Так прошло несколько месяцев, и с каждым разом ему становилось все труднее и труднее снимать нараставшее в нем напряжение в этих вечерних вылазках. Он начал брать крупные вещи: калькуляторы, и арифмометры, и прочее офисное оборудование, – выносил их на улицу и оставлял где-нибудь на тротуаре, предварительно убедившись, что он отошел на достаточное расстояние, как минимум на два квартала от здания. Однажды он взял тяжеленную пишущую машинку из кабинета на десятом этаже и, не пройдя еще и половины пути вниз по лестнице, подумал, что ему придется бросить ее прямо здесь. Руки болели, предплечья сводило судорогой. Казалось, что на ладонях сейчас лопнет кожа. Сердце бешено колотилось, со лба катился горячий пот, заливая глаза. Ноги не слушались, он боялся споткнуться, и сбился с шага, и покачнулся на краю ступеньки, чувствуя, как его тело медленно накренилось вперед, уже готовое рухнуть вниз, и все это могло бы закончиться очень плохо – свернутой шеей или проломленной головой, разбитой о пишущую машинку, – но он все-таки вырвал победу в этой отчаянной схватке с силой тяжести, отклонился назад, привалился плечом к стене и замер, хрипло дыша…
не хотелось бросать машинку на лестнице. Но, наверное, можно поставить ее на минутку, чтобы передохнуть. Перевести дух. Да, на минутку… всего на минутку – Нет! Нет! Если сейчас он поставит машинку на пол, то потом уже точно ее не поднимет. Он это знал. Однозначно. И нужно еще как-то вынести эту дуру из здания. По-другому – никак. Он стоял, привалившись к стене, пот ручьями стекал по лицу, капал на пишущую машинку. Все тело болело, ныла каждая кость, каждая чертова мышца, ему казалось, что он не выдержит больше ни секунды, но возбуждение было настолько мощным, что его бедра ритмично задвигались сами собой…
губы, оторвался от стены и медленно пошел вниз, тяжело опираясь о стену плечом и осторожно нащупывая ногами ступеньки, одну, вторую и третью, он считал каждую, сосредоточенно, чтобы не сбиться со счета, чтобы не оступиться и не грохнуться на площадку. Восемь ступенек, промежуточная площадка, поворот и еще восемь ступенек до следующего этажа. Осталось три этажа. Невозможно. Немыслимо. Руки сейчас отвалятся вместе с машинкой. Он передохнул на площадке. Все его тело кричало: бросай эту хреновину и уходи. Но нет, он не бросит машинку на полпути. Он дотащит ее до выхода и вынесет на улицу. Он не отступится перед болью. Он сдюжит. Еще восемь ступенек. Поворот. Еще восемь. Осталось два этажа. Грудная клетка раскалывалась от боли. В прямом смысле слова. Надо хотя бы чуть-чуть отдохнуть. Самую малость. Он не стал останавливаться. Знал, что нельзя останавливаться. Стоит остановиться, и все – он тут и останется. Просто не сможет сдвинуться с места. Значит, надо идти. Восемь мучительно медленных ступенек. Восемь осторожных шагов. Очередная площадка. Плечо скользит по стене. Он идет, вытянув шею вперед. Пот заливает глаза. Пот ручьями стекает на клавиши пишущей машинки. Вниз по лестнице. Вниз по лестнице. Вниз. Еще один этаж пройден. Остается один, последний. Господи Боже. Еще целый этаж. Два пролета. Он почти оседает на пол, но заставляет себя идти дальше. Продвигаясь по стеночке, дюйм за дюймом. Машинка врезается в руки. Расстояние между ступеньками почему-то становится больше. Он не может нащупать ступеньку ногой. Вниз. Вниз. Вниз. Вот и площадка. Слава Богу. Давай, потихонечку. Не торопясь. Еще восемь ступенек. Где, блядь, эта ступенька?! Ага, вот она. Остается всего ничего. Он почти дошел. Еще ступенька – ОТКУДА ЕЩЕ ОДНА?!!!! Что за черт? Он чуть не упал. Он привалился к стене, глянул вниз поверх треклятой пишущей машинки. Еще четыре ступеньки. Какого хрена?! Откуда их столько? Должно быть только восемь. Почему их двенадцать? Я больше не выдержу. Не смогу. Прямо здесь и погибну. Нет, надо идти. Надо смочь. Давай, еще шаг. Еще одна ступенька. Где она? Тебе надо спуститься. Да, точно. Двенадцать ступенек на первом пролете. Еще одна. И еще. Вниз. Вниз. Я сказал, вниз, черт тебя подери. Видишь, все получилось. Теперь дверь. Что за хрень! Как ее открывать? Я не смогу потянуть на себя. У меня заняты руки. Хотя, может быть, ее надо толкать. Ладно, попробуем. Он давит на дверь плечом. Она открывается, ОТКРЫВАЕТСЯ!!!! Он осторожно выглядывает в вестибюль. Идет, пошатываясь, к выходу. Там еще дверь. И еще. Он их толкает плечом, и они открываются. Он выходит на улицу. Ну, слава яйцам. На улице свежо и прохладно. Давай, шевелись. Кое-как доковыляв до перекрестка, он заворачивает за угол. Прислоняется к стене здания. Чуть отдышавшись, идет дальше. Давай, еще чуточку дальше. Ты сможешь, я знаю. Давай. Тело безмолвно кричит, протестуя. Блядь, давай. Ты мужик или кто? Шевелись. Дойди хотя бы до следующего угла. Да, здесь уже можно остановиться. Здесь уже можно. Он ставит машинку на землю. Стоит. Тяжело дышит. Он весь мокрый, одежда насквозь пропиталась потом. Он достает из кармана платок, вытирает лицо. У меня все получилось. Чтоб я сдох! У меня получилось. Да, ха-ха-ха-ха-ха. Продолжая смеяться, он идет прочь. Остановившись на миг, ощупывает себя в паху. Чтоб я сдох! Эта треклятая машинка меня возбудила. Неплохо, неплохо. Уж всяко лучше, чем нюхать велосипедные сиденья. Он снова смеется и идет на вокзал. Идет очень медленно, потому что в измученном теле почти не осталось сил, но кровь бурлит адреналином и омывает звенящие от напряжения мышцы. Возбуждение так велико, что практически невыносимо. Это чистый восторг. Он вспоминает «Финн-Холл», и танцзал Американского легиона, и клуб Рыцарей Колумба, и сотню с чем-то других безымянных, давно позабытых дансингов, где он танцевал и смеялся, и заводил знакомства, и выразительно смотрел в глаза очередной милой даме, и твердо клал руку ей на бедро, с внутренней стороны, сразу обозначая свои намерения, и они выходили на улицу вместе и ловили такси, чтобы поехать к ней, и всегда существовала опасность, что муж нежданно-негаданно окажется дома или внезапно вернется, пока Гарри еще не уйдет. Госссподи Боже, как же ему хорошо. Каждая клеточка его тела вопит от боли, но ему хорошо. Ему просто прекрасно!!!!
Вечером накануне Гарри так припозднился с очередным рейдом по кабинетам, что еле успел на последнюю электричку, но на душе все равно было пресно и муторно, чего-то явно не доставало, и уже на следующий день, прямо с утра, он почувствовал, как внутри все сжимается от нараставшей тревожности. Пора было менять устоявшийся график. Он надеялся выждать неделю, а то и две, но уже стало понятно, что так долго он не продержится. Даже несколько дней не продержится. Придется пойти на «охоту» уже сегодня. Как только он принял это решение, ему сразу же стало легче, внутреннее напряжение из-за беспричинной тревоги прошло, сменившись радостным предвкушением и дрожью азарта.
Но была и другая тревога, вполне объяснимая. Линда дохаживала девятый месяц, и теперь роды могли начаться в любой момент. Ему хотелось быть рядом с ней. Очень хотелось. Самому отвезти ее в больницу и дождаться, когда все закончится, взять жену за руку и поцеловать ее в лоб, когда ее выпустят из родильной палаты. Гарри-младшего уже отвезли к бабушке с дедушкой, к родителям Гарри, и сумка у Линды стояла собранная, наготове. Видит Бог, он хотел быть рядом с ней, но знал, что сегодня не сможет поехать домой сразу после работы.
Но он постарается не слишком задерживаться, а значит, ему надо будет начать пораньше – при одной только мысли об этом его накрыло волной возбуждения. Да, пораньше. Еще прежде, чем он окончательно убедится, что все разошлись по домам. Господи – он плотно прижал одну ногу к другой, напрягая все мышцы, – это будет волшебно. Он знал расписание смены вахтеров в крупных офисных зданиях; система охраны везде более-менее одинаковая. Сегодня он начнет пораньше, а заодно и проверит, сможет ли он подгадать время так, чтобы разминуться с вахтером на считаные минуты. Госссподи Боже, как хорошо он придумал! Возбуждение распирало его изнутри, ворочалось в животе, поднималось тугим комом к горлу. Тело дернулось в сладкой судороге, а потом он вплотную занялся работой и больше не отвлекался на посторонние мысли.
В тот вечер ему не пришлось дожидаться, когда вахтер пойдет на обход, чтобы утолить жажду риска, выжигавшую его изнутри. Он находился на этаже всего лишь пару минут, когда, завернув за угол в коридоре, чуть не сбил с ног уборщицу. Он схватил ее за руки, чтобы она не упала, и она начала извиняться еще до того, как успела восстановить равновесие, и он внутренне оцепенел, словно в нем поселилась внезапная гулкая пустота, он смотрел на нее, эту женщину, глядевшую на него широко распахнутыми глазами, и боялся, что его сейчас вырвет, или он обосрется на месте, и надо было бежать, сбросить оцепенение и бежать, но он еще крепче вцепился в нее и мысленно приказал себе: стой, не беги, – и вдруг осознал, что его пальцы буквально вонзаются в ее руки, но не мог их разжать, и она все твердила, извините, пожалуйста, вы в порядке? Вы не ушиблись? Надеюсь, я вас не испачкала. А Гарри сжимал ее руки, и боролся с собой, и кивал, и качал головой, и стук его сердца почти заглушал ее голос, и она как-то сумела высвободиться из его хватки, но пальцы словно свело, и они никак не распрямлялись, и он почувствовал, как его губы растягиваются в дрожащей улыбке, и спросил, все ли у нее в порядке, и сунул скрюченные судорогой руки в карманы, и эта чертова баба все никак не затыкалась, все извинялась и извинялась, а Гарри хотелось скорее убраться отсюда ко всем чертям, и он продолжал улыбаться этой угодливой глупой корове, и наконец сдвинулся с места и пошел прочь с той же треклятой улыбкой, будто прилипшей к лицу, и кровь стучала в висках, заглушая все звуки, все нормально, не беспокойтесь, все хорошо, честное слово, и он наконец завернул за угол и потихонечку пошел прочь, голова закружилась, все поплыло перед глазами, он открыл дверь на лестницу, спустился на первый этаж, вышел на улицу, свернул в ближайший переулок, по-прежнему очень остро осознавая, что буквально в двух-трех шагах от него ходят люди и ездят машины, и там его вывернуло наизнанку, и он тупо уставился на лужу рвоты у себя под ногами, и привалился к стене, вдруг ощутив дрожь возбуждения во всем теле, и воздух внезапно ворвался в горящее горло, и его вырвало снова, а потом – еще раз, и после третьего раза он медленно выпрямился, вслушиваясь в голоса невидимых отсюда прохожих, ему хотелось кричать и смеяться, обнимать незнакомцев на улице, поздравлять их с днем рождения, с Новым годом, с Ханукой, да с чем угодно, черт побери, с чем угодно, или, может быть, сплясать чечетку, или спеть песенку, распахнуть двери тюрьмы и уйти по дороге из желтого кирпича в волшебную страну Оз, задружиться с Фрэнком Морганом, может, поджечь парочку фитилей в его чародейской машине, и все дружной гурьбою уходят в трехцветный техниколорный закат, потому что, о Госссподи Боже, как же ему хорошо, сколько в нем бурлит сил, хоть сейчас вынимай меч из ножен и кричи этой массе невежд, что толпятся на улице, пусть приведут ему великанов, он с ними сразится и разнесет все вокруг, да, ему мало карликов, ему нужны ГИГАНТЫ!!!!