ступал куда-то ногами и в метре от себя впереди слышал всхлипывания человека-птицы. Похоже, у Сирин глаза всегда были на мокром месте.
– Чуешь, дух монаший? – шепотом спросила Сирин. – Здесь души иноков витают. Слыхал, как ваш епископ Игнатий говаривал? Толковый был человече. «Инок – истинная вдовица, для которой мир должен быть мертвым», вот оно как… Монахи-то ваши сильны верой были, не то что нонешние, м-да… Заживо себя, считай, в кельях хоронили. Уходили под землю, чтобы уже не возвращаться. Вот и прикинь, сколько таких некрополей по Руси, где души святые витают, освобождения не ждут… По мне так, без разницы, какую веру исповедовал человек, если он заранее подземную долю избрал. Вот, к примеру, ты слыхал о монастыре, основанном преподобным Антонием Печерским в Чернигове? Так вот, милый, оказалось, что Батый не смог монастырь разорить. Попросту не нашел. Смута тогда тоже по земле катилась, и решил преподобный монастырь сразу вполовину под землей закладывать. Потому и не нашли… Ох, мил человек, тебе скушно, да? Давай я тя лучше рифмами повеселю, правда, я веселые не помню…
– Не, лучше не рифмуй! – взмолился Артур, вытаскивая застрявшую в волосах летучую мышь. – Я не знаток поэзии.
Они вошли в высокое холодное помещение. Каждый вздох здесь норовил вернуться троекратно.
– Знаток, не знаток… – Сирин шумно высморкалась. – Ты вроде до седины дожил, а просто так обменяться добром не желаешь… А синий твой болотник просто так добро отдал. Ладно уж, прощевай тогда…
…Я не люблю тебя,
Я тоже. Не слишком тебя люблю…
Но это не повод холодный ножик
Приставить к горячему лбу…
Артуру стало грустно, хорошая вроде песня. Но извиниться он не успел, потому что под ногами внезапно кончился пол и он рухнул в пустоту. Летел недолго, приземлился на ноги и чуть не ослеп. Из темноты он вырвался в освещенный тоннель, выложенный из белого кирпича.
Сирин исчезла. Озираясь в поисках пернатого проводника, Коваль едва не налетел на низенького опрятного старичка в железных доспехах, с внушительной связкой ключей на поясе.
– Извините, вас можно на секундочку?
– Ох, Род-заступник, уффф, напужал-то!
– Простите, – смутился Артур. – Не хотел вас пугать. Просто мой приятель с крыльями куда-то провалился, а без него тут как-то неуютно. Не подскажете, отец, как мне выйти к развилке? Вроде бы он к развилке меня вел.
– Так, а тебе куды? – прищурился дедок. – На Китеж, на Алатырь али к пристани?
– К пристани ему поздно, – гулко отозвался кто-то из-за поворота тоннеля. – Остатний рыба-кит к Буяну надысь уплыл. Тю-тю, таперича до полной луны хвощ жувать на бережке.
– Спасибо, но к морю мне не надо, – несколько опешив, ответил президент. – Вероятно, вы в курсе, как короче добраться до Малахитовых ворот? Мне туда нужно отнести прах Феникса…
Он спросил и затих. Здесь каждый звук возвращался троекратным эхом. Пол тоннеля задрожал. Из-за поворота, горделиво держа спину, вышел… взрослый китоврас. Артур мгновенно уловил сходство этого трехметрового гиганта с юношей, которого они спасали от голодных зайцев. Только у этого имелись широченные плечи, укрытые шерстяным платком, вокруг мощных бицепсов вилась татуировка, а спину покрывала попона с подсумками.
– Что, Кощей, подойдет он нам? – обратился кентавр к ключнику. – Вишь, струхнул, ворота какие-то ищет… Может, лучше, тогось, по хатам?
– А ему туда не надо, – уверенно отозвался Кощей и укоризненно поглядел на Коваля черным, как у грача, глазом. – Сам-то себе не ври, кровь с молоком! Как вы мне надоели, лепкие, и как у вас язык не отсохнет, врать на каждом шаге?
– А куда мне, по-вашему, надо?
– А тебе сперва поверить бы не мешало. Ты ведь даже не веришь, что я – существую. Тебе легче признать, что беленой опоили. Али вру я? – поднял бровь Кощей.
– Не врете, – признался Артур. Почему-то он не мог заставить себя обращаться к хранителю ключей на «вы».
– Ну вот, славно, что хоть это признал, – показал клыки дедуля. – Теперь давай меняться. Только злата али каменьев не проси, не дам. Справишься, оживлю тебе Феникса, делов-то на час… Ладно, что хочешь воистину, раз уж пришел, кровь с молоком?
Артур подумал.
– Хочу увидеть ад.
– Опаньки, – китоврас и Кощей растерянно переглянулись. – Эка тебя крутит… Но я так и смекал, что каменьев просить не будешь.
– Про вас говорят, что охраняете вход в ад. Я в ад и в рай не верю. Хотелось бы убедиться.
– В рай – не верь, это правильно, – приободрился дед Кощей. – Ну что жжж… русскому человеку, как гриться, вечно надо самому ручками пощупать. Лады. Не пожалей только.
– А что мне надо делать?
– А разве, чтоб попасть в ад, надо что-то делать? – хохотнул китоврас. – Зажмуриться надо, и ты – там…
…Он видел толпу деревенских женщин, таких, как показывают в исторических фильмах про русскую глубинку. Нет, не киношных, эти были слишком костлявые, с болезненно раздутыми суставами, в ссадинах и струпьях, в изорванной одежде… Три шли ему навстречу, и не шли, а почти бежали вприпрыжку, пританцовывая, по самому центру широкого проспекта, по черному, мокрому асфальту, прямо по разделительной полосе.
Ковалю показалось диким сочетание средневекового маскарада и современной улицы, но поразмышлять на эту тему он не успел, потому что троица танцовщиц приближалась, и надо было куда-то прятаться…
Он не мог понять, откуда взялась уверенность, что следует непременно укрыться, что ни в коем случае нельзя попасться этим полудиким крестьянкам в руки. Они не махали оружием и, казалось, не замечали его, но было в их ритмичном раскачивании что-то угрожающее, что-то граничащее с безумием…
Женщины приближались, а тьма за ними заколыхалась, выпустив следующую шеренгу бледных фигур. Теперь послышалось пение, и Артур каким-то образом узнал мелодию, хотя никогда ее раньше не слышал.
Он попытался издать хотя бы один слабый звук, но не смог даже пошевелить языком.
Вокруг расстилался сумрак, скорее похожий не на обычную ночь, а на солнечное затмение. Артур не мог оторвать взгляда от мрачной процессии, но краем глаза ловил множество тусклых огней, возникших по сторонам. Огни плескались, будто свет доходил сквозь толщу воды, будто морось крала у света силы.
В сыром ночном воздухе нарастало заунывное пение, что-то неуловимо-знакомое, угадывались русские слова, но в целом непонятно, громче и громче, сопрано фальшивило, сбивалось на истерический визг. Ливень молотил, не переставая, одежда тянула к земле.
В душе расправляла крылья жуткая тоска.
Первыми надвигались трое, с ввалившимися глазами, с распущенными космами, насквозь промокшими под дождем, наряженные в грязные рубища до колен.
А толпа женщин уже совсем близко, и слышно шлепанье босых пяток по лужам, и деревянный стук, вроде кастаньет, и лучше бы они не пели, но они пели так, что мороз по коже…
Первая женщина прижимала к груди какой-то прямоугольный предмет – оклад? книгу? икону?.. Ее распахнувшийся в крике рот открывал беззубые десны, слюна струйкой свисала с подбородка. Слева от нее ковыляла, припадая на изъеденную язвами ногу, другая, гораздо моложе. Она бережно несла в руках что-то вроде аквариума с крышкой, и Артур, прищурившись, разглядел в стеклянном ящичке несколько зажженных свечей и что-то еще…
Но третья выглядела запущеннее прочих. Самая молодая, седая, крепкая, в сползшем с костлявых плеч балахоне, шла, сложившись, как бурлак, почти касаясь повисшими патлами асфальта. На ее оголившейся спине ходуном ходили мышцы, в разрыве ткани виднелся позвоночник, его пересекали багровые полосы… от плетки?
Два широких ремня крест-накрест, как парашютное снаряженье, обхватывали ее грудь и тянулись дальше, назад, волоча за собой… О, господи, и не ремни вовсе, а конская упряжь, а позади две толстые бабищи с раздувшимися животами впряглись в плуг, и рвался асфальт, прямо там, где двойная сплошная!
Он наблюдал, как ширится щель, а дальше, за беременными, подвывали дискантом и пританцовывали десятки полуголых теток.
Их было не три, а, наверное, в десять или в сто раз больше; перепонки уже ломило от их тоскливого воя на трех нотах. Они надвигались сплошной белесой лавиной, как селевой поток… Но Артур не смотрел в лица, он не мог оторвать взгляд от того, что несли вслед за беременными «землепашцами», точнее – уже не несли, а волокли по асфальту, вцепившись множеством жилистых, совсем не женских рук.
Голый подросток. Его сын.
Его держали за лодыжки и за кисти рук, лицо было невозможно разглядеть, голова его запрокинулась, ударялась о землю, о куски асфальта, летящие от лезвия сохи. На теле мальчишки не осталось живого места, ноги, живот и грудь превратились в сплошную рану. Из локтя левой, вывихнутой в плече руки торчал обломок кости, на бедрах и в паху кожа висела лоскутами, а с гениталий и затылка капало прямо в дымящуюся, свежую борозду…
Артур почувствовал подступающую тошноту и сквозь отвращение успел еще раз удивиться, как это может во сне тошнить; и тут ближайшая молодуха, со свечками в аквариуме, не прерывая воя, уставилась ему в глаза и оскалилась вдруг, как лошадь, вывернув обе губы, обнажив коричневые пеньки зубов…
– Нет! Не надо больше, хватит, хватит! – схватился за голову Коваль. – Я и так все это знаю.
– Что ты знаешь? – удивился кентавр.
– Я знаю, что мой сын ни на что не годен.
– Ты снова нечестен с нами, – опечалился Кощей.
– Да отвык я говорить правду, – повинился Артур. – На моей работе разве правду говорят? Я знаю, что мой сын… в случае, если понадобится… не сможет управлять страной.
– Уже лучше, – хлопнул в ладоши старик. – Вишь, раз себя отпустил малехо, можно и в настоящий ад прыгнуть.
35ЛЮБИМЫЙ АД
…Пол в прихожей больше не радовал блеском паркета. Вместо теплого дерева подошвы ощущали шершавую поверхность гранита. Грубо притертые квадратные плиты, между которыми шелушились жилки раствора, покрывали всю поверхность пола от входной двери президентских покоев до ванной, а у поворота в малую столовую, где раньше начинался плотно приклеенный гобелен, теперь стелилось нечто абсолютно незнакомое. Какие-то золоченые кисти, бахрома, а дальше – золото на глубокой синеве, роскошный и совершенно невозможный в своей вакхической роскоши ковер.