Верно отметил Роберт Даль («How Democratic is the American Constitution?» [«Насколько демократична американская конституция?»]), что некоторые беды демократии происходят как раз от «пагубной мажоритарной системы, основанной на принципе "First-pass-the-post”» (когда кандидат, набравший большее число голосов в избирательном округе, представляет его целиком). «Не пора ли серьезно задуматься о том, что система “First-pass-the-post” хороша на скачках, но не на выборах в обладающих большой территорией демократических странах?»[593].
Механизм такого типа может привести к памятным парадоксам, будь то при наличии только двух сил (случай Англии), либо при наличии множества сил (случай Франции). В первом случае может произойти — ив самом деле происходило, — что одна из двух сил получит больше голосов, но меньше депутатов, если ее электорат распределен неравномерно (партия, опирающаяся в основном на рабочих, побеждает с большим перевесом в одних округах и в такой же пропорции проигрывает в других; противник, получивший меньше голосов избирателей, может сравняться с ней или даже превзойти ее по числу избранных депутатов); кроме того, в действительности этот механизм ущемляет любую «третью» силу (в Англии, согласно статистике, 20% электората не имеет представительства: ни одна из двух главных партий не желает образовывать с третьей партией «блок» и уступать ей места в парламенте). Во втором случае можно прийти к потрясающим парадоксам, как, например, на президентских выборах во Франции в 2002 году, которые завершились во втором туре соревнования между правоцентристским блоком и расистом Ле Пэном (он едва не пришел первым на этих «скачках»), в то время как более 40% избирателей голосовали за левых.
Левые силы в Европе, которые так долго и громогласно отстаивали свои права, начинают входить во вкус этих «азартных игр», потому что их социальная база претерпевает изменения в рамках более общих и глубоких преобразований, каким подвергаются все классы (включая их численность и их чаяния) европейского общества. Коммунистическая «точка зрения» почти полностью исчезла, поскольку ее «мировой» масштаб уже не отвечает интересам слоев, зависящих от самой богатой части света, и даже противоречит им. Большая работа, направленная на установление справедливости («социальное государство»), проделанная левыми силами Европы, пусть и под напором альтернативной модели, победившей в СССР (это точно было так в тридцатые годы), привела к важным результатам: неслучайно самая передовая модель производственного Mitbestimmung[594] была реализована именно в Федеративной Германии, «стране-витрине», которая была призвана взломать дверь на Восток, представив свою модель вожделенной (что на самом деле и произошло). Но этот неоспоримый результат — его «оборотная сторона», не столь привлекательная, состоит в неконтролируемой власти финансового капитала — стал возможен главным образом потому, что был сведен к одному региону: «мировая» перспектива отставлена, и не стоит даже спрашивать, когда она снова сделается актуальной.
Этот успех, однако, не должен затмевать того факта, что новое социально-политическое равновесие, к которому стремится большая часть Западной Европы, а другая, сбросив с себя опыт «народной демократии», с трудом поспешает за ней, исключает все же некие меньшинства; к ним прибавляются необходимые для выполнения работ, какими никто другой заниматься не желает, меньшинства внешние (иммигранты): их остальная часть планеты «экспортирует» в наиболее процветающие страны. Эти меньшинства имеют ограниченное гражданство, и уже потому, что являются меньшинствами, вряд ли смогут успешно бороться за равные права с теми, кто их уже завоевал и крепко за них держится.
Выхолащивание «прогрессивных демократий», то есть утрата ими конкретного антифашистского содержания, переведенного в конституционные нормы, проходит в двух в конце концов сливающихся направлениях: в институциональном плане это усиление исполнительной власти и принятие избирательных законов, смещающих электорат к центру и отбирающих политический персонал согласно цензовому критерию, что приводит к окончательному поражению всеобщего избирательного права; в содержательном плане укрепляется «хватка» олигархий, которые уже распространяют свою власть на все общество (оскудение законодательной инициативы парламентов, усиление давления технических и финансовых органов, повсеместное распространение культуры богатства, вернее мифа о нем, поклонения ему, через абсолютно вездесущую систему средств массовой информации).
Мы обычно возмущаемся, когда кто-то поднимает проблему формирования общественного мнения через такое мощное средство, как телевидение. (Нас немного меньше коробит подобная «неприличная» аргументация, когда она применяется в пылу борьбы за контроль над телеканалами.) Но истинность этих аргументов должна считаться доказанной с тех пор, как Мердок стал одним из столпов, поддерживавших выборы Буша-младшего, а в Италии владелец почти всей сети частного вещания и к тому же величайший пиарщик века за два месяца создал партию и дважды одержал победу на выборах (1994, 2001[595]). Все вышесказанное не мешает тому, что время от времени толпы создателей общественного мнения «изощряются», как сказала бы донна Прасседе[596], пытаясь доказать, что подобный диагноз — если не клевета, то злобный софизм, утешающий тех, кто проигрывает выборы.
То, что телевидение непосредственно влияет на «намерение голосующего», не подлежит сомнению. В очень хорошо проведенном исследовании «Спираль молчания» (2002) Элизабет Ноэль-Нойманн — основавшая в далеком 1947 году Институт изучения общественного мнения в Алленбахе, многолетняя сотрудница Гельмута Коля, лет десять входившая в редакционный совет «International Journal of Public Opinion Quarterly» [«Международный вестник изучения общественного мнения»] — рассказала о показательном эксперименте, проделанном их институтом во время предвыборной кампании в ФРГ в 1976 году. Была сделана значимая выборка из двух различных сред: а) телезрители, постоянно смотрящие передачи на политические темы; б) субъекты, которые редко смотрят передачи на политические темы или никогда этого не делают. Результаты снимались и фиксировались дважды: в марте и в июле 1976 года; выборы прошли 3 октября. От марта к июлю, отвечая на вопрос: «Даже если никто не может этого знать, как вы считаете, кто победит на предстоящих выборах?», группа а, вначале на 47% уверенная в победе ХДС-ХСС, постепенно съехала к 34%, в то время как прогнозы, обещающие победу либерально-социалистической коалиции, подскочили от 32 до 42%. Зато группа б оставалась стабильной (36 и 24 в марте, 38 и 25 в июле и высочайший процент затрудняющихся ответить: около 40%). На самом деле, хотя оба течения имели равные шансы (в конце концов либерально-социалистическая коалиция добилась преобладания в триста тысяч голосов при 38 млн избирателей), политические комментаторы, выступающие по телевидению, продолжали утверждать, что ХДС-ХСС никоим образом не может победить. И это возымело видимый эффект[597].
Разумеется, эксперимент, обращенный к телезрителям, «постоянно смотрящим передачи на политические темы», касался узкой элиты избирательских масс. Потребители политических телепередач, как, собственно, и читатели газет, черпающие оттуда свои политические взгляды, являются малочисленным политизированным меньшинством. Доказательством этого хорошо известного факта может послужить именно итог упомянутых выборов, в которых небольшой (в абсолютных значениях) избирательский сдвиг, обусловленный политическими программами на телевидении, оказался решающим, поскольку электорат был разделен на две примерно равные части.
Но непосредственно политическая часть телевизионной продукции — это еще ничего, это всего лишь незначительная часть политизированности телевидения как инструмента.
В политической коммуникации больше значат умолчания: то, о чем информационной машине, столь обширной, что равной ей не знала история человечества, удается не сказать ни слова. Одного примера хватит, чтобы осветить столь невероятную ситуацию; примера, который обнаружит и роль Европы, и ее, в сущности, подчиненное положение. Как всем известно, при всеобщей подавленности европейских правительств и Организации Объединенных Наций в марте 2003 года Соединенные Штаты развернули широкомасштабное наступление (с воздуха, с моря и с суши, перебив точно еще не выясненное число народу) против республики Ирак, которая обвинялась в том, что тайно владеет запасами химического оружия массового поражения. Точно так же известно, что международные инспекторы, отправленные в страну до конфликта с целью «обнаружить» такое оружие, не нашли и следов его; не было оно обнаружено и через месяцы после окончания конфликта, когда вся страна была оккупирована англоамериканскими войсками, которые обшарили каждый ее угол. Вначале нападавшими был принят другой «благовидный предлог» для войны, а именно, угнетение в Ираке курдского меньшинства, но поскольку Турция, союзник, необходимый Соединенным Штатам, тоже преследует курдов и истребляет их, решили отказаться от этого «благовидного предлога» и больше о нем не заговаривали. Молчание по поводу курдов и их печальной судьбы со стороны итальянских СМИ, готовых после Косова[598] до хрипоты кричать о гуманизме, но вдруг забывших о праведном деле курдов, само по себе впечатляет.
Но вернемся к предполагаемому оружию массового поражения в Ираке: тот факт, что его никогда не существовало, уже признан всеми; дошло до того, что проблема как Белого дома, так и Даунинг-стрит состоит уже не в том, чтобы упрямо утверждать, что оно было, а в том, чтобы свалить на кого-нибудь вину, найти того, кто якобы заставил поверить (две самые мощные разведки в мире) в существование пресловутого оружия. Молчание европейских СМИ окружает и другую щекотливую подробность этих событий. Генеральный директор ОЗХО (Организации по запрещению химического оружия) Жозе Маурисиу Бустани за год до того, как разразилась война, предложил ОЗХО ходатайствовать о принятии Ирака в организацию. Но это, как писала 20 апреля 2002 года «Guardian», показалось американскому правительству неожиданным препятствием, которое могло бы нарушить планы нападения на Ирак. Реакция со стороны Соединенных Штатов была следующая: они полностью отвергли предложение Бустани и, что весьма красноречиво, дошли до того, что порекомендовали бразильскому правительству (в то время президентом был проф. Кардозо) отозвать Бустани с его поста. Текст пред