для всех этих странных поступков, и был уверен, что он точно есть, просто я умудрился его упустить.
Сначала я предположил, что у Блэка хроническая непереносимость незаконченности. На какое-то время догадка казалась мне верной: разочарование в самом начале встречи было вызвано тем, что я не дал ему полной информации, необходимой для ответа, а затем, в кафе, я спросил, понравилась ли ему моя книга, и он не смог ответить, потому что не прочел ее до конца. В принципе, идея законченности вполне вязалась с вопросом «а что, если не двигатель?», хоть и с натяжкой: ведь незаконченные, несобранные двигатели не будут работать, не так ли? И разве желание увидеться со мной после смерти отца не говорит о некой потребности законченности, катарсиса? Но как тогда насчет «слово – это атом разума»? «Вселенная в переплете» из его монолога на лекции тоже не противоречила моей теории, но вот все предшествующее про орбиты, материю, молекулы, протоны и нейтроны… Это все не только про законченность, но и сложноструктурность: движущиеся части, гармоничные системы – все это очень похоже на техническое описание двигателя. И его эта педантичная, неловкая манера разговора – от нее ведь тоже веет чем-то механическим. Все это точно как-то связано; я не знал, каким образом, но точно связано.
Я откинулся на спинку стула, шумно выдохнул, и только тогда осознал, что, наконец, расслабился. Законченность – не совсем верный ответ. А какой верный, я понятия не имел.
Я долго смотрел в окно поезда, наблюдая, как сумерки опускаются на широкие пустые поля. Мимо проносились маленькие городки, ряды желтых мерцающих уличных фонарей, окна гостиных и спален, запечатлевшие, словно фотоснимки, моменты жизни жильцов. Я купил кофе. Поискал зарядник для садящегося телефона, но когда вывалил все содержимое сумки на сиденье рядом и внимательно все прошерстил, пришел к выводу, что забыл его в утреннем поезде. В итоге прижался лбом к стеклу, закрыл глаза и погрузился в вибрации поезда, проникающие глубоко в череп.
Я заснул, проснулся, снова задремал.
Поезд пронесся мимо соснового леса, деревья стояли длинными идеальными рядами. Из-под полуопущенных век я наблюдал за линией стволов и темными промежутками между ними. И тут меня осенило.
Фишкой Эндрю Блэка была не законченность, а порядок.
Я встрепенулся.
Механизмы, атомы, орбиты, двигатели, потребность в полном и четком вопросе, чтобы дать полный и исчерпывающий ответ, даже эти чертовы складки на брюках – все это указывало на какую-то хроническую зависимость или маниакальную потребность в порядке. И говоря «порядок», я имею в виду тотальный порядок, порядок во всей его полноте, до последней детали; желание, чтобы правильные вещи происходили в правильных частях правильной структуры в правильное время, предсказуемо и систематично, постоянно и всегда.
Я осознал, что улыбаюсь, думая: «Порядок. Вот оно. Вот и ответ».
Более того, я понял, что могу проверить свою теорию.
«Когда поезд прибудет на Кингс-Кросс, – подумал я, – отправлюсь прямиком в привокзальный книжный магазин. Если я прав насчет Блэка, то его роман станет доказательством».
Так и получилось. Его книга подтвердила мою догадку.
Несмотря на объем, «Двигатель Купидона» – это экономичное чудо, изящный, прекрасно сбалансированный агрегат, в котором каждый момент, каждый поворот, каждый намек находится ровно на своем месте. От первого до последнего слова, от первой до последней сцены шестеренки книги вращаются, создавая то, что инспектор Кливер называет «ходом причинно-следственной связи».
Я просидел за книгой до поздней ночи; она напомнила мне не что иное, как викторианскую механическую модель Солнечной системы со множеством латунных планет и лун, которые с безупречной точностью вращаются вокруг полированного Солнца. Конечно, образ этот зародился еще во время моего пребывания в северной части Англии – все эти разговоры про атомы и орбиты, роман как механизм, – и я не мог от него избавиться. «Двигатель Купидона» больше, чем любая другая книга в моей жизни, была похожа на механизм, причем сложный и прекрасно сконструированный.
Никогда не читал ничего подобного.
13. Двигатель Купидона
В самом начале «Двигателя Купидона» мы встречаемся с высоким взъерошенным мужчиной в белой фетровой шляпе и мятом льняном костюме. Он стоит, прислонившись к дверному проему, весь в крови. Его зовут Морис Амбер, но мы пока этого не знаем. В правой руке он держит окровавленный нож, а к левому уху прижимает телефонную трубку.
– Полиция, – бормочет он. – Вам лучше кого-нибудь сюда прислать.
Вот такое у этой детективной истории начало: мы встречаем персонажа на месте преступления с орудием убийства в руках, так что имеем серьезные основания полагать, что он только что зарезал человека до смерти и именно он впоследствии окажется убийцей.
Получается, никакой это не детектив: интриги-то нет. Однако дело в том, что нас вводят в заблуждение собственные ожидания: мы считаем, что разгадали только что начатую книгу. «Так, раз это детективная история, – думаем мы, – значит, обязательно будет какой-то поворот. Это обманка. Я не дурак, я знаю: этот парень точно невиновен».
Вот так и начинаем симпатизировать Морису Амберу.
Очаровательному, располагающему к себе и невероятно убедительному Морису Амберу. Он способен превратить любой смехотворный бред в логичный и разумный аргумент, любую невероятную историю – в чистую истину. Амбер не образец морали и чести, скорее, он милый пройдоха, неуклюжий Хан Соло в поношенном костюме. Мы понимаем: он не ангел, но он нам нравится, и мы только рады верить, что он, знаете ли, не такой уж и плохой человек.
Сложно понять, что на самом деле происходит на первых страницах, трудно осознать, как умело нас разыгрывают. На первый взгляд кажется, что Блэк стремится сделать жизнь Амбера ужасно тяжелой, вплоть до того, что дает ему интересное прошлое: сначала он был сценическим фокусником, а затем стал проповедником. Задумайтесь: сценический фокусник, ставший проповедником. Невероятно эксцентричная и не заслуживающая доверия предыстория персонажа детективного романа, и все же, когда Амбер в первой главе раскрывает эту информацию офицеру, производящему арест, он делает это с такой иронией и обреченностью, что сразу становится ясно: сделать этого человека козлом отпущения не составит труда. Как только эта идея приходит нам в голову – или, скорее, как только она осторожно попадает в поле нашего зрения, – она надежно фиксируется и начинается тонкий психологический трюк. Во время многочасовых допросов в полиции Морис Амбер никогда прямо не жалуется на свое незавидное положение, читателям приходится домысливать все самим. Всякий искусный мошенник скажет вам: лучший обман – это недосказанная правда. А любой поклонник детективов скажет, что жертва обмана – не только следователь, но и читатель.
Очень смелый, изящно исполненный и прекрасно оформленный гамбит для начала книги. Амбер трансформирует сомнительное прошлое в аргумент, с помощью которого ему удается завоевать не только доверие полиции, но и доверие читателя, поскольку мы воспринимаем его историю через призму ожиданий от жанра и знаем, что в детективах нельзя верить очевидному. И это только первый из целой череды трюков, иллюзий и психологических манипуляций, направленных на то, чтобы жертвы уловок Амбера – как книжные, так и реальные – оставались в его власти. До самого конца его контроль не ослабевает, а сложность уловок только возрастает по мере углубления в текст.
Морис Амбер – высокий, красивый мужчина, с взъерошенными волосами, крепким рукопожатием и кривой улыбкой. В гардеробе у него висят несколько дорогих, слегка поношенных костюмов; а еще он никогда не выходит из дома без оставшейся со сценических времен старой белой фетровой шляпы с подпалинами и выгоревшим полукругом на козырьке. В начале книги Амбер объясняет, что это его счастливая шляпа: в молодости он по глупости решил провернуть на сцене опасный трюк, и если бы не шляпа, то точно бы лишился зрения, так что с тех пор он ее почти и не снимает. Немного позже он признается, что есть еще одна причина: шляпой он оправдывает постоянный слабый запах дыма, но на самом деле тот остается от манильских сигар, которые Амбер давно пытается бросить курить. Есть третье, совершенно другое объяснение, которое мы встречаем в середине романа. К этому моменту инспектор Максвелл Кливер – наш следователь и герой – понимает, что серия убийств, за одно из которых как раз таки и арестовали Амбера на первых страницах, была частью крупного подпольного заговора. Несмотря на то что это доказывает невиновность Амбера, Кливер снова вызывает его в участок на допрос. Амбер едет в полицейской машине с сочувствующим ему Дэном Вейберном (офицером, проводившим в первой главе арест, и неохотным напарником Кливера), и только они въезжают на парковку у вокзала, как ни с того ни с сего Амбер делает заявление, от которого все холодеет внутри. Дэн расспрашивает Амбера о самых опасных фокусах, и тот признается, что его верную белую шляпу подпортил вовсе не неудавшийся фокус, а священный огонь от неопалимого куста, рядом с которым он получал священные наказы от Бога.
Мы потрясены – не только осознанием того, как сильно полюбили Амбера и как быстро встали на его сторону, но и мгновенным желанием проигнорировать или рационализировать его заявление, дабы мы могли по-прежнему любить его и быть на его стороне. И когда его серьезное выражение лица меняется, мы испытываем огромное облегчение.
– Я шучу, Дэн, – улыбается он, дружески похлопывая офицера по плечу. (И нас как будто бы тоже, судя по ощущениям от этой фразы.)
Вейберн смеется, мы смеемся, и повествование идет дальше. Но что-то изменилось. В нас снова пробудилось сомнение. Роман начался с вопроса «А точно ли он виноват?», который потихоньку сменился другим: «А точно ли он невиновен?» С этого момента «Двигатель Купидона» полностью углубляется в раскрытие тайн псевдозаговора, накопившихся за первую половину, разоблачению десятка фокусов, лжи, дьявольски хитрых уловок и обманов. Пока мы, к своему потрясению, не оказываемся там, откуда начали: Морис Амбер – хладнокровный убийца; он несомненно виновен.