Да, скорее всего, так и было. Это просто ее воспаленное воображение. Что у них может быть плохо? У них все хорошо. В конце концов, что такого уж странного в том, что люди с годами становятся сдержаннее и спокойнее? Особенно когда у тебя двое детей и дни проходят в заботах и хлопотах. Размышляя об этом, Линда посмеивалась про себя и шутливо ругала себя за то, что так погрязла в быту и своих материнских обязанностях, и совершенно забыла, что Гарри – очень занятый человек, на которого возложена большая ответственность, и когда он приходит с работы домой, ему прежде всего хочется тишины и покоя. Она снова хихикнула про себя: Все-таки мы женаты уже восемь лет, и с годами мы оба не молодеем.
Теперь Гарри ездил в метро дважды в день. Не только чтобы проверить, точно ли он научился абстрагироваться от окружающих толп, но и чтобы испытать тот пьянящий восторг и ощущение силы, что накрывает его каждый раз, когда поезд въезжает на станцию, и вдруг приближается, и как бы тянет его к себе, грохот колес отдается в ушах, в лицо бьет ветер, вырвавшийся из тоннеля. Гарри чувствовал запах этого ветра и почти видел, какого цвета глаза у машиниста.
Но время движется неумолимо, и перемены неизбежны, и в какой-то момент Гарри почувствовал, что время уже на исходе. Всему есть предел, игра не могла продолжаться вечно – он всегда это знал, – и теперь он уже приближался к предельному сроку. Размышления, обдумывания, планирования больше не возбуждали сами по себе. Пора приступать к действию.
Как он кого-то убьет, это было вполне очевидно. Он уже давно все придумал. На самом деле, все просто. И можно не опасаться, что его поймают. Почти всех убийц (какое странное слово; Гарри знал, что к нему оно неприменимо) ловят, а если не ловят, то хотя бы доподлинно устанавливают их личность, потому что у них есть мотив. Но даже если мотива нет, всегда есть какие-то личные связи с жертвой, скрыть которые невозможно.
У мужчины, понятно, есть связь с женой. Если убита жена, муж всегда главный подозреваемый. Его всегда проверяют особенно тщательно. И обычно находят любовницу. Или договор о страховании жизни. Или еще что-нибудь, что подтвердит его выгоду от смерти жены. Всегда есть очевидный мотив.
В массе своей убийцы действуют тупо. Ни ума, ни фантазии. Обычно убийство совершается в приступе ярости или отчаяния. Связь между убийцей и жертвой становится очевидной в течение нескольких минут после обнаружения тела. Судя по книгам, которые Гарри прочел по теме, даже умственно отсталый орангутан способен раскрыть большинство преступлений, связанных с убийством (он не хотел снова употреблять это слово). В большинстве случаев они сами себя раскрывают.
Но Гарри пойдет на убийство не ради выгоды – во всяком случае, не в обычном значении этого слова. Не ради денежной прибыли. Не ради влияния или власти. Не из мести. Не из-за разбитого сердца или уязвленной гордости. У него нет никаких личных связей с будущей жертвой. А значит, нет и опасности. Нет страха перед разоблачением. Можно не опасаться полиции и ареста, как было с кражами (странно, как чужеродно звучит это слово, будто оно не имеет к нему отношения). Никто не свяжет его с убийством. Все очень просто.
Незнакомец в толпе. Кто заподозрит тебя в убийстве, если ты грохнешь какого-то незнакомца, которого видишь впервые в жизни? Наверняка что-то подобное происходило уже много раз. Да, так и есть. Я уверен, что так и есть. Происходило и происходит. И речь не только о психопатах, которые бродят по улицам и убивают без всякого смысла. Не только о маньяках вроде Джека-Потрошителя, выбирающих себе жертв строго определенного свойства. Речь как раз о таких единичных случаях. Время от времени у кого-нибудь наверняка возникает вопрос, а что будет, если пойти и кого-то убить, – и он идет и убивает практически первого встречного. И его никогда не поймают. Его вычислить невозможно. Разве что тут вмешается сама судьба. Но Гарри знал, что судьба равнодушно и не будет ему препятствовать.
И еще он хотел, чтобы это был, так сказать, акт милосердия. По возможности. Кто-то должен был умереть, и пусть умрет тот, кто не будет жалеть о жизни и о ком никто не пожалеет. Он оглядел хмурые лица людей на платформе метро. Что хорошего есть у них в жизни? Ходят в каких-то обносках. В рваных ботинках. В рубашках с засаленным воротом. Живут в какой-нибудь жуткой дыре с тараканами. Нет, не живут. Существуют. Они разучились улыбаться. Если вообще хоть когда-то умели. Да он сделает им одолжение, когда оборвет их унылое существование, а заодно и немного очистит мир.
Он стоял в плотной толпе на платформе в час пик. Стук его сердца заглушал все внешние звуки, даже рев поездов, мчащихся по тоннелям и тормозящих на станции. Стук сердца заполнил собой все вокруг. Голова так гудела, что казалось, она сейчас лопнет. Ощущение было такое, словно кто-то невидимый со всей силы давил ему пальцами на глаза. Все нутро завязалось тугим узлом и встало комом в горле. Ему приходилось прилагать усилия, чтобы контролировать анальный сфинктер. Напряженные мышцы ощущались стальными лентами на грани разрыва. Он различил грохот поезда вдалеке. Все громче и громче. Так трудно дышать. Его знобит от холодного пота. Руки и ноги совсем онемели. Голова трясется от страха. Все плывет перед глазами, он почти ничего не видит. Грохот поезда становится громче, уже почти оглушает. Человек, стоящий прямо перед ним, превращается в смазанное пятно. Платформа дрожит под ногами, поезд все ближе и ближе, и вот он уже совсем рядом, и Гарри кричит под рев поезда ААААААААААА-АААААААААА и толкает стоящее впереди тело, и оно падает прямо под поезд, крики толпы сливаются с ревом мотора, резко визжат тормоза, окно в кабине машиниста залито изнутри рвотой, кто-то истошно кричит, кто-то стонет, толпа напирает, куски разорванного в клочья тела разлетаются по путям, по платформе, ошметки мозгов и кровавые брызги пачкают людям одежду и лица, и Гарри почти теряет сознание, но пытается выбраться из толпы, пробиться к лестнице, но продвигается лишь на два-три фута за раз, слишком плотно сомкнулась толпа, слишком громко стучит кровь в висках, ноги как будто парализовало от ужаса и пронзительного экстаза, но он потихонечку пробирается к выходу, и вот до лестницы остается буквально два шага, и он видит алые капли крови – на колоннах и на лице женщины, которая билась в истерике и отчаянно терла лицо, буквально царапая щеки ногтями, и люди, стоявшие рядом, пытались удержать ее руки и не дать ей себя искалечить, – а где-то там, в густой темноте тоннеля и на блестящих стальных рельсах, лежало тело незнакомца, разорванного на куски, размазанного по путям больше чем на четверть мили, оросившего кровью платформу вместе со всеми, кто был на платформе и ждал этого поезда, и вскоре рев в голове Гарри обрел форму слов, и он напряжено вслушивался в эти слова, уже стоя на лестнице и наблюдая, как люди толкаются, напирают, блюют, и полицейские безуспешно пытались пробиться к поезду сквозь толпу, чтобы выяснить, что случилось и что можно сделать, а Гарри все вслушивался в слова, гудящие в голове, и наконец понял их смысл, и чуть было не закричал от восторга, глядя на хаос, творившийся на платформе, где аварийно-спасательная бригада пыталась вскрыть дверь в кабину машиниста, который грохнулся в обморок и лежал головой на приборной панели, в луже собственной рвоты, а запертые в поезде пассажиры бились в закрытые двери и кричали из окон, пытались выбраться через узкие форточки, отпихивали друг друга, умоляюще тянули руки к людям на платформе, и те вытаскивали их наружу, и слова распирали Гарри изнутри, ему хотелось их выкрикнуть в это безумие, что творилось внизу, но он лишь прошептал их себе под нос и поднялся еще на ступеньку, где его оттолкнули, чуть не сбив с ног, трое полицейских, пробиравшиеся сквозь толпу, и дело сделано. Дело сделано. Вот и все, вот и все…
пробыл в этом хаосе и безумии больше часа и только потом неохотно отправился восвояси, когда все окончательно улеглось и разошлись все самые упорные любители жутких зрелищ. Он стоял в вестибюле, на верхней ступеньке лестницы, и жадно вбирал в себя происходящее. Следом за полицейскими и врачами приехали репортеры, фотографы и телекорреспонденты с камерами и микрофонами. Вся эта бурная суета на фоне всеобщей истерики с криками, стонами и обмороками продолжала подпитывать возбуждение Гарри, пока оно не достигло такого накала, что он сам поражался, как он еще в состоянии стоять на ногах. Он задыхался, ему было трудно дышать, и временами его накрывала такая слабость, что он всерьез опасался грохнуться в обморок, как многие там, на платформе, но так и стоял, плотно зажатый в толпе, сквозь которую с криками пробивались полицейские и врачи, сначала вниз, а потом обратно наверх – вместе с носилками, где лежали какие-то люди, потерявшие сознание от сердечного приступа или просто от ужаса. Гарри видел их мельком, не особенно вглядываясь, ему каждый раз делалось дурно при виде крови и кусочков мозгов, размазанных по их одежде и лицам, и среди всего этого шума, и воплей, и звона в ушах он сумел разобрать лишь одну фразу: Его пришлось вытирать промокашкой.
Когда отбыли последние стражи порядка и толпа начала потихоньку редеть, Гарри стали видны влажные пятна на платформе, колоннах и лестничной балюстраде, а также на рельсах, где уборщики смыли кровь. Репортеры и телекорреспонденты закончили брать интервью у многочисленных очевидцев кровавой трагедии и тоже отбыли восвояси.
Вскоре на станции остались только обычные звуки (его пришлось вытирать промокашкой), шум поездов, гул голосов пассажиров. Гарри заставил себя сдвинуться с места (вот и все, вот и все, дело сделано), вышел на улицу, поймал такси и поехал на Центральный вокзал.
По дороге домой накал возбуждения не уменьшился ни на йоту, в стуке колес электрички Гарри слышалась песня: Вот и все, вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой… вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой…