Он кивнул на Абаль, застывшую неподвижной куклой.
— Ты же джаванг, ойгон страсти, — недобро улыбнулся Бахмати, — а значит, пьешь всех, кто даже с интересом на девчонку посмотрит.
— Так красивая же девочка, — сказал джаванг.
— Пью здесь я, — твердо произнес Бахмати. — И право здесь мое.
Джаванг подумал.
Лицо его утеряло женские черты, обозначился хищный мужской профиль с орлиным носом и широкими крыльями морщин.
— Да я не спорю, — сказал он. — Я и пил-то по чуть-чуть, незаметно.
— Имя? — спросил Бахмати.
— Муштаф, — быстро ответил джаванг, заметив, как закрутились у его ног злые пыльные смерчики. — У меня Договор.
— А это особый городок.
— Да я уж понял, — джаванг выругался на пустынном наречии. — Не Порта, не Астраба, даже не вонючий Илем-Тар. Дыра. Я намекал было Ирхончику своему…
— Заткнись, — сказал Бахмати.
— Молчу.
— Будет так, — Бахмати притопнул сандалией по плитке. — Кого любишь, того и пьешь. Только не загоняешь сайиба до смерти. Ты понял?
— А Юсефа?
— Кого?
— Юсефа, слугу.
— Ты и с ним?
— О, как будто с ним нельзя! Зачем ограничиваться одним сайибом? Кстати, он не так хорош в искусстве любви, как в обжорстве.
— Хорошо, — сказал Бахмати, — пусть будет и Юсеф.
— А Мейхум?
— Что? — округлил глаза Бахмати.
Джаванг рассмеялся.
— О, нет, она стара. И у нее, кажется, никогда не было мужчины. Я шучу, шучу. О такую колючку сам поранишься прежде, чем…
Бахмати едва не зарычал.
— Я ограничиваю тебя домом сайиба, понял, Муштаф? На улице Абаль должна быть Абалью.
— Мне не привыкать.
Джаванг улыбнулся и стал таять.
— Погоди, — сказал Бахмати. — Ты знаешь о Кабирре?
— Нет, — последовал ответ. — Я из других мест. Ах, склоны Восточных гор, девушки как горные козочки, дикие, жаркие…
Сизый дымок обвил Бахмати, проплыл над плечами и весь без остатка втянулся в руку наложницы. Звякнули шарики.
— Хочешь меня?
Пальчик Абаль щекотнул подбородок Бахмати.
— Мне казалось, мы договорились, — сказал он.
— Ах, ну да, пока, — Абаль моргнула, из глаз ее пропал синеватый блеск, а из голоса — грубые, мужские нотки. — Господин Бахма!
— Да, — поддержал ее Бахмати.
Девушка наморщила лоб, словно с трудом припоминая последние мгновения.
— Вы поговорили с ним?
— Поговорил, — ойгон поднялся. — Мы разрешили все спорные моменты, не волнуйся. Сайиб уже звал тебя.
Абаль вскочила.
— Пусть Союн будет милостив к вам!
Касание губ. Разлет складок сине-зеленого пагуфа. Ш-ш-ш — змеями струятся за ускользающей женской фигуркой длинные рукава.
Бахмати постоял, провожая девушку взглядом.
Когда Союн был милостив к ойгонам? Когда сослал вниз или когда установил границы? Глупая девочка. Странно, что злости нет.
Впрочем, она ведь тоже пожелала не со зла.
Он вышел из выбеленных известью комнат. Пора бы разжиться жемчужиной, вот что. Вот где проявится милость Союна.
Солнце стояло уже высоко, и тень пыталась спрятаться под ногами, а, возможно, даже залезть под халат. Бахмати совершенно по-человечески вспотел. Вроде бы что зной пустынному ойгону? А вот кажется едва переносимым.
Привычки людей заразны, их не подсадишь в перекати-поле, как яхун-тинтак.
На базарной площади было пусто. Под навесами по ее краям сидели на помостах торговцы и простой люд, пили чай, дремали, вели ленивые разговоры. Женщины ожидали в отгороженных половинах. В караван-сарае плавились неподвижные тени слуг, присматривающие за тюками с зерном, фруктами и верблюжьей шерстью. Над чайханой вился дымок — к прибытию каравана варили плов и пекли лепешки. Из чайханы с пиалами бегали к помостам подручные чайханщика Дохара.
Ойгону, когда он проходил мимо, кивали, кланялись, прижимая ладони к груди, звали в свой круг. Бахмати улыбался и кланялся сам. Песок скрипел под туфлями.
Добравшись до глинобитной башни, пристроенной к караван-сараю и возвышающейся над хижинами, он задрал подбородок и сощурился.
— Сулем! — крикнул он. — Ну что там?
Наверху произошло движение, и мальчишка лет тринадцати, сын владельца чайханы, свесил вниз чернявую голову.
— Ничего, господин Бахмати.
— Совсем ничего?
— Совсем.
— Мы уж спрашивали, господин, — сказал старик, сидящий на ближайшем помосте. — Все ждем, когда появятся.
— Ясно.
Бахмати проверил золото и, развернувшись, по широким ступенькам поднялся в душное нутро чайханы, желтое от ковриков и циновок.
— Чашку чая, Дохар.
Улыбающийся круглолицый хозяин — короткие усики, фартук, полотенце через плечо — дернул занавесь, выпустив в зал дым и пар.
— Уже делаю, господин Бахмати. Как вы любите — черный, с розовыми лепестками.
Бахмати кивнул, располагаясь на продавленных подушках.
Зной плыл в окна, густой, будто сироп. По площади провели осла, белого от песка. Девочка с хворостом прошмыгнула между навесами.
Слева от Бахмати пошевелился старый Фаттах, причмокнул губами, поправил наползшую на глаза мохнатую шапку.
— А-а, господин Бахмати! Не подскажете, какой сегодня день?
— Жаркий, — ответил Бахмати.
— Нет-нет, — не согласился старик, — помню, когда я был еще молодым, лет тридцати, один месяц стояла такая жара, что наш бедный верблюд сварился заживо. Я в хлев, а он — глаза белые, и от языка дымок курится, хоть сейчас режь на чорпан-дохе.
— Как же вы выжили, достопочтенный Фаттах?
Старик окунул узловатый коричневый палец в свою пиалу.
— Теплая, — с огорчением произнес он. — Что? А так и выжил. Вы, кстати, не пробовали чорпан-дохе со сливами?
— Нет, — улыбнулся Бахмати.
— Зря.
Появившийся Дохар поставил перед ойгоном пиалу и, сложив молитвенно руки, пахнущий мясом и прожаренным зерном, опустился рядом.
— Господин Бахмати, не уделите ли мне немного вашего драгоценного времени?
Бахмати мысленно вздохнул. Почему? — подумалось ему. Почему именно сегодня? Чувствуют они что ли, что я договорился с Хатумом?
— Это может подождать? — без особой надежды спросил он.
— Видите ли, — сказал Дохар, опуская глаза, — в караване везут невесту моему Сулему.
— О, невеста — это хорошо, — вклинился в беседу Фаттах. — У меня было три невесты. Одна умерла до моего рождения, другая сгинула во время войны Коркан-хана и Нагойты за пески Аллям-куля. Зато третью я уже никуда не отпускал!
Он рассмеялся, хлопая Бахмати по колену.
— Кямаль! — крикнул Дохар в воздух. — Принеси дедушке Фаттаху еще чая!
Молодой человек в шальварах и куртке без рукавов мелькнул молнией, пиала сменила пиалу на столике перед стариком.
Фаттах опустил в нее, парящую, палец и удовлетворенно кивнул.
— Горячая.
Мохнатая шапка снова сползла ему на глаза.
— Так вот, господин Бахмати, — помолчав, сказал чайханщик, — я понимаю, что плата за ваши услуги дорога. И пусть даже вы отнимете у меня год или два… А может и больше… Все равно. Я хочу попросить вас присутствовать на праздничном обеде.
— Хм… В чем подвох?
Бахмати отпил чая.
— Я бы хотел, — сказал Дохар, отчаянно тиская край фартука, — чтобы вы наморозили льда. Говорят, блюда со льдом подают султану в Великой Порте. Щербет, фрукты. А еще оно стоит в горшках и охлаждает комнату. Я бы показал семье невесты, что она… что мой сын достоин ее, и наша семья…
— А завтра?
— Караван уходит на рассвете.
Бахмати посмотрел на задремавшего старика. Жалко, ему никогда не быть таким стариком, которому подливают чай и ничего не просят.
— Хорошо, — сказал он. — Почему бы нет?
Лицо чайханщика посветлело от радости.
— Господин Бахмати! — он приложился лбом к рукам ойгона. — Я все!.. Все, что хотите! Это будет дорого?
— Это будет бесплатно. Но…
Бахмати со значением поднял палец.
— Конечно-конечно, — Дохар, поднявшись, попятился. — Моя чайхана — ваша чайхана. Мы ждём вас к первым звездам.
Бахмати снова взялся за пиалу, но отпить ему не довелось.
— Идут! Идут! — закричал с башни Сулем, и все под стоящей на столбах крышей пришло в движение.
Люди потянулись наружу, их оказалось на удивление много, ступни сотрясли пол, рассыпались подушки, упал и треснул кувшин. Перед Бахмати, севшим очень неудачно, бесцеремонно замелькали халаты и набедренные повязки, и животы, и волосатые руки, и какие-то мешки и тяпки. Запах пота смешался с запахом чая, к ним добавился запах кизяка, налипшего на пятки. Где уж тут прорасти благородному аромату розовых лепестков!
Оставив старика Фаттаха пребывать в мире снов и нагретой воды, Бахмати решил не отставать. Колокольцы каравана уже слышались, уже обещали встречу, рядом орал осел. Люди толпились у караван-сарая, дети будто птицы сидели на камнях ограды.
Гульфер Сатадр, хозяин караван-сарая бешено махал насаженным на древко лоскутом красной материи. Слуги распахивали ворота загона для верблюдов, кто-то насыпал колючек в короба, кто-то открывал затвор, пуская воду в длинные деревянные поилки.
Звон приближался.
Толпа многоголосо выдохнула — у края стены, отделяющей поля от пустыни, из-за бархана выступил верблюд. Рыжеватый, высокий. Погонщик на горбах его махнул рукой — и люди взорвались приветственными возгласами. Слава Союну! Да пребудет Он во веки веков!
За первым верблюдом показался второй, с самим Гасаном Аль-Шавахи под паланкином, за ним — волы с повозкой, несколько конных, снова верблюды, груженные тюками, и дальше, дальше — повозки, охрана с копьями, ревущие ишаки, цветастый шатер факира. Ах, большой караван, хорошая торговля! Кто-то уже побежал в ряды.
Бахмати поискал глазами Зильбека и нашел того едущим в повозке с коврами, развалившимся на желкто-красном узоре и беззаботно покачивающим ногой. Почему бы и нет? Караван дошел, значит, ойгон пути со своей работой справился.
Запрыгали дети, предвкушая подарки от родителей.
Люди потянулись обратно под навесы, доставая свои товары и подвязывая кошели. Хатум с учениками ставили на длинный прилавок горшки и кувшины, поворачивая их выгодным боком. Семья Обейди развешивала циновки и сапоги. Мастер-ткач Вахиб Торбани надевал на палки с перекладинами халаты — чудные, с бегущей по окоему золотой нитью. Не только покупать собирались жители Аль-Джибели, но и свой товар предлагать дотошным купцам.