Для своей первой вылазки он выбрал маленькую типографию. Взломал замок на заднем окне и залез внутрь, предварительно спрятав галстук под рубашку, чтобы тот ни за что не зацепился. Гарри осторожно пробрался через захламленное помещение, обыскал офис владельца и забрал всю наличность, какую нашел. Типография располагалась в крошечном здании, напоминавшем сарай, внутри было холодно и уныло. Гарри бродил по печатному цеху, изучал материалы, предназначенные на печать, и поглядывал на часы. Когда до прибытия полицейского патруля оставались считаные минуты, он выбрался из типографии, закрыл окно и собрался уходить, но вернулся, снова открыл окно и только потом пошел прочь.
Он неторопливо шагал по улице, перебирая в кармане банкноты и мелочь. Его пульс участился, но шаг не ускорился ни на йоту, когда полицейская машина проехала мимо.
В течение месяца он еще несколько раз возвращался в тот же район. Потом перебрался в другой район, а затем – в третий, и эти вылазки происходили все чаще и чаще. Прошло всего несколько месяцев, и Гарри вновь впал в отчаяние, уже не зная, как поддерживать в себе возбуждение, чтобы заглушить ненасытную внутреннюю тревогу. Однажды вечером он вломился в крошечную химчистку и вышел наружу как раз в тот момент, когда патрульная машина свернула на ту же улицу. Он пошел им навстречу, остановил их и спросил, как пройти по такому-то адресу, взятому из головы. Только это не помогло. Он ничего не почувствовал. Ни предвкушения опасности, ни азарта, ни возбуждения от собственной дерзости, ни восторга свободы.
На следующий день он закрылся в своем кабинете, пытаясь в прямом смысле слова забыться в работе, чтобы не чувствовать, как все внутри рушится и рвется на части. Ему хотелось поехать домой сразу после работы, но он уже знал, что поедет не сразу, и боролся с собой, и пока шла борьба, он продолжал внутренне разрываться. Промучившись так полдня, он прекратил всякое сопротивление, смирившись с неизбежным: сегодня вечером он устроит очередную вылазку. Как только решение было принято, Гарри мысленно вздохнул с облегчением и наконец-то сумел сосредоточиться на работе.
Он не планировал свой сегодняшний поход, решил, что пусть ноги ведут его сами. Он шел как во сне, и очнулся на заднем дворе то ли скотобойни, то ли мясокомбината, где было темно и ужасно воняло, и снова словно во сне вошел внутрь, и открывал там какие-то двери, выдвигал какие-то ящики, плохо себе представляя зачем, потом так же рассеянно вышел наружу, и побрел вдоль по улице, и во второй раз очнулся уже на платформе метро.
Стоя на самом краю платформы, он машинально поглядывал то на рельсы, то на черный тоннель: не покажутся ли в темноте огни приближающегося поезда. И вскоре он их увидел. Теперь он смотрел как завороженный. Весь словно оцепенел, наклонившись над краем. Он уже слышал поезд. Грохот все громче и громче, огни все ближе. А потом поезд как будто пробился сквозь некий невидимый барьер и ворвался на станцию. Гарри смотрел, точно загипнотизированный этим зрелищем, этим оглушительным грохотом, и чувствовал, как его тянет на рельсы, и его тело медленно кренится навстречу поезду, который его разорвет на куски, размажет по рельсам, и его загноившиеся мозги забрызгают стены, и он на секунду задался вопросом, интересно, что чувствует человек, бросаясь под поезд, и он уже понял, что бросится под этот поезд, просто не сможет себя удержать, и так будет правильно, правильно и хорошо, и все его тело дрожало в гибельном восторге, а поезд с грохотом приближался, и Гарри склонялся все больше, наклонялся вперед, нависая над краем платформы, и поезд уже мчался мимо, и перед глазами мелькали смазанные картинки: окна, головы и тела…
доехал до Центрального вокзала. Дорога до дома занимала чуть больше часа, но время промчалось почти мгновенно. Он никогда в жизни не испытывал чего-то подобного. Ему не сиделось на месте. Пришлось встать и стоять, держась за поручень. Никогда в жизни его существо не бурлило таким восторгом. Господи, это божественно. Невероятные ощущения. Все настолько прекрасно, что Гарри не мог даже думать, что это такое. Не сейчас. Потому что сейчас он мог лишь упиваться своим восхитительным состоянием. Он плохо соображал. Не воспринимал ничего, кроме собственных ощущений. Ничего не хотел. Все было так, словно он отделился от мира и от себя самого. Он просто стоял, вцепившись в поручень. Где-то в глубинах себя ощущая ответ всех ответов. Он кружился внутри ослепительным вихрем. Стучал кровью в висках. Бился в нем и кричал. Гарри все крепче и крепче держался за поручень. Когда-нибудь, совсем скоро, он поймет, что ему говорится.
Ему больше не нужно было воровать. Больше не нужно было переживать, где бы ему подцепить себе телку, и проводить время в вонючих комнатах с крысами и тараканами. Это было не осознанное понимание, а глубинное внутреннее знание, которое он сразу принял за аксиому.
Но этот внутренний Гарри знал и другое: если ты убираешь из жизни что-то по-настоящему важное, от чего, собственно, и зависит вся жизнь, надо его заменить чем-то как минимум равноценным. И это «что-то» уже зрело в нем, точно плод – в материнской утробе. Гарри вынашивал этот плод нежно и бережно. Холил его и лелеял. Позволяя ему медленно проникать к себе в разум. Не подгонял его, не принуждал развиваться быстрее, а просто ждал и ловил дразнящие намеки на то, к чему все идет. Это жизненно важное «что-то» оставалось неопределенным еще много-много недель, и, продолжая сдаваться на милость этому новому ощущению, Гарри все больше и больше замыкался в себе, а с виду производил впечатление человека, достигшего крайней степени безмятежности. С его лица не сходила улыбка, отражавшая внутреннее свечение, словно он знал секрет, неизвестный больше никому.
Было и возбуждение. Возбуждение и азарт, что росли вместе с плодом. Восторг предвкушения, невероятная острота ощущений, не похожая ни на что из того, что ему доводилось испытывать раньше и о чем доводилось мечтать – нечто, не поддающееся объяснению, нечто такое, чего нельзя осознать, а можно лишь пережить. На сознательном уровне он пока не сформулировал для себя, что именно готовится произойти, но его естество уже знало, и с каждым днем он все ближе и ближе подходил к этому знанию. И чем ближе он подходил, чем острее становилось его возбуждение.
Когда он наконец осознал, что собирается сделать, то сам удивился, почему он так долго шел к этому пониманию. Все казалось настолько простым и логичным. И вполне очевидным. И вместе с осознанным пониманием нахлынула новая волна возбуждения, всесокрушающего восторга. Если он чувствовал себя свободным и цельным, когда еще даже не понимал, что именно в нем вызревает, то теперь ощущение целостности и свободы возросло во сто крат – теперь, когда стало понятно, что он не только кого-то убьет, но сможет еще и обдумывать каждый свой шаг до, во время и после. От одной только мысли об этом его почти парализовало от пронзительного восторга. Боже, какая радость. Какая беспредельная радость. И к этой мысли он мог возвращаться в любое время, когда угодно. Когда нарастающая тревожность снова будет мешать работе или когда его снова потянет на подвиги, чтобы унять внутренний зуд, можно просто остановиться и подумать о том, как он кого-то убьет. Не надо никуда идти, не надо ничего делать – остаешься на месте, думаешь о предстоящем убийстве и обретаешь не только мгновенный прилив восторга, но и мгновенное освобождение от внутренней боли, рвущей нутро. Легко и просто. Везде и всюду. Теперь он стал ездить на Центральный вокзал не на такси, а в метро, просто чтобы оценить эффективность своей идеи. Он сознательно шел на то, чтобы его толкали в давке, прижимали к дверям или пихали локтями со всех сторон, а он просто думал о том, что собирается совершить, и полностью отключался от всего вокруг. Упивался собственными ощущениями покоя и силы. Исключительной силы. Незыблемой силы. Силы, делавшей его неуязвимым для внутренних бесов, от которых он так упорно искал спасения.
Вместе с новым пониманием пришло удовольствие от того, что у него вновь появилась возможность затеять игру. По крайней мере, на первое время. Когда-нибудь предполагаемое убийство станет реальностью, а пока что его возбуждала сама перспектива. Собственно, тем его и привлекали эти переживания. Откладывать исполнение задуманного можно было практически бесконечно, что само по себе добавляло восторга. Предвосхищать, предвкушать, ласкать и нежить свое ожидание. Да, именно так он и сделает. Будет мучить себя соблазном как можно дольше. Когда-нибудь все свершится, но сейчас пусть оно его манит. Он сам создаст себе саспенс. И сам себя сдержит!
19
Прошло много недель прежде, чем Линда заметила перемены в Гарри. Забота о двух детях отнимала почти все ее время и силы. Гарри настаивал, чтобы она наняла няню, но она продолжала твердить, что она – мать своим детям и будет заботиться о них сама.
Линда не могла бы сказать, что именно переменилась, но сама перемена ей нравилась. Гарри стал тише, спокойнее, меньше шутил и ребячился, но ей это нравилось. Она полюбила тишину. Когда у тебя двое детей, начинаешь ценить тишину и покой.
Однако со временем она начала понимать, что Гарри не столько спокоен, сколько замкнут в себе. Он по-прежнему улыбался и разговаривал с ней, но что-то в нем изменилось. Она не могла сформулировать для себя, что именно ее беспокоит, и все же ее беспокойство росло с каждым днем. Вроде бы не было никаких очевидных причин для тревог, но ей почему-то казалось, что что-то не так. Она ощущала какую-то смутную угрозу, и ей это очень не нравилось.
Она не могла обсудить это с Гарри или с кем-то еще, потому что не знала, что именно обсуждать. Не было никаких оснований в чем-то его обвинять. Он ее не обижал, он ею не пренебрегал. С его стороны не было никакого холодного безразличия – и в то же время он не тянулся к ней так, как раньше. Меньше ее обнимал, реже к ней прикасался. Или ей просто так кажется? Когда постоянно встаешь по ночам, чтобы покормить малышку, а потом целый день крутишься с двумя детьми, иногда так устаешь, что уже и не знаешь, то ли и вправду есть поводы для размышлений, то ли у тебя разыгралось воображение и ты себе напридумывала бог знает что на пустом месте.