[380]; это она поставила условием отречение кайзера. Пустоту не могли не заполнить «мажоритарные» социалисты, проводившие антибольшевистскую линию. Их «безболезненный» приход к власти отнял у революции, уже вспыхнувшей в Берлине, какую бы то ни было возможность создать правительство. Правительство уже имелось в наличии: то были «люди Шейдеманна» в союзе с католическим Центром. Ни Энгельс, ни Ленин такого не предвидели, и Ленин, наверное, даже не осознал в тот момент эпохального значения свершившегося.
В его работе об империализме, написанной, когда война только начиналась (весна 1915), Соединенные Штаты предстают еще одной империалистической державой среди прочих. Ленин и вообразить не мог, что США «вторгнутся» в Европу одновременно с русской революцией, дабы нейтрализовать ее влияние и возможное распространение. Он не мог вообразить, что на фоне полного упадка европейских империалистических держав, терзавших друг друга целых четыре года, явится такой мощный противовес: Америка, взявшая на себя задачу «спасения», располагающая не растраченными силами, опирающаяся на экономическое могущество, также ничем не подорванное. Это обнаружилось уже в начале 1920-х годов, когда план Доуса[381] спас Германию и покончил с «эрой Штреземанна»[382].
Рождался новый мир, совершенно отличный от того, который сам себя пустил ко дну в этой войне. А «научное предвидение» развеивалось на глазах.
В политическом плане американское вмешательство тоже наводит на размышления. В Германию Соединенные Штаты — еще до конца войны — «принесли демократию» (как сейчас говорят), или, точнее, способствовали тому, что парламентский режим устоял даже при крушении Рейха. Так Европа перестала быть исключительно Европой: она превращалась, также и политически, в часть более широкого понятия «Запад».
Десятилетия постепенной борьбы (то есть, приятия существующей картины политических институтов) нельзя было стереть в единый миг. И они принесли плоды. В заключительной главе «Entstehung der Deutschen Republik» [«Происхождение Германской республики»] Розенберг приводит и комментирует «тринадцать пунктов» требований восставших матросов немецкого военного флота, базировавшегося в Киле (восстание вспыхнуло в начале ноября 1918 года). Самым «экстремистским» оказалось требование освободить моряков, служивших на линкорах «Тюрингия» и «Гельголанд» (около 600 человек были арестованы 30 октября за то, что не подчинились приказу выходить в поход). Восставшие требовали также освобождения арестованных в предыдущем году. Требование гласило: «Им не должно быть сделано никакой записи в военную книжку». Розенберг иронически комментирует: «Значит, революционеры не желают, чтобы в их документах отразилось, что они участвовали в революции». Первый из тринадцати пунктов касался разницы в довольствии для команды и для офицеров, выборов новых комиссий, которые следили бы за рационом и разбирали возможные «жалобы» со стороны экипажа; было также требование, чтобы подобные комиссии присутствовали на судебных процессах против моряков, обладая правом опротестовывать приговоры. А еще матросы требовали отменить норму, обязывающую отдавать офицерам честь, даже находясь вне службы. «Неподражаем пункт 9: Обращение «господин капитан» должно употребляться только в начале фразы; в дальнейшей речи оно опускается: достаточно того, что к старшему по званию следует обращаться на “Вы”».
Ситуация на грани парадокса:
Сто тысяч матросов восстали; в их руках все пушки; жизнь офицеров зависит от их милости. Империя трещит под их ударами, а сами революционеры настаивают на том, чтобы в дальнейшем обращаться к старшим по званию, используя обычное «вы» /.../ Моряки не думали в начале ноября 1918 года ни о республике, ни о свержении правительства /которое уже было правительством Макса, с социалистами и партией Центра/, ни тем более об установлении социализма. Они хотели только прочного мира вопреки подстрекательским поползновениям всенемецкого типа и ослабления жесткой дисциплины прусского образца[383].
НСДПГ и Спартаковская лига оказывали на них слабое влияние. Правительство отправило в Киль депутата-социалиста Носке (которому в дальнейшем были суждены достопамятные деяния), и он без труда справился с ситуацией, в то время как Гаазе, глава НСДПГ, особого успеха не имел.
Несмотря на все это, ситуация оставалась революционной. Стачка на военных заводах перекинулась на Гамбург, за несколько дней достигла Баварии. 7 ноября баварские крестьяне-солдаты провозгласили Баварскую республику — там ощущалось сильное влияние Курта Эйзнера, главы баварской НСДПГ, — оставив позади Берлин, где Шейдеманн, авторитетная фигура в правительстве, все никак не желал выйти из рамок монархических институтов. Только когда революция достигла Берлина, Шейдеманн стал лидером правительства, а кайзер бежал в Голландию, была провозглашена республика.
«Ноябрьская революция», таким образом, привела к республике лишь тогда, когда монарха уже не стало, а ее правительство (названное правительством народных комиссаров, по советскому образцу) возглавил Шейдеманн, охотно сотрудничавший ранее с правительством Макса фон Бадена, угодным уже почти победившим союзникам. Революция не состоялась. Все вылилось в созыв Учредительного собрания, которое следовало избрать тотчас же, в январе 1919 года.
Разумеется, с переходом власти от Макса фон Бадена к Эберту стрелка политических весов качнулась влево. Принц Макс в своих «Мемуарах» оставил запись последней беседы с Эбертом[384] непосредственно перед передачей регалий:
Эберт сказал мне: «Я настоятельно прошу Вас остаться».
Я спросил: «Для чего?»
Эберт: «Я бы хотел, чтобы Вы остались регентом Рейха».
В последние несколько часов с этой просьбой ко мне не раз обращались мои бывшие сотрудники.
Я ответил: «Мне известно, что Вы собираетесь вступить в соглашение с независимыми /НСДПГ/ а я с независимыми сотрудничать не могу»[385].
Согласно фон Бадену, эта беседа происходила между 17 и 18 часами 9 ноября. Просьба Эберта к Максу фон Бадену, чтобы тот «остался регентом», сама по себе потрясает. Лидер социалистов фактически просит о сохранении монархического режима, понятное дело, уже в полной мере «конституционного» (и, вероятно, без «прусского избирательного права»...). Пост регента в самом деле предусматривался законодательством Империи в случаях, если что-то препятствует монарху осуществлять его власть. Кайзер Вильгельм только что отрекся от власти, но регент назначен не был! И вот, с одной стороны, Эберт просил, чтобы был задействован пост регента, а Макс фон Баден, не принимая его, вел себя как таковой, официально вводя Эберта в должность «канцлера».
Этот спектакль длился два дня. Уже 10 ноября «Советы рабочих и солдатских депутатов» (названные по советскому образцу) провозгласили республику и новое правительство «народных комиссаров». И в этом случае преемственность была сохранена с помощью юридического трюка. «Советы», собравшиеся в Берлине в цирке Буша, были признаны «представителями всего немецкого народа», вследствие чего за ними закреплялось законное право изменить конституцию. «Советы солдатских депутатов» предоставили в распоряжение социал-демократической партии свою силу, то есть силу армии; к тому моменту НСДПГ и Спартаковская лига уже вышли из игры, да и вряд ли они могли полагать, что в момент такого непростого перехода власти, точнее «вакуума власти», им удалось бы выступить вперед, отодвинув старую социал-демократическую партию. (Выборы не проводились с 1912 года, и никто не мог ничего знать о состоянии электората, о том, какой поддержкой реально пользуются в стране присутствующие на политической арене силы.) Таким образом, благоприятный (потенциально) момент не был использован. В «Совете народных комиссаров» (эта уступка ленинской терминологии никому, в сущности, не вредила) председательствовал Эберт и рядом с ним Шейдеманн, человек 1914 года. Один представитель от НСДПГ вошел в новое правительство. Также туда вошли партия Центра и либералы: по существу, то же старое большинство, которым чуть более месяца правил Макс фон Баден. Рейхстаг, избранный в 1912 году, продолжал исполнять свои функции. Единственным нарушением преемственности было объявление выборов в Учредительное собрание. Впрочем, после провозглашения республики по меньшей мере такой «скачок» казался неизбежным. Но одна деталь должна была просветить любого наблюдателя относительно истинной природы свершающихся перемен, а именно, шаг, предпринятый верховным военным командованием: Гинденбург немедленно объявил о признании нового порядка. Ни Либкнехт, ни Роза Люксембург не получили мандатов на съезд этих «советов».
Опорой республики стали миллионы солдат, которые, организовавшись в «советы», выразили доверие Эберту, а не Либкнехту. Таким образом, пророчество Энгельса (о переходе к социализму посредством последовательного завоевания армии) сбылось лишь наполовину.
19 января 1919 года выборы в Национальное Учредительное собрание (оно должно было также исполнять функции парламента) показали следующие результаты: социалисты (даже взятые вместе, СДПГ и НСДПГ) проиграли, точнее, не завоевали абсолютного большинства. За них проголосовало 37,9% (СДПГ) и 7,6% (НСДПГ); всего 163 + 22 ( = 185) депутатов из общего числа 421. Хотя для парламентарных политических систем, действующих в «передовых» странах со сложным социальным составом населения, как раз характерно то, что ни одна (практически) из взятых по отдельности политических сил не завоевывает абсолютного большинства на всеобщих выборах (какой бы ни была избирательная система), в данном случае имело место горькое разочарование, исходя из чрезвычайной обстановки, в которой проходили выборы, изначально весьма благоприятной для социалистов.