он приехал домой, Линда буквально опешила от его вида. Он был мертвенно бледным, практически серым, но его щеки горели пунцовым румянцем, а глаза отливали стеклянным блеском, как бывает при очень высокой температуре; его движения казались какими-то странными, даже слегка жутковатыми, словно им управляла некая внешняя сила, а сам он был полностью отделен от себя. Линда с трудом узнавала в нем своего мужа. Она в панике наблюдала, как он рухнул в кресло.
Милый, ты хорошо себя чувствуешь? Мне кажется, ты заболел.
Я не знаю, он пожал плечами и покачал головой.
Я уже собиралась звонить в полицию или обзванивать больницы. Ты так поздно пришел и не предупредил, что задержишься. Ты всегда предупреждаешь, когда задерживаешься… Я боялась, а вдруг ты попал в аварию, или Бог знает, что с тобой случилось. Ой, Гарри, я так рада, что все хорошо, она обняла его и поцеловала. Принести тебе кофе или чего-то еще? Что случилось? Я чуть с ума не сошла от беспокойства.
Электричка опаздывала, он машинально приобнял ее за талию и положил руку ей на бедро.
Внимание Линды вдруг привлекли новости по телевизору. Диктор что-то сказал об ужасной трагедии в нью-йоркском метро, на экране возникла картинка: камера следовала за врачами «Скорой помощи», спускавшимися по лестнице на платформу, и на мгновение выхватила из толпы лицо Гарри – Это ты, Гарри! – а диктор за кадром продолжал рассказывать о трагическом происшествии под приглушенные крики и визги людей на станции. Господи, какой ужас. Ты был там, Гарри. Какая жуть. Теперь понятно, почему у тебя такой вид.
Гарри уставился в телевизор, завороженный тем, что он видел, и слышал, и вспоминал, и переживал заново.
Остаток вечера он провел в каком-то полукоматозном состоянии. Линда, теперь уже знавшая, что с ним такое, старалась не слишком его беспокоить, пока он вполглаза смотрел телевизор. Сейчас его лучше не трогать, а совсем скоро он ляжет спать, и наутро все будет в порядке.
Гарри проснулся посреди ночи, подскочил на постели, и Линда поспешила его успокоить. Все хорошо, Гарри. Это Мэри расплакалась. Я к ней схожу. У нее просто режутся зубки. Он уселся на краю кровати, его желудок сжимался и как будто подкатывал к горлу, голова буквально раскалывалась. Он вдруг зажал рот руками и бросился в ванную, но не успел добежать, первая волна рвоты выплеснулась на ходу, он пошатнулся, врезался в стену, тяжело осел на пол и еще долго сидел в обнимку с холодным фаянсовым унитазом, а рвота все не прекращалась и не прекращалась, спазмы накатывали с такой яростью и частотой, что ему было трудно дышать, руки и ноги сводило судорогой. И так продолжалось целую вечность…
этой мучительной вечности Линда положила прохладную руку ему на лоб и легонько растерла ему затылок, а он по-прежнему весь сотрясался от рвотных позывов, но тошнить уже было нечем, разве что иногда с губ срывались тонкие струйки зеленоватой желчи, и прошла еще одна долгая вечность, пока он наконец не затих, обессилев…
поднялся на ноги и умылся холодной водой. Потом вернулся в постель, лег на спину и вытянулся в полный рост, наслаждаясь гулким, как бы металлическим ощущением, пронзающим тело от губ до колен. Линда склонилась над ним, убрала прядь волос с его лба, глядя на него со страхом, граничащим с паникой. Он посмотрел на нее и улыбнулся, чувствуя невероятную, почти нереальную легкость, головокружительную эйфорию. Ты похожа на канарейку, которую только что проглотил кот. Линда мгновенно отозвалась на его улыбку и на его шутку и улыбнулась в ответ, покачав головой. А ты был похож на умирающего лебедя.
Нет, он рассмеялся и обнял ее, просто съел что-то не то. Он притянул ее ближе к себе, поцеловал в щеку, в шею, принялся ласкать ее одной рукой, а второй медленно сдвигал краешек ее тонкой ночной рубашки все выше и выше, пока рубашка не превратилась в складчатый воротник, и Гарри гладил ее живот, гладил бедра и целовал ее грудь, дразня, возбуждая губами и языком, и вошел в мягкое, теплое тело жены, и любил ее долго и обстоятельно…
провалился в тяжелый, беспокойный сон…
лютой эрекции, и потянулся к Линде, и принялся игриво щипать ее за мочку уха и нежно ее целовать, пока она не открыла глаза в полусне, и он настойчиво к ней прижимался, пока она не проснулась уже окончательно, и он вновь занялся с ней любовью с таким пылом, которого не испытывал никогда в жизни, в исступлении страсти, напугавшей его самого, потому что она захватила его целиком и подчинила себе. Все ощущения обострились, тело вдруг обрело невероятную, упоительную чувствительность, каждое его движение сопровождалось пронзительным наслаждением, которое только усиливалось от страха – страха перед неведомой, неодолимой силой, – страха, который заставлял его продолжать свои страстные телодвижения еще долго после того, как желание иссякло, растаяло и утекло прочь.
Весь следующий день Линда ходила растерянная и задумчивая. Она отвезла Гарри-младшего в школу, потом прогулялась по саду, пошла в лес к ручью и долго сидела на берегу, глядя на воду, журчащую по камням, и надеясь прогнать чувство смутной тревоги воспоминаниями о прошлой ночи любви, совершенно волшебной. Однако воспоминания о ночи любви, наоборот, только усиливали беспокойство. Ее снова что-то тревожило, что-то было не так, что-то было неправильно, и сегодня это ощущение неправильности стало особенно сильным. Ее не отпускало плохое предчувствие, что-то упорно подсказывало, что ситуация не просто тревожная, а критическая. Линда рассеянно обвела взглядом деревья и кусочки неба, что проглядывали сквозь сплетение ветвей, снова задумалась, но не придумала ничего утешительного, лишь еще больше пришла в смятение, и в конце концов отмахнулась от этих гнетущих мыслей, списав все на жуткие переживания Гарри, ставшего очевидцем вчерашней трагедии в метро; должно быть, его потрясение было так велико, что затронуло и ее тоже. Она вспомнила, как в новостях говорили, что беднягу, упавшего под поезд, разорвало в клочья и куски его тела разлетелись по всей платформе и попали в людей. Может быть, Гарри тоже досталось. Ей хотелось спросить у него, уточнить, но она понимала, что для него это будет болезненно. В сущности, и ее собственные размышления были слишком болезненными и опасными, и Линда решила, что пора с ними заканчивать. Она опять пошла в сад, взяла из сарайчика садовые инструменты и взялась за работу.
Гарри даже не пришлось самому себе напоминать о кровавой трагедии. Напоминания сыпались отовсюду. Все вокруг, кажется, только об этом и говорили. Об этом писали во всех газетах. Люди в метро старались держаться подальше от края платформы. Весь город как будто нарочно поддерживал в Гарри это гулкое, металлическое ощущение во всем теле, оживлял его воспоминания и заставлял заново переживать невероятный вчерашний восторг, перекрывавший все остальные чувства, которые уже зарождались где-то в глубине, но пока еще неощутимо. Пока еще нет.
Вместе с восторгом и воспоминаниями о кошмарной трагедии пришло понимание, что ему больше не надо тревожиться из-за грязных трущоб, куда его заводили поиски облегчения, не надо бояться подхватить дурную болезнь, не надо устраивать рейды на офисы и вонючие фабрики. Он доподлинно знал, что в его жизни произошла очень важная, необратимая перемена.
Пока окружающий мир не давал Гарри ни на секунду забыть о событиях вчерашнего дня, он перебирал свои воспоминания с почти научной беспристрастностью и объективностью – и ему удалось сохранить остроту ощущений на многие месяцы. Предаваясь воспоминаниям, он чувствовал себя свободным от навязчивых влечений, одолевавших его столько лет, и снова испытывал всплеск возбуждения.
Но время шло, и со временем смутное беспокойство, затаившееся в глубине естества, сделалось более явным. Оно все настойчивее пробивалось в сознание Гарри, он гнал его прочь и пытался его истребить, но оно не желало умирать. Оно не кричало ему: Ты виновен, просто что-то невнятно шептало, и Гарри боролся вслепую, в неведении и страхе, и неизбежное все-таки произошло – вернулась нервозность, вернулся болезненный зуд под кожей, но теперь их еще усугубляли колеса пригородной электрички, стучащие по рельсам, по одному и тому же пути каждый день – по одному и тому же пути, одному и тому же пути… вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой – и битва внутри у Гарри Уайта постепенно наращивала накал, и напряжение нарастало, медленно, но неуклонно.
Линда сначала почувствовала, а потом и заметила перемены, происходящие с мужем. В нем появилась какая-то странная напряженность. Его движение и реакции были слишком порывистыми и резкими, чуть ли не судорожными. Сперва она думала, что это связано с какими-то проблемами по работе, но проблемы бывали и раньше, и в таких случаях Гарри обычно задерживался в офисе допоздна и слегка замыкался в себе. Теперь он возвращался домой даже раньше обычного, и так продолжалось уже несколько месяцев. Он не был замкнутым, не был рассеянным, как это бывает, когда человек погружен в свои мысли, но стал крайне чувствительным, и со временем эта чувствительность переросла в раздражительность. Он не был груб с нею, почти не кричал на детей, но она видела, что его раздражает, когда дети шумят, и он морщится, словно все его нервы оголены, и как будто борется с собой, чтобы не сорваться и лишний раз не наорать на расшалившихся ребятишек.
Ее беспокойство росло с каждым днем. Ей не хотелось выступать в роли надоедливой женушки, лезущей в дела мужа, но однажды вечером она все же спросила, все ли у него хорошо. Он ответил ей резким «да» и перевел разговор на другое.
Постепенно она поняла, что все ее мысли заняты только Гарри: его что-то тревожило, она тревожилась за него, и эта тревога стала настолько невыносимой, что ей пришлось снова поднять эту тему. Она дождалась, когда дети уснули, и снова спросила у Гарри, все ли у него хорошо.