Когда они добрались до дома, Линда сразу же позвонила маме, сообщить, что они вернулись и замечательно провели время. Я все расскажу завтра, когда мы приедем за малышом Гарри, но ты была права, мам. Абсолютно права.
Они провели вечер, устроившись на диване перед телевизором, Гарри не выпускал из объятий свою прелестную Линду, а она прижималась щекой к его груди.
15
Он опять рухнул в яму, только на этот раз яма была омерзительной и зловонной. Он отправился прямиком на Восьмую авеню, к югу от Таймс-сквер, обошел несколько баров, нашел изнывающую от жажды прелестницу, купил ей бутылку, и они пошли к ней домой, в прокисшую, кишащую тараканами комнату. Гарри буквально физически ощущал, как противная серая копоть проникает ему под кожу при одном только взгляде на грязные склизкие стены и пол, при одном только прикосновении заскорузлых вонючих простыней.
Он оттрахал это раскисшее тело, от которого разило мочой и потом, а затем трахнул ее еще раз, пока она не отключилась в пьяном забытьи. Он мог бы уйти и провести ночь в другом месте, где угодно, только не здесь – возможно, он даже успел бы на последнюю электричку домой, – но он не ушел. Он остался. В тусклом свете, с трудом проникавшем сквозь закопченное окно, что выходило в замкнутый двор-колодец, он смотрел на это создание, храпевшее рядом с ним (белые песчаные пляжи, синее море), и ему хотелось сбросить ее с кровати, сковырнуть, как болячку. Как струп на язве. Госссподи, какое беспомощное, безнадежное, жалкое существо. Распухшая масса плоти. Почему-то он был уверен, что она младше его. Может быть, ненамного, на год или два, но младше. Она выглядела и пахла, как нечто, выброшенное на берег океанской волной (изумрудно-зеленое море) и уже начавшее разлагаться под жарким тропическим солнцем.
Вонючая, пьяная, насквозь протухшая. Отвратительная. Живет в такой жуткой дыре, которой побрезговала бы и крыса. Он слышал, как тараканы шуршат на полу, должно быть, стремятся сбежать отсюда подальше. Как человек может так опуститься?! Уму непостижимо. Возможно, когда-то она была даже симпатичной. Он посмотрел на ее сальные волосы, и разглядел в тусклом свете огромный прыщ у нее на плече, и с содроганием вспомнил грязь у нее под ногтями. Ногу свело судорогой, он знал, что надо ей пошевелить, но боялся пошевелиться, чтобы лишний раз не задумываться о том, сколько грязи на этих шершавых простынях. Судорога не отпускала, и ему все же пришлось выпрямить ногу. Он приподнялся на локте, с омерзением глядя на этот ужас, что лежал рядом с ним и вонял перегаром. Серая кожа на фоне серых простыней. (Ой, Гарри, какая красивая орхидея. Она красивая, да, но ты все равно красивее.) Он смотрел долго, целую вечность. Глаза жгло, как огнем, они прямо-таки умоляли, чтобы их закрыли, глазам хотелось зажмуриться, кануть в сон и беспамятство, чтобы отменить все увиденное навсегда или пусть только на время. Тело тоже желало сна или хотя бы какого-то отдыха. Он чувствовал, как оседает на постели, глаза слипались, и его голова уже почти коснулась вонючей подушки, но он резко дернулся, поднял голову, открыл глаза, при одной только мысли о том, чтобы лечь на эту подушку, ему стало дурно, но, Господи Боже, как же хочется спать. Как отчаянно хочется рухнуть в сон. Где покой и забвение. Благословенное забвение. Которого сподобилась даже пьяная туша, что храпит рядом с ним. Да, забвение. Дар божий. Тошнота крутила желудок, нос и горло горели огнем (они стояли у кромки прибоя, держась за руки, и набегавшие тихие волны ласкали им ноги, и алое солнце садилось в море), и он пытался сглотнуть слюну сквозь привкус желчи. Ему надо встать. Встать, принять душ – Господи Боже, ему просто жизненно необходимо помыться, – одеться, сбежать отсюда подальше и, может быть, наконец отдохнуть… да, отдохнуть… Господи миленький, хоть чуть-чуть отдохнуть. Почему, черт возьми, он не может пошевелиться? Ему надо встать – и уйти. (Давай. Кто быстрее доплывет до буйка.) Он заставил себя сесть на постели и гадливо поморщился, когда откинутая простыня мазнула по телу, и как только босые ноги коснулись пола, он сразу же встал на цыпочки, чтобы не касаться стопами этой замызганной липкой жути. И так, на цыпочках, в каком-то безумном балете, он бросился в ванную, где ощутил под ногами холодную склизкую плитку. Он затравленно огляделся по сторонам. Помедлив пару секунд, все-таки включил свет и непроизвольно отпрянул, увидев испачканный дерьмом унитаз и ржавую ванну в потеках засохшей рвоты. Госссподи, как человек может так опуститься, чтобы жить посреди такой мерзи? Даже животные не засирают так свои жилища. Внезапно его поразила мысль, что ведь он тоже здесь. У этой жалкой паршивой пьянчужки нет выбора, она не может иначе, но он-то может… Он потянулся рукой к выключателю, и тут его вывернуло наизнанку. Он даже не успел толком склониться над ванной. Рвота разбрызгалась по полу, попала ему на ноги. Его рвало, он потел, обливался слезами, кипел от злости и молился про себя, кое-как наклонившись над ванной, чтобы не забрызгать себя рвотой еще сильнее. Когда из него вылилось все до капли, он вытер ноги туалетной бумагой и безотчетно принялся вытирать свою рвоту со стенок ванны и даже не сразу сообразил, что он делает, а когда все-таки сообразил, то швырнул ком туалетной бумаги на пол, пятясь, вышел из ванной, быстро оделся и выскочил на улицу.
по улице, стараясь дышать глубже, но все равно не мог избавиться от противного запаха и привкуса желчи, прожигавшего его насквозь, до самых глубин нутра. Он шел, лихорадочно озираясь по сторонам, и наконец поймал такси и поехал в турецкие бани.
не один час, мысленно представляя, как через поры выходит яд, и постоянно сглатывая слюну, не для того, чтобы прогнать кислый привкус, дерущий горло, а чтобы не выпустить наружу это жуткое нечто, что настойчиво лезло из глубины темноты, затянувшей его изнутри. Он продолжал сглатывать и отпихивать этого демона, даже не осознавая, что именно его терзает.
Уже вечером по дороге домой он купил для Линды коробку шоколадных конфет. Подарок ее удивил, а вид Гарри – расстроил. Ты хорошо себя чувствуешь, Гарри?
Да, конечно. А почему ты спросила?
Какой-то ты бледный. Как будто заболеваешь.
Нет, он зевнул и тряхнул головой, просто день выдался напряженный.
Они оба пытались вести себя как обычно, но Гарри приходилось бороться с сонливостью. Он не хотел ложиться слишком рано. Нельзя, чтобы Линда узнала, как сильно он вымотался. Он сидел в своем кресле и пытался придумать, о чем говорить, но усталость брала свое, глаза слипались, и он не мог связать и двух слов, поэтому тупо таращился в телевизор и мучительно ждал, когда придет время ложиться спать.
Линда старалась возродить радость и близость, установившуюся между ними на острове, но не находила в себе ни капли энтузиазма. Весь вечер она пыталась и так и этак подступиться к мужу, но Гарри был молчалив, безразличен и выглядел очень усталым и… и… да, каким-то затравленным. Она даже не знала, почему это слово всплыло у нее в голове, но именно так он и выглядел. Слово ей не понравилось, потому что оно подразумевает слишком много всего. Неприятное слово, тревожное. Особенно если принять во внимание внезапный подарок от Гарри, коробку шоколадных конфет с орехами. Линду этот подарок смутил, озадачил и почему-то расстроил. Гарри периодически приносил ей маленькие презенты, но только не шоколадные конфеты. Особенно те конфеты, которые она не любила. Гарри всегда насмехался над мужьями, которые приносят женам цветы или конфеты. Говорил, что тем самым они извиняются за некие прегрешения. И вот сегодня он сам притащил ей конфеты. Не кружевной носовой платочек, как раньше, не книжку комиксов, не какой-то другой приятный пустячок из тех, что он находил, чтобы ее порадовать. Именно эта мысль беспокоила Линду, именно эту мысль она так старательно гнала прочь.
И вот что тревожило сильнее всего: когда они вернулись с Ямайки, Гарри был расслабленным и довольным, и они оба были так счастливы, что Линда поверила – все плохое прошло, и теперь они вновь будут жить счастливо и беззаботно, у них как будто наступит еще один медовый месяц, но внезапно все сделалось еще хуже, чем было, и ее ощущение равновесия пошатнулось.
Гарри больше не ходил на обед в одиночестве – только в компании коллег. Он не мог рисковать, не мог допустить, чтобы повторился случай с Ландором. В тот раз все обошлось, но в следующий раз может и не обойтись.
Однако эпизодические ночные похождения продолжались, и с каждым новым походом страх становился сильнее. Гарри забредал все дальше на запад, от Восьмой авеню до самой набережной, или, наоборот, на восток – к проливу Ист-Ривер. Он знал, что это опасные районы, там любого прохожего могут избить, а то и пырнуть ножом, но его все равно необъяснимо и неудержимо тянуло туда.
Его страх не был связан с опасностью быть ограбленным или избитым. Больше всего он боялся подцепить что-нибудь венерическое. Именно из-за этого страха, выжигавшего его изнутри, он не занимался любовью с Линдой после их возвращения с острова. Он много раз думал сходить к врачу, сдать анализы, но это было выше его сил. Как он войдет в кабинет и скажет, что ему надо сдать кровь? Врач спросит зачем. Врач начнет задавать вопросы. И что он ответит? Какую измыслит причину, какое придумает оправдание? Вдруг они выяснят, кто он на самом деле. Можно назваться любым другим именем, но вдруг они заподозрят, что он соврал. Или кто-нибудь из знакомых увидит, как он входит в клинику. И потом спросит, что у него со здоровьем, или скажет об этом Линде или кому-нибудь на работе. Госссподи Боже, это будет хреново. Очень хреново. Нет. Если он все-таки пойдет к врачу, то где-нибудь в Бронксе. Посреди ночи. Но даже тогда он не будет уверен, что никто ничего не узнает.
Да и какой смысл? Даже если они ему скажут, что все в порядке, ему от этого будет не легче, потому что он знает – глубоко внутри знает, – что снова вернется в те злачные места, и весь цикл начнется по новой. Надежды нет. Выхода нет.