[578]. Неважно, что некоторые его утверждения не согласуются с действительностью, как, например, когда он наблюдает и, понятно, не одобряет «тенденцию коммунистов замыкаться в монолитном гетто»[579]. Пассаж чуть ли не смехотворный, если вспомнить иронический упрек, обычно адресуемый ФКП или тому немногому, что от нее осталось, что коммунистов якобы обуревает министерский пыл и дух служения, какие редко встретишь у представителей других партий, когда им время от времени удается входить в «комнату с кнопками», как назвал ее Пьетро Ненни (мифологизируя ее). Печальный итог для партии, которая восемьдесят с лишним лет назад в Туре отделилась от социалистов, чтобы воспользоваться «полнотой времен», а теперь превратилась в pars adiecta[580] той же самой социалистической партии и притом не заслуживает снисхождения за то, что время от времени позволяет себе хотя бы краткую автономию: «монолитное гетто»! Механизм ясен и известен всем. Когда французские социалисты поняли, насколько это им выгодно, они стеной встали за «модель» Пятой республики. В одномандатном избирательном округе борются по меньшей мере четыре политических силы: две правоцентристские и две левые (социалистическая и коммунистическая партии). В первом туре каждый получает свои голоса — а кто переходит во второй? Уж конечно, не коммунист (он проходит в самых редких случаях), потому что не весь электорат социалистов будет голосовать за него, и, разумеется, его позиция не привлечет избирателей центра; следовательно, он обречен на поражение, он и его избиратели. Наоборот, электорат коммунистов готов отдать голоса за другого кандидата, повинуясь дисциплине, ради «меньшего из зол», чтобы сохранить единство и так далее. Так, с 1958 года и далее ФКП, особенно когда союз с социалистами укрепился, служит водоносом или донором крови. И делает это по разным причинам, но прежде всего потому, что у нее нет другого выхода. Еще чудо, что после полувека таких филантропических упражнений эта партия до сих пор существует. Очевидно, что ее избиратели мало-помалу стали считать себя de facto избирателями второго сорта, «вспомогательными». Со временем такой избиратель, обреченный на то, чтобы носить воду для других, задумается и предпочтет либо впрямую выбирать партию, которой все равно отойдет его голос, либо вовсе не ходить на выборы.
На противоположном краю — другое дело: там все происходит между «равными» и выбор зависит от других факторов: от сложной алхимии взаимоотношений между двумя представителями одной партии или от связей, какими располагает кандидат, и т.д. Аристократы снова выходят на избирательную арену, и кандидаты от правоцентристских партий могут похваляться их покровительством.
За пределами Франции, которая в послевоенный период первая пошла по этому пути, тоже изыскивались — при помощи все более софистических методов — избирательные законы мажоритарного типа, что представляло собой лишь малую часть усилий, направленных на ослабление erga omnes[581] представительной демократии, или, говоря иными словами, способ подстраховать себя от по-прежнему нежелательных эффектов всеобщего избирательного права. По мнению инициаторов такого процесса, эти сложные алхимические реакции ведут к «рационализации» выражения воли народа, не давая ей изъясняться в чистом виде, то есть сужая спектр выбора.
Избирателя заставляют — слово может показаться грубым, но в итоге так оно и есть — выбирать, если он хочет чтобы его голос оказался «полезным», не из всего представленного списка, а из нескольких определенных вариантов. А поскольку «полезные» варианты стремятся к центру — завоевание его в богатых странах и есть подлинная цель выборной игры, — возникает тенденция к тому, что большей частью избираются кандидаты, выражающие умеренные взгляды; кроме того, имея в виду стоимость выборов, принадлежащие в основном к высшим и средним классам[582], традиционно умеренным. Так появляется снова, хоть и утверждаясь другим путем, феномен, характерный для эпохи, в которую господствовало ограниченное избирательное право: резкое сокращение представительства менее «конкурентоспособных» классов.
Система ограниченного избирательного права с «множественным» голосованием сама по себе является классическим инструментом применения на практике «смешанной системы»: чуть-чуть демократии и много олигархии. Она сочетает выборный принцип (демократическая инстанция) и реальное, своевременно гарантированное преобладание средних и высших классов. Мажоритарные системы, пусть более извилистым путем, достигают того же результата. Представительство меньшинств, наиболее беспокойных в социальном плане, признается дестабилизирующим фактором, потому перед ним ставятся препоны, уже без боязни пропагандистских контрударов (еще возможных во времена, когда существовали сплоченные силы социальной оппозиции), направленных против такого «дефекта». Хоть и представляя численное большинство, умеренные слои, будучи разделены на партии и течения, соревнующиеся между собой, стремятся, вступая на парламентскую арену, полностью обезопасить себя. Вот почему были вновь пущены в действие механизмы, ограничивающие избирательное право.
Смешно, но в Италии со всех сторон слышатся речи об «исторической» необходимости создания «Второй» республики. Но она уже создана избирательной реформой, восстановившей «мажоритарную» систему и отменившей пропорциональную (1993). Это — ключевое событие в истории Италии последнего десятилетия XX века.
Надуманность тезиса, согласно которому «нестабильность» ведет политические системы к принятию мажоритарного избирательного права — а значит, к проявлениям «смешанной» системы в ущерб системе демократической — подтверждается тем фактом, что именно в Италии политический коллапс был связан вовсе не с нестабильностью правительств или частыми кризисами (последние случались и тогда, когда христианская демократия одна удерживала абсолютное большинство), но с бурным обсуждением «вопроса морали». Итальянский случай представляет немалый интерес: «болезнь» заключалась в тесной связи деловых кругов с политическими (классическое явление в любом капиталистическом обществе), а «лекарство» было применено совсем из другой области и касалось изменения принципа представительства (не «один человек — один голос», как было раньше, а голоса «полезные» и «бесполезные»). Восхищает ловкость тех, кто воспользовался всеобщим отвращением и презрением по отношению к «купленным» политикам (на самом деле эти чувства гораздо меньше проявлялись по отношению к капиталистам, их «купившим»), чтобы предложить как средство от подобных зол избирательный механизм, якобы подходящий для того, чтобы «наказать» политиков. Непогрешимой оказалась и их демагогия, которая смогла направить народное негодование в нужное русло[583]. Точно так же, как это происходит в преступном мире после «большого дела», авторы этой идеи, вернее, ее конкретные исполнители исчезли с горизонта, залегли на дно, и их имена практически не вспоминаются.
Тем временем немалую часть левых охватил, если можно так выразиться, синдром игрока. Азартный игрок, как известно, — больной человек: он теряет все, бросая монету за монетой на стол, покрытый зеленым сукном; с надеждой сжимая фишки; ожидая, что в столь нелогичной игре рано или поздно ему улыбнется фортуна. Также и левые силы, зная, что они не представляют большинства в стране, преисполнились надеждой на богиню случая: покрытый зеленым сукном стол мажоритарной системы. И, как все уважающие себя «игроки», стали истерически провозглашать ее уместность, а в самых безнадежных случаях и справедливость. То здесь, то там отдельные остаточные политические формации или некоторые угнетенные (либо воображающие себя таковыми) фракции внутри вполне процветающих союзов вновь начинают бить тревогу и выступать за более справедливую систему, но их голос теряется в пустоте. О них говорят как о «пережитках» прошлой Республики (что подтверждает, скажем хотя бы в скобках, тот факт, что именно изменение избирательной системы автоматически привело к изменению конституции).
Удивительно, но никто не обращает внимания, что пропорциональный критерий не создает проблем и по праву рассматривается как единственно возможный, когда речь идет не о политических партиях, а о различиях и связях другого типа, например, между этническими группами или религиозными конфессиями, сосуществующими в пределах одного региона или государства; либо между акционерами, сотрудничающими в рамках предприятия или административного совета. Очевидно, можно даже согласиться с тем, что, когда формируется политическое представительство, неукоснительное применение принципа «один человек — один голос» создает неудобства, но несколько некрасиво утверждать, будто вовсе исключить его из обихода будет правильно и справедливо[584].
Таким образом, на Западе окончательно утверждается и достигает апогея «смешанная» система, главным инструментом которой являются мажоритарные избирательные механизмы. В ход идет не прямое ограничение прав, как в смешанной системе классического типа (ограниченное избирательное право), а косвенное (мажоритарные избирательные законы)[585]. Такая более выраженная souplesse[586] объясняется рядом причин: демократический принцип («один человек — один голос») уже нельзя отправить в архив прямо и непосредственно; кроме того, более предпочтительной кажется ситуация, когда даже те, кто утратил свой политический вес, склонны думать — хоть и вопреки собственным интересам, — что «управляемость» есть ценность, важная для всех (хотя на самом деле она состоит в более свободном осуществлении власти теми классами, которые обладают силой).