ли что? Но Гарри упорно смотрел вперед, пробираясь сквозь плотную толпу, кровь стучала в висках, все плыло перед глазами, ему приходилось напрягать волю, чтобы не дать ногам подогнуться, и у него было чувство, что он сейчас просто взорвется…
домой сердце все еще колотилось как бешеное. Колеса электрички стучали: вот опять, вот опять, – и он мысленно им отвечал: я – домой, я – домой, – и, приехав домой, сразу же пошел в душ, и пробыл там до тех пор, пока вода не начала остывать, но он все равно еще долго стоял под тугими струями, бьющими по его коже, и упорно пытался не замечать легкий зуд раздражения на задворках сознания, пытался, но безуспешно, потому что знал правду: ему придется сделать это снова, и он уже чувствовал, как в глубинах нутра вновь поселяется мутная чернота, и понимал, это лишь вопрос времени, причем очень скорого времени, прежде чем внутренний бес пробудится и примется снова выгрызать его изнутри, и ему придется искать варианты, как избавиться от этого гнетущего напряжения и терзающей душу тревоги.
Эта битва за контроль над собой завязалась намного раньше, чем он ожидал. После того происшествия в метро прошло много месяцев, прежде чем его снова начало корежить, и во второй раз неизбежное случилось спустя почти год. Теперь же освободительной эйфории хватило всего лишь на несколько недель.
Мысли о том, что он сделал, больше не подчинялись его контролю. Они приходили как будто по собственной воле, и чаще всего – совершенно не вовремя. В большинстве случаев у него получалась пресекать эти поползновения, погружаясь в работу, но иногда мысли набрасывались внезапно, и от них было не скрыться, и теперь он постоянно хватал за плечи того человека в рабочей спецовке и пытался его развернуть, чтобы увидеть его лицо, или, еще того хуже, лицо выплывало из черноты его снов или просто вдруг возникало из ниоткуда, висело в пустоте, разевая рот в беззвучном крике, его черты непрестанно менялись, плавились, перетекали друг в друга, но при этом лицо оставалось практически неизменным. Он пытался кричать, чтобы прогнать эту жуть, но все тонуло в мучительном, страшном безмолвии, и он лежал, совершенно беспомощный, пригвожденный к постели, и наконец крик прорывался сквозь плотную тишину, и он просыпался от этого крика, и сидел, свесив ноги с кровати, и тряс головой, и отмахивался от встревоженных расспросов Линды и ее попыток его успокоить.
Вопреки себе, наперекор собственной внутренней битве, он постоянно ловил себя на размышлениях о следующем разе – и сразу гнал от себя эти мысли, пытался отгородиться от них, выбросить из головы, но разум не слушался, разум выталкивал его в самую гущу толпы на Пятой авеню, толпы, наблюдающей за парадом в День святого Патрика, и он чувствовал, как поджимаются и напрягаются пальцы у него на ногах, слышал скрип собственных зубов, ощущал острую боль в плотно стиснутых челюстях, пытаясь прогнать этот мысленный образ, но тот все равно возвращался, каждый раз возвращался, от него было не скрыться, и Гарри швырял на землю бумажный пакет и пытался сбежать, выбраться из толпы, но проклятый пакет снова был у него в руках, и рукоятка ложилась в ладонь так удобно, словно ее отливали специально для его руки, она как будто срослась с его пальцами, внедрилась в плоть, и Гарри, как ни старался, не мог избавиться от кошмарного ножа, он пробирался сквозь плотную толпу, заложив руки за спину, но все равно чувствовал нож, всегда чувствовал нож, и остервенело набрасывался на работу, и картина с парадом и ужасным бумажным пакетом отступала в густую тень в самом дальнем уголке сознания, а иногда исчезала совсем…
он садился в вечернюю электричку, и колеса выстукивали ему: вот и все, дело сделано… вытирать промокашкой… вот опять, вот опять… я – домой, я домой… вот опять, вот опять, вот опять, и опять, и опять…
посреди ночи и будет висеть перед ним в пустоте, постоянно меняясь, растворяясь в себе и оставаясь всегда неизменным, с этим жутким кривящимся ртом, распахнутым в страшном беззвучном крике, и теперь Гарри боялся заснуть, с каждым днем все сильнее и сильнее, он не знал других способов, как бороться с кошмаром – только не спать, только не смыкать глаз, – и он стал ложиться все позже и позже, читал книгу, или притворялся, что ему надо доделать срочную работу, или просто лежал и таращился в темноту, силясь не закрывать глаза, ждал, когда его вырубит от усталости, и он просто отключится и тогда, может быть, не увидит лицо, но оно все равно появлялось – не каждую ночь, но достаточно часто, чтобы страх засыпать никуда не исчез, – его пугало не только лицо, искаженное гримасой боли, не только беззвучный крик, рвущийся из открытого рта, его пугало предчувствие, что когда-нибудь этот рот заговорит, обратится к нему, и ему волей-неволей придется слушать, а слушать он не хотел, и с каждым днем, с каждой вечерней поездкой домой… и опять, и опять, вот опять, вот опять, вот опять… он все сильнее ощущал себя загнанным зверем, его взгляд сделался совершенно затравленным, и он все чаще и чаще поглядывал на календарь, считая дни до парада в честь святого Патрика, когда толпа идиотов напялит на себя зеленые галстуки и мудацкие шляпы и станет дружно хлебать водянистый супчик из солонины с капустой, и все непременно ужрутся в хламину и будут ссать зеленым, так шли дни, шли недели, и Гарри все больше и больше напоминал человека, пораженного редкой опасной хворью, и все его силы уходили на то, чтобы как можно дольше не засыпать по ночам, и отгородиться от темных участков в глубинах собственного сознания, день за днем, раз за разом, опять и опять… вот опять…
могла только молча смотреть, молча переживать и молиться. Она знала – не столько по опыту прошлых попыток, сколько по собственному внутреннему убеждению, – что разговаривать с ним бесполезно. Бесполезно расспрашивать, что с ним не так. Оставалось лишь молча смотреть, как некая непонятная сила заживо пожирает человека, которого она любит. Ее почти заворожила эта медленная, неуклонная перемена. Когда они разговаривали друг с другом, его голос как будто шел из тоннеля, и в нем, в этом голосе, была какая-то каменная холодность, и Линда ощущала – с глубокой обидой и болью, – что Гарри на самом деле не участвует в разговоре, что его мысли заняты чем-то другим.
Единственное, что удерживало ее дома и придавало решимости быть рядом с ним, несмотря ни на что, – только уверенность, интуитивная и абсолютная, что у него нет другой женщины. Линде не приходилось себя уговаривать, что это так, потому что подобная мысль даже не приходила ей в голову.
Периодически она пыталась собраться с духом, чтобы пробить эту стену, что росла между нею и Гарри, но почему-то никак не могла поддержать в себе необходимый запал, и ее охватила странная летаргия, и ей оставалось лишь молча смотреть, молча переживать и молиться.
Только 16 марта Гарри осознал, что День святого Патрика приходится на субботу. За эти последние недели он сотню раз смотрел на дату на всех попадавшихся на глаза календарях, но только теперь день недели отложился в его воспаленном мозгу. Суббота! О Боже… Суббота!!!! Его напряженное, оцепеневшее тело почти растворилось в потоке нахлынувшего облегчения. Можно будет остаться дома. Вовсе не обязательно ехать в город. Не обязательно идти на парад. Можно просто закрыться дома. Не надо тащиться на станцию, не надо никуда ехать. Он останется дома, где безопасно. Когда эта фраза сложилась у него в голове, он почти рассмеялся. Дома, где безопасно.
За завтраком 17 марта Гарри казался бодрым и оживленным, каким не был уже много месяцев. Линда мгновенно откликнулась на его настроение и тихонечко напевала себе под нос, накрывая на стол. Гарри ел с аппетитом, которого у него не было уже давно, с тех пор, как… Линда даже не помнила, с каких именно пор. Он съел два яйца, большую порцию бекона с жареным картофелем и несколько булочек, подрумяненных в тостере. Гарри-младший ел то же самое, что его папа, хотя и в меньших количествах.
Почти похоже на яйца по-бенедиктински.
Да, Гарри улыбнулся, и вправду похоже. Только без соуса. Но все равно очень вкусно. Да, сынок?
Да, папа.
Тихий смех за столом не смолкал, пока дети не доели свой завтрак и не пошли смотреть мультики. Линда с Гарри пили кофе и болтали о пустяках, чего не случалось уже очень давно. Линда даже не помнила, когда они с Гарри так славно общались в последний раз. Сегодня солнце сияло не только снаружи.
Гарри-младший радостно закричал, что по телевизору показывают парад. Идите сюда, скорее, скорее. Гарри с Линдой присоединились к детям и стали смотреть, как назначенный почетным ирландцем мэр-коротышка с уже позеленевшими от праздничного пива зубами возглавляет парад на Пятой авеню. За ним тянулась бесконечная вереница тамбурмажореток в коротких зеленых юбках, зеленых сапожках и зеленых шляпах, с зелеными же барабанами и барабанными палочками: люди толпились на Пятой авеню, наблюдали за парадом, размахивали зелеными лентами, вымпелами и плакатами с надписью «ERIN GO BRAGH»[4], люди в зеленых галстуках, и зеленых носках, и, Гарри не сомневался, в зеленых трусах, и ближе к вечеру эти трусы будут с гордостью явлены миру. И, разумеется, где-то в толпе был непременный дурак, или шут, или поганый протестант в оранжевом галстуке, который до окончания ночи неизбежно умоется собственной кровью.
Гарри беседовал с Линдой, прихлебывал кофе, смеялся над милыми глупостями, происходившими на экране, но его смех становился все более вымученным и глумливым и наконец затих вовсе, теперь Гарри молча смотрел на экран, стиснув челюсти и сжав кулаки, смотрел на этих тупых ослов с их дебильным католическим пылом, ему хотелось крикнуть прямо в телевизор, что если бы они изгнали из Ирландии не безобидных змей, а мудацких священников, то всем бы прекрасно жилось, особенно если бы они тратили деньги на еду и противозачаточные таблетки, а не на виски и свою хитрожопую, насквозь прогнившую церковь и идиотские парады, когда все скачут по улицам, как дикари, хотя они и есть дикари, особенно эти молодчики в синем, но с зеленой Ирландией в сердце, для которых нет ничего приятнее, чем изловить какого-нибудь несчастного, беспомощного и отчаявшегося чернокожего или пуэрториканца и размозжить ему голову своими дубинками, просто потому, что им так захотелось, и запихать тело в мусорный ящик, а потом выкинуть Эйба Реллеса из окна, чтобы важные люди в городе не испытывали неудобства, и…