вот опять, вот опять, вот опять, вот опять, вот опять – и газета не помогала отвлечься, и вид за окном не поглощал его мыслей, все эти пейзажи, что мелькали за сломанными заборами и телефонными столбами, и внезапная тьма, когда электричка ныряла в тоннель, и люди как будто давили со всех сторон, буквально ломились к нему в такси, и он был почти что готов подняться к себе в кабинет пешком, чтобы только не ехать в лифте, но сорок третий этаж это все-таки высоковато, и он все же заставил себя войти в лифт, и кое-как выдержал этот подъем, хотя дышать становилось все труднее и труднее, он вошел в кабинет, закрыл дверь, секунду подумал и запер ее на ключ, сел за стол, ему было душно и неуютно, влажная от пота одежда неприятно липла к телу, и даже здесь, за огромным столом, в его огромном, роскошно обставленном кабинете, его не покидало тягостное ощущение, будто на него давят со всех сторон, он оглянулся через плечо, посмотрел на город за большим окном, задернул шторы и почти впал в отчаяние, силясь сбросить с себя этот гнет, угрожавший его раздавить, но не нашел ничего, что могло бы его защитить, он чуть было не начал молиться, но прибил эту мысль в самом зародыше, задвинул ее в самый дальний уголок сознания и попытался дышать ровно и глубоко, чтобы снять это внутреннее напряжение, это раздражающее давление в груди, но что-то мешало ему дышать – вот опять, – и сын смотрел на него широко распахнутыми глазами, и отметина у него на щеке полыхала багровым, и Гарри схватился руками за голову и застонал, борясь с подступавшим удушьем, судорожно хватая ртом воздух, и его била дрожь, и он кое-как продержался до вечера, заставляя себя работать – опять, и опять, и опять, и опять, и опять, вот опять…
За неделю перед Пальмовым воскресеньем[5] он как будто постарел лет на десять. Почти наравне с гнетущим напряжением внутри нарастало и напряжение снаружи – по работе. Одна крупная международная организация предпринимала упорные попытки ослабить, а в перспективе и уничтожить их синдикат. Гарри знал, как знали и все остальные в совете директоров, что он сможет выработать стратегию, необходимую для сохранения целостности синдиката, но все упиралось во время. Крайний срок был известен, 15 апреля, и если к этому дню не будет готов план реорганизации, то все, ради чего Гарри Уайт так упорно трудился все эти годы, полетит в тартарары, и фирма погрязнет в финансовом хаосе. Гарри пытался справляться со своими внутренними конфликтами, с головой погрузившись в работу, но этот способ действовал плохо. Да, Гарри работал, но его затравленный разум над ним насмехался. Работа шла вяло и малорезультативно, что для него было немыслимо, и ему никак не удавалось отгородиться от ужасов, поселившихся у него в голове, ужасов, что вгрызались в него изнутри, проникая до мозга костей.
На этой неделе он ежедневно обедал с Уолтом и Кларком Симмонсом, и каждый раз обед начинался с одного и того же вопроса. Как успехи, Гарри? Все хорошо, не о чем беспокоиться. Внутренне он весь сжимался, произнося эту ложь, и молился лишь об одном: только бы пережить еще один обед, и скорее вернуться к себе в кабинет, в свое убежище, и решительно взяться за дело, с прежним рвением и напором, чтобы беспокоиться было действительно не о чем. А потом они спрашивали о его самочувствии. Что-то ты плохо выглядишь, Гарри. Кажется, я слегка приболел. Наверное, какой-то вирус. Но это не страшно, скоро пройдет.
Уолт и Кларк с беспокойством поглядывали на Гарри, который и вправду выглядел нездоровым, но напоминали себе, что с работой он справится – справлялся раньше, справится и теперь, и нет никаких причин думать иначе.
Гарри смирился с песней колес электрички, теперь она убаюкивала его, навевая почти приятную дрему. Он не пытался читать газету – вот опять, вот опять, вот опять, вот опять, – а просто сидел, пропуская через себя стук колес. Вставая с места, чтобы идти на выход, он уже не вытягивал шею и не расправлял плечи, а шел, сгорбившись, как человек, чей рост превышает на несколько дюймов высоту потолка.
Казалось, что ощущение ужаса и безнадежности опережает его на шаг, когда он подходил к дому.
Линда пыталась избавиться от грустных мыслей, занимаясь домашними делами и заботясь о детях, и боролась с собой, чтобы не приставать к Гарри с расспросами. Больнее всего для нее было непреходящее ощущение безысходности и собственного бессилия. Ей так отчаянно хотелось помочь человеку, которого она любит, человеку, который медленно погибал у нее на глазах, и она ничего не могла сделать. Потому что не знала, что делать. Она знала только одно: ей нужно быть рядом с ним и постараться хоть как-то его поддержать.
Гарри упорно хранил молчание, изо всех сил стараясь не замечать, что Линда заметно осунулась и похудела. Он ложился спать молча и просыпался посреди ночи от собственного крика, просыпался в холодном поту и отчаянно пытался дышать, пытался прогнать этот образ, стоящий перед глазами, это проклятое лицо, что постоянно менялось, растворяясь в себе, лицо с жутким кривящимся ртом, распахнутым в страшном беззвучном крике…
этого рта выплывало лицо его сына, с глазами, застывшими от ужаса, и отметина от отцовской ладони у него на щеке тихонько дымилась…
слабый свет, даже не свет, а намек на свечение где-то там, в темноте позади этих лиц, постоянно меняющихся, но всегда остающихся неизменными, далекий свет на расстоянии в целую вечность, и все же он чувствовал, что этот свет может мгновенно зажечься прямо перед ним и втянуть его в свой пламенеющий вихрь. Он сопротивлялся этому свету, отрицая его существование, но свет медленно приближался, подобно некой громадной неповоротливой твари со скрюченными или, может быть, переломанными ногами, и Гарри пытался кричать, чтобы отогнать от себя этот ужас, прогнать обратно в небытие, а лица по-прежнему таяли, растворяясь в себе, и Гарри вновь просыпался, вытирая с лица едкий пот, и еще долго сидел, свесив ноги с кровати, стараясь не замечать пустоту, эту пугающую темноту, что подступала со всех сторон, но зажечь свет было страшно не меньше, он отчаянно искал в себе силы разогнать этот морок, но кошмары, поселившиеся у него в голове, лишь насмехались над ним, и он сидел, совершенно раздавленный, раздираемый двумя страхами – страхом света и страхом темноты, – пока не падал в изнеможении на постель, и спал какие-то жалкие два-три часа, а потом уже надо было вставать и начинать новый день, точно такой же, как предыдущий, который тоже закончится ночью кошмаров, точно такой же, как только что пережитая им ночь.
Жизнь Линды Уайт стала практически невыносимой. Ярко светило солнце, небо слепило синевой, новая жизнь расцветала повсюду вокруг, но в жизни у Линды не было радости. Она всегда очень любила Пасху и еще с осени предвкушала, как будет выбирать для Мэри пасхальный наряд, но теперь ей пришлось чуть ли не силой заставить себя доехать до магазина, и она купила первое, что попалось ей на глаза и подошло по размеру.
Дети тоже ждали Пасху. В этом году Мэри впервые встретит Пасху осознанно, она с восторгом ждала подарков и мечтала увидеть пасхального зайца; Гарри-младшему не терпелось, чтобы скорее начались пасхальные каникулы, когда можно будет поехать в гости на несколько дней и к одним бабушке с дедушкой, и к другим, – но ощущение надвигающейся беды, поселившееся в их доме, отравляло им радость.
Линда не раз говорила себе, что пора ехать по магазинам, покупать подарочные корзинки, мармеладные шарики, шоколадных кроликов, зефирных цыплят, красители для яиц и другие пасхальные принадлежности, но постоянно откладывала поездку, у нее не было ни настроения, ни сил, и чем дольше все это тянулось, тем сильнее росло ощущение, что она заперта, как в ловушке, в этом доме, который она так любила, и Линда все больше и больше впадала в уныние, но упорно твердила себе, что завтра все будет иначе.
Пальмовое воскресенье принесло с собой яркое солнце, чистое небо и освежающую прохладу ранней весны. Линда с детьми вышли в сад, а Гарри сидел в гостиной и вполглаза смотрел телевизор, где шел репортаж о событиях дня.
Его внимание привлекла фраза, повторенная диктором несколько раз. Специальный выпуск программы. На экране возникла картинка: улица, запруженная народом. Людей было много. Несколько тысяч. Гарри не понял, что это за улица, но толпа была просто огромной. На заднем плане вроде бы виднелся какой-то парк. Гарри вдруг стало крайне любопытно, почему эти люди там собрались. Он прислушался к голосу диктора, и постепенно все стало понятно: на заднем плане – Центральный парк, улица – Пятая авеню, а здание, на которое оператор периодически направлял объектив камеры, – это больница, та же самая больница, где Гарри когда-то лежал на обследовании. Он смотрел на огромную толпу на экране со всевозрастающим любопытством – и, как вы видите сами, в это чудесное Пальмовое воскресенье несколько тысяч, без преувеличения несколько тысяч человек пришли встречать кардинала Летермана. Многие ждали часами, они специально пришли пораньше, чтобы занять лучшее место, откуда все будет видно. Сегодня и вправду прекрасный день, чтобы выписаться из больницы… Фил, покажешь нам парк? Да, спасибо. Вы видите сами: повсюду зелень, и даже утки на озере как будто прониклись торжественностью момента, так величаво и важно скользят они по водной глади. Вид поистине изумительный. Сочная весенняя трава, грандиозные небоскребы на заднем плане, синее небо, белые облака и… Да, вид прекрасный. Небо и здание отражаются в озере – камера дала крупный план, и на экране возникло знакомое озеро и четкие отражения небоскребов в воде – Но погодите, кажется, что-то там происходит, у входа в больницу. Уважаемые телезрители, может быть, кардинал Летерман сейчас выйдет – камера переключилась на вход в больницу – я вижу… да, да, это он, уважаемые телезрители – толпа взорвалась оглушительным ревом, люди вставали на цыпочки, тянули шеи и подпрыгивали на месте, чтобы лучше видеть, некоторые забрались на крыши машин, припаркованных у тротуара, все кричали, многие размахивали крестами из пальмовых листьев – санитар открывает дверь, и всеми любимый кардинал Летерман уже стоит на крыльце, машет людям рукой, улыбается, и, кажется, слезы текут у него по щекам. Он действительно тронут этим беспрецедентным, совершенно невероятным, спонтанным всплеском эмоций стольких людей всех вероисповеданий. И это, наверное, главное чудо и самое значимое из всего, что сейчас происходит на ваших глазах, уважаемые телезрители. Это искреннее проявление любви – послушайте их, посмотрите на них – и симпатии к одному из наиболее почитаемых и уважаемых в мире представителей духовенства, любви, основанной не на церковных догматах, не на теологии и даже не на религии, а любви, идущей из самого сердца людей, как я уже говорил, всевозможных вероисповеданий: и католиков, и протестантов, и иудеев, и тех людей, я уверен, кто не исповедует какой-то конкретной религии. Вот поистине высочайшая награда за жизнь, исполненную любви, доброты и самоотверженного служения людям. Именно такой жизнью и живет кардинал Летерман все последние семь с половиной десятков лет. Как вы видите сами, фотовспышки не гаснут, и люди так рьяно стремятся выр