Ты сама говоришь, что не обязана ничего объяснять…
ты знал: я ни над чем не трясусь и ничего не берегу, потому что беречь уже нечего (Гарри чувствовал, как жар приливает к щекам, и они наливаются краской. Он и вправду краснел. Черт! ЧЕРТ!), у меня нет никаких комплексов, никаких подавленных желаний, никаких жутких, темных и грязных секретов, которые надо скрывать, выдавая себя за девственницу (Гарри сидел, совершенно прибитый. Что за херня?! Он не мог возразить. Не мог даже пошевелиться. Не мог вообще ничего, только молча сидеть и слушать), это просто мое решение, которое я приняла для себя (если бы только она на него наорала или сделала что-то такое, что его разозлит, тогда бы он смог преодолеть эту долбаную инертность, но она не орала. Она просто смотрела ему в глаза и спокойно и твердо говорила все, что хотела сказать, даже не повышая голос), решение, которое появилось не из-за какой-то психологической травмы или кошмарных переживаний, а просто как результат осознания себя… как моя собственная внутренняя потребность. Дело совсем не в тебе, и не в ком-то еще… Дело только во мне. Знаешь, Гарри, я не какая-то девочка-хиппи, не раскрепощенная эмансипе и не разочаровавшаяся в любви самка, которая кидается на всех мужиков без разбора. Я просто взрослая женщина, и я решила, что, когда в следующий раз лягу в постель с мужчиной, это будет мой муж. Мой муж, она вновь улыбнулась, а не чей-то еще. И не будущий муж, а уже настоящий, тогдашний. Извини, Гарри, но все очень просто. У меня нет никаких мрачных, печальных историй о личных проблемах, ее улыбка сделалась еще нежнее, которые можно обдумать и подвергнуть анализу… Все действительно очень просто.
ее улыбку и чувствовал, как у него на лице застывает совершенно пустое выражение, кровь стучала в висках, голова ощутимо кружилась, и он отчаянно старался придумать, что сказать и что сделать – дернуть уголком рта, кивнуть головой, неопределенно взмахнуть рукой, пожать плечами или улыбнуться, – и хотя внутри все бурлило, он просто сидел и смотрел на ее улыбку. Потом взглянул на часы и попытался – понадеялся – изобразить легкое удивление. Ого, уже поздно. Мне, пожалуй, пора домой.
Линда ничего не сказала, стараясь не выдать своего разочарования, и просто смотрела, как Гарри уходит. Ее действительно огорчило то, как закончился день, и она с облегчением вздохнула, когда за Гарри закрылась дверь. Смущение и неловкость – и напряжение, созданное их разговором – нарастало настолько быстро, особенно когда они оба сидели, молча глядя друг на друга, что стало почти осязаемым и нестерпимым.
за столом и тихонько вздыхать, все еще потрясенная той внезапностью, с какой сегодняшний замечательный день обернулся чем-то настолько… печальным. Да, вот верное слово. Очень жаль. Ей действительно очень жаль, что все так получилось. Она быстро прокрутила в голове их разговор, вспомнила все, что говорила сама, и не пожалела ни об одном слове. Ни об одном. Как бы она ни относилась к Гарри, а ее чувства к нему были нежными и глубокими, она и теперь повторила бы то же самое. Просто есть компромиссы, на которые невозможно пойти без ущерба для самой основы собственной жизни. Она снова вздохнула, убрала со стола кофейные чашки и поставила их в раковину.
Она обвела взглядом комнату, выкинула окурки из пепельниц, а сами пепельницы тоже поставила в раковину, потом погасила свет и легла спать. Однако заснула не сразу, а какое-то время лежала, глядя в темноту и размышляя о Гарри, с нежностью и теплотой, хоть и с горьким разочарованием в нем после сегодняшнего разговора, но она понимала, что это значит, и смирилась с произошедшим: все закончилось, и ничего уже не изменишь. И еще она знала, что, даже если бы можно было вернуться к тому разговору, она повторила бы все слово в слово, и от этого знания беспокойство внутри улеглось, и она погрузилась в сон.
Госссподи… Вот же гадство. Все накрылось. Накрылось тем самым местом. Еще бы понять почему. Сидели, смеялись, и вдруг – шел бы ты на хрен. Как я вообще допустил, что какая-то телка меня опустила? Я, наверное, схожу с ума. Надо было сразу же встать и уйти. Ну и ладно, не больно-то и хотелось. Береги свое сокровище для кого-то другого. Мне такого добра не надо. До свидания, всего хорошего. Нет, вы только представьте, какая-то телка будет мне выговаривать, как мальчишке?! Она кем себя возомнила? Надо было улыбнуться, рассмеяться и сразу уйти. Или все-таки завалить ее в койку. Может быть, она этого и хотела. Сидела, несла пургу насчет взрослых женщин, а сама только ждала, чтобы я ей засадил. И почему я стормозил???? Впрочем, хрен с ней. Могла получить удовольствие, но сама дура. Нечего ради нее напрягаться. Пусть теперь локти кусает. Гарри въехал в тоннель Бруклин – Бэттери, и внезапно сжавшееся пространство, плитка на стенах и характерное освещение напомнили ему о далеком прошлом, когда он вез Линду домой с пикника, тоже через тоннель, и жутко бесился из-за этого сукина сына Дэвиса, и он с отвращением взмахнул рукой, как бы отмахиваясь от докучливых мыслей, гоня их прочь, в окно, наружу, куда угодно, ему все равно, сейчас ему просто не хочется об этом думать… Вернувшись из ванной, он сел за стол и, слушая Линду, нежно взял ее за руку, посмотрел ей в глаза, улыбнулся и принялся целовать кончики ее пальцев, и ее голос дрогнул и смолк, и Гарри поднялся, обошел стол, по-прежнему держа ее за руку, и нежно поцеловал в лоб, потом – в глаза, в губы, и она тихо вздохнула, почти неслышно, и медленно встала, вплотную к нему, их тела обдавали друг друга жаром, и Гарри молча повел ее в спальню…
Да. Что за бред ты несешь, будто не хочешь в постель? Ты, наверное, шутишь… Когда Гарри вернулся из ванной, они включили телевизор и сели смотреть «Эбботт и Костелло встречают Человека-волка», доедая вонючий сыр и смеясь, время от времени отпуская какие-то замечания по ходу фильма, он сидел рядом с ней на диване, чувствовал жар ее тела, слушал ее восхитительный смех, пил вино, потом – кофе. Чудесный расслабленный вечер, когда ночь со смехом превращается в новый день… Проезжая по Гованус-Паркуэй, Гарри чувствовал себя уязвимым и беззащитным, в этот поздний ночной час улица представлялась безгранично широкой, пустынной и одинокой, других машин почти не было. Паршивый день. Совершенно паршивый и тухлый день. Пытаешься плавать, и какой-то дебил непременно наткнется на тебя в воде. Пытаешься загорать, и какой-нибудь малолетний придурок обязательно пробежит рядом, пиная песок тебе прямо в лицо. Мелкий гаденыш.
Матрас казался бугристым и жестким, и Гарри ворочался с боку на бок, безуспешно пытаясь устроиться поудобнее. И мудацкое солнце радостно включится с утра пораньше и засветит мне прямо в глаза. Нет смысла даже пытаться заснуть. Вот же гадство. Да пошло бы все в жопу. Все разом. Весь этот треклятый цирк.
Ох, понедельник, тухлый понедельник! Метро, жара, духота, вонь, толчея. Должны быть законы, запрещающие жирным немытым тушам ездить в метро… Ладно, к чертям собачьим. Надеюсь, Рэй до меня не докопается. Вот чего мне сейчас не хватает. Наверное, уже вся контора в курсе того, что случилось в субботу. Надо было заранее сообразить, что не стоит встречаться с девчонкой с работы. Всем же все интересно. Им только дай повод для сплетен. Сейчас я приду, и все будут таращиться. Может быть, Рэй ушла в отпуск, с прошлой пятницы. Впрочем, черт с ними. Пусть болтают. Ему все равно.
К счастью для Гарри, у него было много работы, и ему волей-неволей пришлось сосредоточиться на делах вместо того, чтобы вновь и вновь вспоминать субботний вечер, постоянно проигрывая в голове завершившиеся события и сочиняя новые сценарии, как все могло бы случиться. Работа была непростая и требовала полной сосредоточенности, но, даже погрузившись в нее с головой, он все равно чувствовал некое смутное беспокойство, свербящее где-то внутри. Особенно остро оно ощущалось в обеденный перерыв, когда он прогуливался по улицам, и голова была уже не занята работой. Иногда беспокойство усиливалось, и он почти понимал, что это такое – вроде как чувствовал, что ему следует извиниться, – но был совершенно уверен, что ему не за что извиняться, и гнал ощущение прочь, мысленно пожимая плечами.
Постепенно до него начало доходить, что он идет следом за телкой, чья симпатичная задница, едва прикрытая мини-юбкой, буквально подмигивала ему и манила. И вправду красивая задница. Ладная, круглая, крепкая, гладкая. Он знал, что на ощупь она будет гладкой – он резко остановился, моргнул и покачал головой. Что, черт возьми, происходит? Он посмотрел на часы. Черт! Он уже опаздывает с обеда на пару минут. Вот проклятие. Он развернулся, и помчался бегом, и в итоге опоздал минут на пять. Садясь за стол, он вдруг понял, что запыхался. Пять минут – не беда, но он-то думал вернуться на пять минут раньше. Он пару минут посидел за столом, отдышался, потом выбросил из головы все посторонние мысли и занялся работой.
На следующий день путь в метро до работы уже не казался настолько кошмарным. Гарри был не таким взвинченным, как вчера. Вчера никто его не донимал. Никто не сказал ни единого слова насчет субботнего вечера. Ни Луиза, ни Рэй не приставали к нему с расспросами и не делали никаких тонких намеков. И, слава Богу, ему не пришлось контактировать с Линдой. Вот что его беспокоило больше всего. Даже теперь он краснел и внутренне напрягался при одной только мысли о встрече с Линдой. Но ведь это смешно. Какого черта ему смущаться? Он не сделал ничего плохого. Вообще ничего! Ему вовсе не за что извиняться. И ему совершенно не нужно ввязываться в этот бред. Просто забудь и займись работой. У него сложный проект, ему есть чем занять мысли…
обедали вместе вчера, и она рассказала им обо всем, что случилось в субботу, и сегодня они его встретят колкими замечаниями или пусть даже многозначительными взглядами. Черт. Не нужно мне такой радости. Спасибо, как-нибудь обойдусь. Ладно, зароюсь в работу, и они не будут меня беспокоить. Главное, не входить с ними в лифт и не поддаваться на их уговоры пойти вместе обедать. Гарри знал, что надо делать, и хотя его возмущало, что придется подстраиваться под других, он был готов сделать все, лишь бы старые клюшки до него не докапывались.