Я точно ничем не могу помочь?
А чем тут поможешь?
Она улыбнулась ему, и он обнял ее и поцеловал, поцеловал Гарри-младшего, потом опять обнял и поцеловал Линду, свою ненаглядную красавицу-жену.
Его фантазии прервал телефонный звонок от Уолта, который спросил, не хочет ли Гарри пойти на обед вместе с ним и Симмонсом.
Спасибо, Уолт, но сегодня я пас, Гарри было немного не по себе.
Ты хорошо себя чувствуешь, Гарри?
Да, конечно, сердце бешено колотилось в груди, он запаниковал, словно загнанный в угол зверь.
Голос у тебя нездоровый. И в последнее время мы тебя почти не видим.
Да ты сам знаешь, Уолт, я сейчас занят проектом Ландора, там много работы, Гарри мучительно осознавал, что у него дрожит голос.
Да, знаю, в голосе Уолта явно звучало сомнение. Кстати, напоминаю, что мы встречаемся с Ландором завтра в час дня.
Да, Уолт. Гарри вздохнул с облегчением еще до того, как повесил трубку, и тут же подумал, что Уолт мог услышать, как он вздыхает, и даже мог как-то услышать уже после разъединения. Он повернулся спиной к аппарату.
В обеденный перерыв он пошел побродить по улицам и магазинам, но сегодняшняя прогулка не принесла обычного облегчения. Ему казалось, что все на него смотрят и в чем-то подозревают. Он как будто скрывался, а его раскрыли. Он знал, что пора прекращать эти хождения в обеденный перерыв, что в его положении это непозволительно, знал, но не мог прекратить. Не сейчас. Позже.
День прошел в муках. Ноги сводило судорогой, кожа как будто зудела. Дюжину раз, если не больше, он хватался за телефон, чтобы позвонить Линде и сказать, что сегодня он заночует в городе, но каждый раз возвращал трубку на место. Он боролся с собой, и этот конфликт пожирал его заживо, выгрызал изнутри, и Гарри боялся, что к вечеру от него не останется вообще ничего. Битва кипела, и он снова хватался за телефон и вновь заставлял себя положить трубку на место. Сегодня вечером он приедет домой. Должен приехать домой. Потому что так надо. Казалось, что это вопрос жизни и смерти. Хотя бы сегодня, хотя бы раз он не сдастся. Сдаваться нельзя.
Он даже не осознавал, как велико было внутреннее напряжение, пока его тело не начало расслабляться, когда он сел в электричку, чтобы ехать домой. Электричка катилась по рельсам, колеса стучали, и Гарри буквально физически ощущал, как внутри у него все крошится и осыпается, и вдруг испугался, что заснет прямо в вагоне.
В тот вечер за ужином его взгляд постоянно тянулся к большой диффенбахии, мертвой, увядшей и ставшей такого же цвета, как пересохшая земля в горшке. Чертова диффенбахия никак не шла у него из головы, его рука начинала еле заметно дрожать, когда он смотрел на это тупое уродское растение, живот крутило, зубы яростно перетирали кусочки мяса, нож скрипел по тарелке, и Гарри уже был не в силах смотреть на эту блядскую жуть, и он резко поднялся из-за стола и принялся остервенело рубить эту прогнившую погань!!! вот так, на мелкие кусочки! рубить проклятую тварь столовым ножом, рубить, рубить и рубить, убрать с глаз долой это бурое уродство, и кромсать землю ножом, раз за разом, удар за ударом, пока огненный ком не перекрыл горло, мешая дышать, и тогда Гарри рухнул на стул и сидел, словно окостенев, зажмурив глаза и свесив голову на грудь.
Линды, почему папа срубил растение, слышал дрожь в голосе Линды, пытавшейся успокоить сына, отвлечь его от случившегося, сменить тему, и наконец Гарри-младший затих, получив сладкий десерт.
кипело от злости, а снаружи знобило, ощущение было такое, словно он отравился, и он кое-как высидел до конца вечера, пока не пришло время ложиться спать. Линда выкупала Гарри-младшего, уложила его в кроватку, потом подошла к Гарри, положила руку ему на плечо и спросила, все ли у него хорошо. Может быть, что-то случилось? Он покачал головой. Я могу чем-то помочь? Он опять покачал головой. Она пристально посмотрела ему в глаза, медленно убрала руку с его плеча и провела весь остаток вечера, читая книгу.
В комнате было холодно. Гарри чувствовал этот холод, пробирающий до костей. Никогда в жизни ему не было так холодно, как сейчас. Леденящий озноб, словно в склепе. И все те же странные ощущения в теле, будто его отравили. Они легли спать, и Линда поцеловала его перед сном, и он чувствовал, как она беспокоится за него, но не мог ничего сделать, лишь еще глубже забиться в свою отравленную ледяную стынь.
Ему казалось, что он не смыкал глаз всю ночь. Даже если он и засыпал, ему снилось, будто он бодрствует, и он так старался уснуть, что просыпался от этих усилий, и все начиналось сначала. К тому моменту, когда прозвенел будильник, Гарри чувствовал себя совершенно разбитым. Ему кое-как удалось поддержать разговор с Линдой за завтраком. Все было словно в тумане, но он знал, что это все-таки явь, а не сон.
Стук колес электрички в то утро как будто твердил ему – глупо, глупо, глупо, глупо, – слово просачивалось из-под пола вагона, гудело в ногах, стучало кровью в висках: ГЛУПО! ГЛУПО! ГЛУПО! ГЛУПО! ГЛУПО!!!!
знаю, что глупо. Знаю, что сам виноват. Надо было быть благоразумнее. Надо было предвидеть, чем все закончится. Уже давно пора было бы знать. А я сглупил, да. Черт, это так раздражает. Огорчил все семейство. Что, интересно, подумает Гарри-младший? Может быть, ничего. Но Линда… О Господи. Теперь главное проследить, чтобы такого больше не повторилось. Да, я прослежу. Зря я вчера поехал домой. Я ведь сам знал, что зря. Знал, что это будет ошибкой. Надо было прислушаться к себе. Впредь буду умнее. В следующий раз буду знать, что надо делать. Теперь я знаю, что надо делать, когда я в таком настроении.
Еще в электричке он твердо решил, что не стоит портить себе день внутренними терзаниями. В обед он выйдет прогуляться. Просто пройтись. Подышать воздухом, так сказать, размять ноги. Он кивнул, соглашаясь с собой, и когда добрался до офиса, сразу же погрузился в работу и закончил дневную норму за пару часов. Около половины двенадцатого он почувствовал легкую нервозность, сразу же бросил работу, выглянул из кабинета, проверяя, нет ли кого поблизости, потом пошел якобы в туалет в дальнем конце коридора, противоположном от кабинета Уэнтворта, спустился по лестнице на этаж ниже и там вызвал лифт.
Он смутно предполагал, что это будет вполне невинная прогулка. Он вовсе не намеревался все время смотреть себе под ноги, но и разглядывать каждую женщину, попадавшую в поле зрения, тоже не собирался. Он вышел без всяких конкретных намерений. Хотел просто пройтись, чтобы снять напряжение и нервозность, и вернуться обратно в контору.
Он не собирался тащить в постель эту телку и заправлять ей, кусая за шею. Он прекрасно осознавал, как оказался с ней в одной постели, и что самое мерзкое – все получилось легко и просто. Улыбка, привет, выразительный взгляд, слово за слово, и вот уже его член долбится в ее истекающее секрециями влагалище, а она вцепилась в него и стонет, словно настал Судный день. И он кончает, и его сперма льется будто бы бесконечным потоком в эту ненасытную дыру, и он ждет, когда придет облегчение, что приходит всегда, когда вместе с семенем из него изливается напряжение…
испытанный способ почему-то сейчас не сработал, как бывало всегда. Как должно быть. Да, потом его мучает совесть и чувство вины, отвращение к себе, привкус паскудства во рту, но напряжение всегда отпускает. Хотя бы так, если никак иначе. Освободится хотя бы от этого ужаса, что рвет на части его нутро, словно набитое ржавыми жестянками и бутылочными осколками, хотя бы от этих мучительных судорог, сжимающих грудь, от чего хочется громко кричать, и кричать, и кричать. Уж от этой-то гадости он избавлялся всегда. Но не теперь.
глядя в очередной потолок. Рядом лежала она. Выразительно неподвижно. Боль не отступала, но сквозь нее пробивалось что-то еще. Острая, настоятельная необходимость вернуться в контору. Почему-то это казалось ужасно важным – почти вопрос жизни и смерти, – ему хотелось подняться и убраться отсюда ко всем чертям, как он всегда делал раньше, но он не мог пошевелиться. Он чувствовал, как все крепче сжимаются его челюсти. Явственно слышал, как скрипят его зубы. Господи Боже, Иисус милосердный, его сейчас вырвет. Что за черт? Что происходит? Ощущение было такое, будто тело сейчас разорвется на мелкие кусочки. Его испытанный способ в этот раз не сработал. Почему, бога ради, он не сработал? Гарри казалось, что его захлестнул поток слез. Он слышал, как они плещутся, заполняя его изнутри. И там же, внутри, нарастало давление, не поддающееся ни пониманию, ни определению. Он знал только, что оно его убивает и что испытанный способ уже не действует. Крик метался внутри, голос рвался наружу.
этот голос, набив рот женской сиськой. Он сосал и легонько покусывал мягкую плоть, запустив руку в промокшее насквозь влагалище, и она, эта женщина, вцепилась в него, облепила, словно вторая кожа, и он оттолкнул ее руки, перевернул на живот и вонзил член ей в задницу, ее крики и стоны заглушала подушка, пока он яростно вбивал в нее свою боль, и она откликалась на его толчки и вся тряслась от неистового, жадного возбуждения, словно замыслила отломить его член и оставить в себе, и он хотел остановиться, но все равно продолжал, и вот наконец они оба содрогнулись в оргазмических спазмах и вынужденно затихли, и он почувствовал, как в его теле поселяется благословенная желанная пустота. Отвращение и ненависть к себе лихорадили мозг, его мутило от собственной низости, горло горело огнем, но оно того стоило. Он готов заплатить эту цену. По крайней мере, теперь можно дышать. Теперь его тело не создает ощущения, что он сходит с ума.