ачно ясного пасхального воскресенья, и он продолжал натыкаться на каменные стены собора и на людей, пока не оказался распластанным на капоте какой-то машины, и он встал, привалившись к машине, чувствуя, как эта жуткая тошнота сотрясает его изнутри и не дает распрямиться, а в паху расплывалась пятном липкой влаги кошмарная слабость, и все тело как будто наполнилось расплавленным свинцом, и он оторвался от машины и пошел, спотыкаясь, вперед, все быстрее и быстрее сквозь толпу, а колокола Собора святого Патрика все звонили, звонили, звонили, и звон плыл по улицам и гремел в голове Гарри, который пытался не замечать омерзительное ощущение липкого влажного семени, но не мог его не замечать, потому что трусы липли к коже, его бил озноб, и он дошел до какого-то сквера, и упал на скамейку, и вцепился в нее мертвой хваткой, и все внутри и снаружи кружилось, и боль в голове слилась с болью во всем теле, и вот его бешеное сердцебиение начало потихонечку успокаиваться, и дыхание тоже слегка успокоилось, и он снова начал осознавать окружающую действительность, и время опять стало временем, осязаемым и мучительным, и он наконец осознал, куда смотрит, смотрит прямо на маленькую девочку, которая подтягивает трусики, и женщина, видимо, ее бабушка, наклоняется к ней, и одергивает ее платьице, и поправляет новое пасхальное пальтишко, и Гарри смотрел на оголенную кожу, пока в глазах не возникла такая резь, словно их выжгли каленым железом, и он резко согнулся, схватившись за живот, поднялся со скамейки, доковылял до ближайшего дерева, привалился к нему, и его вывернуло наизнанку, и рвало еще долго, и он медленно сполз по стволу, встал на колени, голова тяжело опустилась на грудь, и он чувствовал, что если рвота не прекратится прямо сейчас, его тело просто развалится на куски, а его все рвало и рвало горькой желчью, ему хотелось кричать, но кричать он не мог даже мысленно, а мог только рыдать в своей жалкой мучительной немоте, стоя на коленях под деревом, низко склонившись над лужей собственной блевотины, и по прошествии бесконечного времени рвота все-таки прекратилась, и в мире настала мертвая тишина, только слышались звуки безмолвных рыданий, и нарастало пугающее ощущение погибели…
на лужу блевотины и желчи буквально в нескольких дюймах от его лица, их уже поглощала земля, очень медленно, почти незаметно. Он медленно поднял голову. Огляделся по сторонам. Вокруг были предметы. Знакомые предметы. Люди. Кто-то смотрел на него. Кто-то старательно не замечал. Тишина. Оглушительная тишина. Только рыданья… рыданья. Его дыхание чуть успокоилось. Звуки. Шумы. Голоса. Он медленно поднялся на ноги, тяжело опираясь о дерево. Тени были холодными. Солнце за пределами тени – ослепительно ярким. Он огляделся по сторонам. Там были бабушка с внучкой. Он их слышал. И видел. Только их. Он смотрел. И смотрел. И дрожал. И смотрел
и он побежал прочь из сквера, помчался по улицам, из-под яркого солнца в прохладу теней, он все бежал и бежал, пока не почувствовал, что больше не может вдохнуть, и остановился, привалившись к какой-то стене, чуть отдышался и побежал дальше, от стены к стены, из тени на солнце, из тепла в холод, сквозь день, в котором уже не было времени, он гнал свое тело вперед, а разум корчился в яростных муках, и рыдания все же прорвались наружу, и глаза застилало слезами, а он все бежал по бесконечным улицам, к мысу на краю острова, бежал, подгоняя себя только знанием, что он все-таки сможет наконец заглушить этот яростный голос, что гремел у него в голове, и каждый раз, когда ему начинало казаться, что он сейчас рухнет, он слышал голос, и чувствовал лица у себя за спиной, и заставлял себя бежать дальше, и вот он уже на пароме, и паром движется по воде, и он стоит на носу, под пронизывающим холодным ветром, и смотрит на ярко-зеленую воду, что пенится волнами, расходящимися от парома, и тихонько посмеивается, а потом смеется уже в полный голос, когда понимает, как просто все будет, и смеется все громче и громче, и немногие люди на палубе и те, кто остался сидеть в машинах, уже поглядывают на него, кто-то хмуро, а кто-то с улыбкой, а он продолжает смеяться, перелезая через перила, и люди смотрят сначала молча, а потом начинают кричать, а он стоит, раскинув руки, как крылья, и медленно кренится вперед, вперед и вниз, медленно, медленно, и разбивает свое отражение в форме креста, свою тень в форме креста, и шок от внезапного удара о холодную воду на мгновение парализует все тело, а затем он рефлекторно начинает двигаться, пробиваться к поверхности, но вес тяжелой намокшей одежды и сила подводных течений уносят его в глубину, все глубже и глубже в холодную тьму, и на долю секунды он прекращает бороться и висит неподвижно в толще воды, и вся правда его жизни вдруг предстает перед ним, и он смотрит на эту правду лишь одну бесконечную долю секунды, а потом открывает рот в крике, но крика не слышно, и его рот остается открытым, когда последний в его жизни вздох поднимается крошечными пузырьками из холодной темноты к нагретой солнцем поверхности, и его тихо и незаметно уносит в море.