Все хорошо.
Она на секунду замялась, боясь продолжить, но страх промолчать был сильнее. Это точно, Гарри? Я имею в виду, может быть, у тебя что-то случилось и ты просто не хочешь мне говорить, чтобы я не волновалась?
Ничего не случилось. С чего вдруг такие настойчивые расспросы?
Извини, милый, я не подумала, что тебе может быть неприятно. Но я беспокоюсь.
Почему?
Ну, ты в последнее время какой-то нервный… как будто тебя что-то тревожит.
Тебе беспокоиться не о чем.
Линда снова замялась, но заставила себя продолжить. Может быть, тебе стоило бы позвонить доктору Мартину?
Зачем? В его взгляде и голосе сквозило искреннее удивление.
Не знаю, милый, просто я почему-то вдруг о нем вспомнила.
Слушай, мне нечего ему сказать, а ему-то уж точно нечего сказать мне. А теперь, если ты не возражаешь, я предпочел бы завершить обсуждение вопроса о моем здоровье.
Линда старалась придумать что-нибудь легкое и пустяковое, о чем можно было бы поговорить, но на ум ничего не пришло. Через пару секунд она вышла из комнаты, и набрала себе ванну, и попыталась унять беспокойство горячей водой с ароматическим маслом.
Колеса электричек продолжали выстукивать свою песню для Гарри, вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой… но прошло несколько месяцев, и она, эта песня, на него больше не действовала. Ощущение свободы и радостное возбуждение истощились со временем, вернулась былая нервозность и гложущая тревога, с каждым днем становясь все настойчивее. И, наверное, по нему было что-то заметно – Линда уже не раз спрашивала, все ли у него хорошо. Ему не хотелось грубо отмахиваться от нее, но подвергаться расспросам было невыносимо. Какое-то время воспоминания об остроте ощущений после происшествия в метро помогали справляться с тревожностью, но постепенно дошло до того, что они не просто перестали его вдохновлять, но и добавили к нараставшей тревожности жаркое чувство вины. Он вспоминал, как в газетах писали о семье погибшего человека – вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой, – и все сжималось внутри, его щеки пылали, и ему начинало казаться, что все вокруг с подозрением поглядывают на него. Долгое время воспоминания о том, как он толкнул тело, стоящее перед ним, заряжали его возбуждением, достаточным, чтобы заглушить угрызения совести и мучительную тревожность, но глухой стук становился все громче, крики толпы – все пронзительнее, и тело намеченной жертвы уже не желало послушно падать на рельсы, оно вцеплялось в него и тянуло его за собой.
А потом грянуло новое бедствие, вернее, не грянуло, а червем просочилось в сознание из каких-то темных глубин. Слабый шепот, превратившийся в оглушительную уверенность. Гарри чувствовал, как она, эта уверенность, бьется внутри, и даже пытался ее побороть, пытался ей сопротивляться, но быстро сдался, смирившись с неизбежным. Он сделает это снова. Обязательно, неотвратимо. И как только он понял, что так и будет, пришла еще одна мысль: на этот раз все должно быть по-другому, иначе он не получит удовлетворения.
Гарри столкнулся с немалыми трудностями, пытаясь придумать, как все должно быть в следующий раз. Буквально две-три секунды раздумий – и его начинало подташнивать и даже легонько трясти. Вскоре он понял причину, по которой прошлый прием не сработает. Слишком мало личной вовлеченности. Нужен более тесный контакт. Да, вот и решение. Нужно больше личного участия. Непосредственного участия.
И вновь восторг предвкушения развеял внутреннюю напряженность, и Гарри почувствовал себя свободным. Но он уже понял, что нельзя слишком долго об этом думать, потому что от долгих раздумий ему снова делалось беспокойно.
Именно эта последняя мысль была самой пугающей, потому что касалась еще одного непреложного факта, который он вынужден был признать: когда возвращалась былая тревожность и порожденные этой тревожностью устремления, с каждым разом они становилась сильнее и настойчивее. Он знал, что нельзя поддаваться этим устремлениям, надо держаться любой ценой, иначе они его уничтожат. Вне всяких сомнений, их надо держать под контролем.
20
Когда все прояснилось и решение было принято, он почти сразу понял, где и как это будет в следующий раз. Он наблюдал за людьми, толпившимися у лифтов, и знал, что это случится в толпе. Но не в метро. С того дня он больше ни разу не спускался в метро.
Однако в городе есть много мест, где почти так же людно. Много мест под открытым небом. Стадион после матча. Много мест, да. Но лишь одно располагается по-настоящему в центре всего. Там всегда толпы, почти круглосуточно. Место, известное во всем мире. Идеальное место. Таймс-сквер.
нож. Очень длинный и очень острый. Надо будет пробить толстый слой зимней одежды, чтобы достать до тела. Все будет чисто и аккуратно. Под плотной зимней одеждой кровотечение не должно быть заметно. По крайней мере, не сразу. Какой-нибудь крепкий кухонный нож. Он его спрячет в бумажный пакет. Да, отлично придумано. Он спрячет нож. И никто ничего не заметит. Никто его не заподозрит. Это, наверное, должен быть кто-то высокий и крупный. Можно спрятаться у него за спиной. Никто ничего не заметит. Хотя нет… Не знаю. Может быть, это не очень удачная мысль. Надо бить выше. Как бы случайно столкнуться с кем-то, кто, допустим, идет мне навстречу. Целиться в сердце. Можно попробовать… Нет. Так не пойдет. Меня точно заметят. Даже если он будет совсем небольшого росточка, все равно придется поднять руку, чтобы сделать замах. Нет. Ничего не получится. В толпе особенно не замахнешься. Значит, короткий тычок. Если он будет совсем небольшого росточка, нож может просто царапнуть по ребрам. Надо бить аккуратнее. И пронзить с первого же удара. Нет возможности для маневров, нет времени прощупывать почву. Быстрый, короткий тычок. Сразу вглубь. Да, поглубже. Поглубже. Сразу и до упора. Ощутить, как расходится плоть. Теплая, мягкая. Как она дернется под ножом. Влажная. А потом совсем мокрая. Надо бить со спины. Выбрать кого-нибудь покрупнее. Лезвие в двенадцать дюймов как раз подойдет. Такой длины хватит любому. Под ребра. И вверх. Приналечь всем своим весом. Почувствовать, как напрягается пробитое тело. Стонет. Хрипит. Тяжело дышит и стонет. Да. Со спины. Быстрый удар. Сразу вглубь. Он услышит, как нож входит в плоть. До конца…
Он продолжал размышлять и планировать, ком в груди становился все больше и больше, пока не разросся настолько, что ему сделалось трудно дышать. Щеки горели, в животе все сжималось, ноги сводило болезненной судорогой, и он знал, что, если попробует встать, ноги его не удержат. Да, предвкушение – часть удовольствия, но пора было браться за дело. Откладывать дальше уже невозможно.
Он провел уйму времени в магазине столовых приборов, тщательно изучая ассортимент ножей. Когда выбор был сделан, Гарри попросил, чтобы покупку упаковали в простой бумажный пакет.
Он неторопливо прохаживался в толпе на Таймс-сквер, пока не увидел мужчину, который ему подойдет. Крупный, широкоплечий, судя по одежде – какой-то строитель или дорожный рабочий. Короткая куртка до пояса, вроде бы не очень плотная. Гарри пристроился следом за ним. Он был на голову выше его самого. Шагал напористо, энергично. Гарри смотрел на подол его куртки. Из-под подола проглядывал крепкий, широкий ремень на брюках. Надо быть аккуратнее, чтобы не ударить в ремень. Надо бить выше. Возбуждение накрыло его с головой и почти ослепило. Ноги словно налились свинцом, каждый шаг давался с усилием. Надо было дождаться удобного момента, но Гарри знал, что нельзя ждать слишком долго. Людей на площади было много, и периодически кто-нибудь вклинивался между ним и намеченной жертвой, и ему приходилось ускорять шаг и огибать прохожих в толпе, чтобы снова занять правильную позицию. Он уже шел на сближение. У него тряслись руки. Он то и дело глотал слюну, наполнявшую рот. Накал возбуждения нарастал, стремительно приближаясь к той точке, за которой он просто рухнет на землю. Он это чувствовал, он это знал. Они перешли через улицу, и ему пришлось обогнуть машину, медленно ехавшую сквозь толпу; он ударился о бампер, водитель резко затормозил и что-то крикнул ему, но Гарри, прихрамывая на ходу, уже спешил следом за мужчиной в рабочей спецовке. Потом внезапно нахлынула очередная волна людей, толпа уплотнилась, Гарри буквально прижало к тому мужику, и он схватился двумя руками за рукоятку ножа и вонзил его в бок этому человеку, точно под ребра, направив лезвие снизу вверх, надавил на него всем своим весом и услышал, как нож с хрустом входит все глубже и глубже. Казалось, эти мгновения растянулись на целую вечность. Гарри чувствовал, как его обтекает поток людей, он почувствовал, как пробитое ножом тело дернулось и напряглось, услышал хриплый гортанный стон и даже явственно ощутил исходившее от тела тепло, его руки еще крепче сжались на рукоятке ножа, и он почувствовал, как подол куртки трется о костяшки его напряженных пальцев, и уловил запах песка и цемента от куртки, и понял, что все получилось, как надо – до конца, до упора, – и тело уже начинало заваливаться на него, тяжело оседая на землю, и он знал, что надо отпустить нож и скорее идти прочь, но почему-то не мог разжать руки, ему казалось, что прошло уже много часов, а он по-прежнему держал нож, со всей силы стискивая рукоятку, чувствуя пульс того человека, пробивавший насквозь его руки, и обмякшее тело все тяжелее заваливалось на него, и он все-таки выпустил нож, отступил в сторону и увидел, как бьются в конвульсиях, хватаясь за воздух, руки того человека, услышал стон, прокатившийся грохотом у него в голове, стон, пробирающий до печенок, он развернулся вслепую, врезался в кого-то в толпе, отскочил в сторону и пошел прочь, изо всех сил стараясь не ускорять шаг, не ускорять больше, чем необходимо в вечерний час пик на Таймс-сквер, в толпе спешащих домой людей, он не оглядывался, но слышал, что у него за спиной происходит какая-то суета, раздался глухой стук падения, кто-то крикнул: Эй, осторожнее – Ты пьян, и