гниль…
его изнутри, и эта вечная вонь, поднимавшаяся из нутряных глубин и забивавшая ноздри. И чем больше времени он проводил на кушетке у доброго доктора, тем хуже ему становилось. Густая тьма, что плескалась в глубинах его существа, уже поднялась к голове и сдавила ее, как в тисках, и когда это давление становилось невыносимым, и ему начинало казаться, что он сходит с ума, и ему приходилось вновь рыскать по улицам и тащить в койку очередную прыщавую шлюшку.
Он пытался рассказать обо всем доктору Мартину, но слова застревали в горле. День за днем, особенно в такси по дороге на работу, он прокручивал в голове фразы, с которых начнет разговор, а потом будет проще, и он наконец изрыгнет из себя эту черную порчу (О Боже, как ему хочется освободиться от грязи!), но почему-то все разговоры всегда обращались в прошлое… к его детству и матери.
Он продолжал ходить к доктору Мартину из-за смутной надежды, что когда-нибудь тот все-таки докопается до самых глубин и вычистит из него эту мерзость. Дай Бог, чтобы это случилось скорее. Долго он не продержится. Это невыносимо.
в глаза Линды, полные боли… впалые и пустые в последнее время. Глаза, становившиеся все тусклее и тусклее… Ее болезненно сжатые губы. Ее смех… Господи Боже, он так давно не слышал ее смеха, что даже воспоминание казалось выдумкой. Ее смех… Любовь?????? Он ее любит. И Гарри-младшего. Он знал, что любит… Или любил. О Господи, что происходит? Ему хочется лишь одного: прийти домой, обнять жену и сына, расцеловать их обоих, убрать прядку волос со лба малыша Гарри, взять жену за руку, поцеловать кончики ее пальцев – это все, что он хочет. Госссподи Боже, разве он многого просит? Что в этом плохого? Почему???? Почему???? ПОЧЕМУ???? мне отказано в такой малости? Почему я досадливо морщусь, когда он подбегает ко мне и обнимает за ногу? Почему мне приходится его отталкивать? За что ты так со мной, Господи? Я не могу посмотреть ей в глаза. Не могу поднять голову. Не могу есть. Он уже даже ко мне не подходит. Он со мной не разговаривает. Я не могу разговаривать с Линдой. О Госссподи, она меня ненавидит. Я знаю, она ненавидит мое провонявшее гнилью нутро. Если бы я мог умереть! Просто когда-нибудь не проснуться. И мне уже не придется смотреть на нее и слушать ее молчание – Господи, как я ее люблю. Но не могу. Не могу на нее смотреть. Господи, я этого не хотел. Извини, милая. Я виноват, ты даже не представляешь… Если бы я мог раздавить себе голову в кровавую кашу или просто не видеть ее глаза. Это не я. Это не из-за меня. Умоляю, скажи мне, что это не я. Не я отобрал свет и радость у этих глаз. Господи, миленький, только скажи мне, что это не я. Нет, не я. Я никогда бы…
молча ложился в постель, повернувшись к Линде спиной, и слушал ее тусклый голос, и хотел обернуться к ней и сказать: я люблю тебя, – и поцеловать ее перед сном, но лишь бормотал что-то невнятное и пытался быстрее заснуть в надежде на успокоительное забытье, но внутри все затягивалось леденящим узлом, и он стискивал зубы до боли в челюсти – и, обвив руками подушку, подтягивал колени почти к самому подбородку
жены. Тихое, едва различимое дыхание, но для него оно было как стон, пробирающий до костей, и он пытался зажимать уши, но глухой низкий стон намертво застревал в голове, он его ощущал… и ощущал ее тоже! Она была рядом. В одной с ним постели. Он сжимал голову руками и еще крепче вцеплялся в подушку, и ощущал, как жена лежит рядом. Прямо здесь… у него за спиной…
Просто лежала… Но ему почему-то казалось, что она придвигается ближе… ближе… может быть, даже хотела в нему прикоснуться, и он сжимал челюсти еще крепче, и ощущение было такое, как будто они сейчас треснут, и он держался из последних сил, и наконец провалился в сумрачный полусон, и ему даже что-то приснилось, что-то очень похожее на явь, и он боролся с этой явью в своем сне, пытаясь сбежать от реальности в сновидение, его трясло, он дрожал, и стонал, и беззвучно кричал у себя в голове, но сон никак не отпускал, такой настойчивый и пугающе реальный, и он смотрел на свою дочь, как она собиралась на праздник по случаю ее пятого дня рождения, лежала в ванной среди хлопьев пены, а потом вытиралась, и он смотрел на нее голенькую, и хотел отвернуться, уйти, но голову словно заклинило, голова не поворачивалась, он стоял и смотрел, а в голове бился крик, умоляющий крик НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ
пробился наружу, и он содрогнулся всем телом, и Линда притронулась к его плечу, Что с тобой, милый? Тебе что-нибудь принести? Он покачал головой, промычал что-то невразумительное, медленно положил голову на подушку и снова свернулся калачиком, стараясь удержать слезы, рвущиеся из груди, они разбухали внутри и мешали дышать, заставляя его содрогаться от страха утонуть в собственных соках. Господи, если бы он мог обернуться и взять жену за руку
в землю, и пусть черви едят его тело. Все что угодно.
16
Всему есть предел. Предел силам и времени. Предел терпению. Линда дошла до предела. Все время вышло. Она не могла больше пассивно смотреть, как мужчина, которого она любит, постоянно ее отвергает и унижает, обращаясь с ней, как с каким-то ненужным грузом, с лишним багажом, от которого ему, очевидно, хотелось избавиться, но он не знал как и поэтому продолжал наказывать ее своим холодным безразличием. Она не знала причину такого поведения Гарри, но не собиралась сидеть сложа руки и терпеть подобное к себе отношение.
Она поехала к маме и неуверенно рассказала ей, что происходит в ее семье и ее жизни, запинаясь на каждой фразе, заливаясь слезами и тряся головой – мама ее обнимала и пыталась утешить, унять боль и печаль своего ребенка, своей кровиночки – а Линда растерянно смотрела на маму, ее буквально трясло от горя и отчаяния, и она вновь и вновь повторяла, что совершенно не представляет, что происходит. Я просто не знаю, мам. Я не знаю, что происходит…
милая, да…
не знаю. Мама, пожалуйста, помоги мне… помоги…
тебе надо выплакаться, она обняла дочь еще крепче и прижала к себе, чувствуя ее боль, и печаль, и горячие слезы, капавшие ей на грудь.
Когда Линда более-менее успокоилась, они обсудили сложившуюся ситуацию и решили, что Линде надо поговорить с Гарри и рассказать ему о своих чувствах, и тогда, может быть (будем надеяться), он объяснит ей свое поведение, объяснит все логично и просто, и она убедится, что у них все хорошо. Если же нет…
Линде и Гарри-младшему будет лучше какое-то время пожить у Линдиных родителей. Мама считала, что лучше день-два подождать. Чтобы ты успокоилась, милая.
Нет, мама. Я не могу ждать. Не могу больше откладывать. Мне надо все выяснить прямо сейчас. Она оставила сына у мамы и вернулась домой, полная решимости поговорить с Гарри.
Вечером, как только Гарри приехал с работы, Линда сказала, что у нее есть к нему разговор. Она промучилась много часов, пытаясь придумать, как сказать все, что надо сказать, легко и доходчиво, но чем больше она размышляла, тем сильнее путались мысли, а душевная боль становилась все невыносимее, поэтому она просто выпалила без предисловий, что собирается пару дней пожить у мамы.
Почему? Он буквально оцепенел. Все внутри взорвалось паникой, глаза защипало от слез, сердце сжалось от страха, что он останется совсем один, но больше всего он боялся, обмирая от жуткого, липкого ужаса, что сейчас она скажет ему почему и он просто не сможет жить с этим знанием, но у него нет абсолютно никакой защиты от ее слов.
Почему? Потому что у нас происходит что-то непонятное, и мне это очень не нравится.
Не понимаю… Ты о чем говоришь? Его голос был жалким, умоляющим, неубедительным; его плечи понуро сгорбились.
Твое поведение, Гарри, Линда отчаянно старалась сохранить в себе твердую решимость высказать все, что она собиралась сказать, и принять необходимые меры, как бы ей ни было больно – Гарри качал головой, но не смотрел на жену, смотрел в пол – ты… ты со мной обращаешься так, словно я тебе стала противна, она старалась не повышать голоса и говорить по возможности нейтральным тоном, старалась не видеть его умоляющий взгляд, ты со мной не разговариваешь, ты ко мне не прикасаешься, ты меня не целуешь, а если я спрашиваю о чем-то, ты мычишь что-то невразумительное и поворачиваешься ко мне спиной – ты всегда поворачиваешься ко мне спиной, Гарри, как будто стыдишься меня, или я тебе надоела, или тебе противно на меня смотреть, или я чем-то тебя обидела, и теперь ты меня презираешь и ненавидишь – Гарри, у тебя есть другая женщина?
покачал головой, но не стал ничего говорить, у него просто не было сил отвергать обвинения, потому что он знал, если он попытается возразить, она начнет задавать вопросы, простые вопросы, на которые он не сможет ответить, и в конце концов выложит ей всю правду, и при одной только мысли об этом его охватил парализующий ужас. Он опять покачал головой, взгляд все так же устремлен в пол, в глазах все то же жалкое выражение. Почему ты спросила? Я не…