от его рацион!
Когда приходит поздний час, встает, вытряхивает из пакета крошки, пакет сворачивает, кладет в карман. Улыбается детям и шагает домой. С соседями раскланивается, но ни с кем ни слова. И вот так весь! Вот так! Шаг печатает. Шеи не повернет. Позвонки ледяные, руки по швам. Слепой. Держится, будто манжеты на нем. Вот так весь просто!»
«Да откуда ты взял, – отчего-то рассердился Макаров, – эти манжеты?! Ты хоть знаешь, что это такое, Семен Семеныч?» – «Да чего ж не знаю! Я в театр хожу». – «И при чем тут театр?» – «Да вот при том». – «Нет, что ты подразумеваешь, когда говоришь про манжеты?!»
«Не перебивай меня! Имей терпение. Значит, так.
В театре дают Гамлета. Я смотрел восемь раз. Гамлет высокий, худой и, как для датского принца, так уже старичок, хотя и крепкий. Когда-то был видный мужчина, ничего не скажу. Но сейчас ему по комплекции больше подошла бы роль тени. Но ничего. Играет сносно. – Семен помолчал, раздумывая. – Да что я ж такое говорю. Отлично играет! Сазонов, кстати, его фамилия». – «Чья фамилия Сазонов?» – «Гамлета фамилия Сазонов, а будешь, Макаров, перебивать, я рассказывать ничего не стану». – «А про манжеты?» «Сейчас будет про манжеты.
В общем, аншлаг. Тишина. Дания. Музыка. Ветер дует за стенами замка. Холодно так, что даже крысы, которые в этой Дании годами жрут реквизит, дрожат и думают о горячем кофе. Выходит Гамлет и говорит Офелии, мол, « О радость ! Помяни мои грехи в своих молитвах, нимфа». И дальше там про порядочность. А потом говорит вот что: « Я вас любил когда-то!» То есть, значит, уже не люблю, но любил. Ты примечай».
«Ну правильно, там так по тексту», – подтвердил Макаров. «Да! По тексту, – горячо кивнул Сеня, – тут ты прав! Он ее действительно уже как бы не любит . У него, Макаров, в душе нет места для этой любви. Это мы с тобой, слава богу, как люди серьезные, понимаем.
Но интрига-то в том, что по Сазонову, по этому старому актеру, видно, что эту самую Офелию, актрису Трухаеву Ирину Егоровну, девяносто второго года рождения, блондинку, волосы и все, что выше колен, он любит по-настоящему. Просто гибнет, как любит! Вот где трагедия Гамлета Z! Она ему, между тем, выдает, мол, действительно, принц, мне верилось , то да се. А он ей отвечает – а не надо было верить ! Не нужно, понимаешь, Макаров! « Сколько ни прививай нам добродетели, грешного духа из нас не выкурить! Я не любил вас!»
«Нет, обожди, – говорит третий слесарь, Гриша Карабут, – давай разберемся, Сеня. Он ее или любит – или не любит. Одно из двух. Надо выбирать, как говорится!» – «А не получается, – грустно отвечает Сеня. – Ни у Гамлета, ни у нас с тобой, Григорий». – «Так обожди, – сердито сопит Макаров, – а манжеты к чему?!»
«Ну, так и вот. Единственное, что не позволяет старику Сазонову расплакаться прямо на сцене, – это белые манжеты, которые топорщатся у него на руках. Они такие белые, такие длинные! Мать моя женщина! Такая удивительная белизна, что ее и в природе не существует! И видно, что это его держит. Понимаешь, Макаров?! Это его внутренне собирает и обязывает. Вполне достаточно, чтобы не тихо, но и не громко сказать в нужном месте: «К чему плодить уродов? Ведь столько горя за душой, что лучше б мать и не рожала. Я беден, горд, самолюбив. И больше гадостей, чем мыслей. Зачем толочься нам меж небом и землею? Все мы лжецы. Ступай, сестрица, в Лавру!»
«А мастер тут при чем?» – «Да, мастер. – Сеня грустно посмотрел на товарищей. – Заводской мастер, Вишня Сергей Павлович, такого-то года рождения, выходит из гастронома, изнутри облитый стеклом. Просто прозрачный. Идет в последний раз на детскую площадку. Вынимает яблоки из пакета, склоняется над детьми. Они берут конфеты и фрукты, чтобы утешить Вишню, но так это делают, будто фрукты не настоящие. Понимаете? Будто в игру играют. Вот так берут, чуть надкусывают, смеются, переглядываются…»
«Не будем грустить, пролетарии», – Петренко махнул рукой и выкатил из-под инструментального шкафа четвертую поллитровку. «Нет-нет-нет!» – Макаров нетвердо встал и тут же сел на место. «Ну что ты наделал, Василий Иванович! Ну куда это годится? Шли, как люди, обедать. У нас же тепловоз стоит, ему ремонт давать надо!»
«И вот… – сказал Сеня и задумался. – Когда Вишня приходит с утра в цех, то смотрит на нас, как Гамлет на Офелию в тот момент, когда его фамилия Сазонов, а ее Труханова. То есть с любовью, конечно, но и не без ненависти. А когда он с работы идет домой и по пути видит детей, то, чтобы не кричать, не выть и не биться головой о старые чехословацкие маневровые тепловозы, о высокие светлые дома Z-новостроек, о Z-углы и Z-подъезды, о Z-деревья и Z-облака, я думаю, ему приходится держать себя в манжетах старого Гамлета. В стальных металлургических манжетах. Теперь понятно?»
«Теперь понятно», – согласился Макаров. «Ему бы надо взять себе на воспитание ребенка. Приблизительно нашего Сеню», – сказал Карабут и засмеялся. «Я все думаю», – Сеня затушил папироску и принялся открывать перочинным ножом сардины в масле. «О чем?» – с интересом спросил Макаров, ломая кусками хлеб. «А вот об этом.
Вокруг Дания, ночь. Стоит он перед ней, и руки у него трясутся. Где-то за дверью гримерки коллеги по актерскому цеху подслушивают и хихикают. А как им не подслушивать. Весь театр знает, что старик Сазонов домогается Трухановой. Он старик, она красивая молодая баба. Смешно ведь. Вот и подслушивают.
Премьера прошла на ура. Выпили. Сазонов тоже принял стакан. Пришел и решил выяснить наконец все, что еще не ясно. «А выйдешь замуж, – говорит он, присаживаясь на скрипящий диван с выцветшей обивкой, – так вот тебе мое проклятье, Ирина!» – «А ты, Сазонов, прикажешь мне за тебя идти?! – говорит она устало, снимая с лица грим. – Ты сам подумай, Витя, тебе скоро семьдесят два, мне двадцать с хвостиком, ну какое у нас с тобою может быть будущее?! Какое?!»
«Затворись в обители, – кричит Сазонов, – говорю тебе, затворись!» – «Твой юношеский облик, Витя, бесподобный, изборожден безумьем, – резонно отвечает она ему. – Не собираюсь я замуж! – Труханова, кстати, тоже повышает тон. Потом осекается, глядит на его подрагивающий подбородок. – Не хотела тебя расстраивать, – отворачивается, чтобы не видеть бледное лицо партнера по диалогу, – но раз ты уж начал… В общем, уже договорено. Отыгрываю последний сезон – и в столицу! Буду поступать на режиссерский. В этой провинции ловить нечего». – «Ах, вот так…» – Сазонов закуривает. «Да, именно так», – Ирина искоса на него смотрит.
Виктор сидит, всматриваясь далеко внутрь себя, и в уголках его глаз медленно вскипают мелкие прозрачные слезки. Носик маленький, глазки синие тоже маленькие, как у какого-нибудь парус-майора. Вокруг глаз мелкой сеткой морщинки. Лицо не просто бледное – пергаментное. «Ему покойников без грима играть можно, – невольно думает Труханова. – Вечный Пьеро. Сигаретку держит в пальцах неловко. Да и как иначе, если курит всего полгода? Поздновато пришел к пороку Сазонов». И этот факт тоже вызывает у Ирины щемящее чувство вины, обливает ее всю от затылка к животу волнами жалости и нежности.
Она смотрит на него, а ее плотяное сердце ноет и плачет. И рвется на хрен!
«Витя, ну чего ты», – говорит она наконец. Бросает в сердцах на стол вату. Ставит со стуком на стол жидкость для снятия лака, отшвыривает в сторону полотенце. Подходит к Сазонову и прижимает его голову к своему животу. Тот утыкается в нее носом, обнимает руками бедра и дрожит мелкими прерывистыми рыданиями. «Я люблю тебя», – говорит он в ее живот, и все ее внутренности зачем-то отзываются на эти слова.
И что с этим поделать, никому не известно.
«Господи, как я тебя люблю», – говорит она, тяжело вздыхает, садится рядом. Поджав под себя ноги, снимает серьги и кладет на столик рядом. Приготавливает платок, смотрит на часы и вдруг тоже начинает плакать навзрыд. Виктор гасит тлеющую сигарету под стершимся каблуком театральных туфель, вытирает слезы тыльной стороной ладони и принимается ее утешать.
Гладит пышные светло-желтые, будто пшеничные, волосы Офелии, шепчет какие-то слова. Желтая, тусклая лампочка в гримерке горит слабо, временами мерцает, иногда принимается петь и жужжать, будто оса, попавшая между стекол.
Виктор Евграфович гладит волосы любимой женщины, смотрит на лампу и думает о том, что в мансарде у него есть бутылка брюта, который она обожает, кусок семги и зеленые крупные оливки. Он думает, что все еще будет хорошо, а на операцию в этом году можно и не ложиться. «Возможно, у нас есть еще немного времени, – думает он, – хотя бы год или два. Господи! Хотя бы год или два».
Быть директором завода нелегко. Тем более если это, с одной стороны, градообразующее предприятие, а другой стороны – вредное для жизни и здоровья. Но в какой-то момент ты становишься одним целым с этим монстром и понимаешь, что без него тебе жизни нет. И когда тебе намекают, что завод закроют, что в его корпуса войдет тишина, что сквозняки и ветер будут гулять над некогда горячим городом, полным умных машин и сильных людей, ты чувствуешь себя не в своей тарелке. Ты плачешь ночами, думаешь. Сердце сжимает боль! Ты не можешь смотреть в лица мастеров и сталеваров, учетчиков и приемщиков, бухгалтеров и прокатчиков. Трудно становится вести производственные собрания. По инерции требуешь отчета, даже материшься, входишь в каждую деталь огромного производственного процесса, но чувствуешь, как изнутри тебя режет и кроит мысль: завод умирает! И если ты так же любишь его, как Дегтярев, то что-то в тебе случается. И завод сам предлагает тебе единственный выход. Если спасти его нельзя, пусть хоть погибнет не зря!
А житейски рассуждая, конечно, Дегтярев проживет и без завода. Тем более что здесь он просто менеджер. Хорошо оплачиваемый, ловкий, знающий, как делаются дела. Но все равно, как ни крути, наемный работник. Правда, на этом предприятии работал его дед, а потом отец, потом старший брат. Он погиб как раз в тот год, когда Александр стал директором. Упал в нагревательный колодец. Пока вытащили, там