– Ты пропадешь здесь.
Я осмотрелся, глядя, как сгнивают строения и плесень покрывает кожу горожан.
– Нет, – возразил я. – Я обещал старику, а значит, должен уйти живым. Почему ты последовал за предателем?
Исикава изменился в лице. Его терзала боль, обреченный город не мог ее исцелить. Как не смогли бы исцелить даже сотни обреченных городов с умирающими жителями, торговками, оружейниками, хлебопеками, ювелирами и бродягами, храмами и хижинами, дворцами и постоялыми дворами, с праведниками и грешниками, бывшими победителями и сегодняшними жертвами.
– Я пошел за ним потому, что больше не за кем было идти, – наконец разлепил запекшиеся губы он. – Я ждал, что он позовет меня с собой. Никто не звал. Зачем ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь и так.
– Где Киоко?
Исикава открыл изорванный рот и запел, указывая на север. Слова, вываливающиеся из нутра менестреля, были столь же уродливы, как и он сам. Я выдернул из его рук биву и разрубил пополам. Она издохла. Слезы потекли по щекам Исикавы. Он достал свое оружие, но тень уже ползла по ногам певца, обвила грудь, затекла в рот, заставив хрипеть и выплевывать сгустки черной крови. Это конец всех песен, чумной музыкант.
– Где он?
Дождь доедал остатки города.
– Я не скажу, я обещал.
– Кому обещал? – Я чувствовал, как налет улыбки покрывает губы.
Но он, конечно, не ответил.
Северный осенний ветер снова привел за собой холод. Все, к чему мне хотелось прикоснуться, стало ледяным. Во дворе лежала издохшая кобыла. Пыль покрывала стылые полы, перед статуей Будды бурлил синий яд. Никто не жил здесь очень и очень давно, ведь даже проклятым нужно есть и спать. Если Киоко и пряталась здесь, то теперь ушла.
– Он требовал преданности, а сам не был предан никому, – говорили мне в Эдо. – Он мог потребовать несбыточных обещаний, а потом проверял, исполнены ли они. И слуги все выполняли.
Несколько лет не появлялся человек, превративший в руины множество храмов и безобидных деревень ради прихоти, но о нем все еще говорили, все еще произносили шепотом имя, меняющееся от города от городу. Его помнили лучше, чем тех, кто раздавал бесплатный рис.
– Я слышала о тебе.
Маленькая Киоко, с глазами слепыми и синими, как небо, подкралась так тихо, что ее не учуяла даже моя тень. Черно-синий шелк покрывал волосы, крепился к плечам, задрапированным тканью. Говорили, что иероглифы на ее коже нарисовал предатель, и они остались там навсегда. Шею охватывал браслет из сыромятной кожи, зашнурованный под подбородком.
– А я слышал о тебе, – отозвался я, глядя на черную катану в женских руках.
Киоко не умела играть на биве, драться не умела тоже, да и лошади повиновались ей плохо. Глаза-пленки, нестареющий стан – кукла из театра кабуки. Как сестра северного бога, что правила колесницей своего брата, она следовала за предателем и передавала его приказы. Кроме нее, не осталось никого, кто мог бы знать, где скрывается хозяин Рююске и Исикавы. Ветер шевельнул шерсть на одеревеневшей туше лошади, а потом теми же морозными пальцами забрался под шелк, обволакивающий Киоко, тиская молодое тело. Губы изогнулись розовой каплей на белой бумаге.
– Странно, что ты добрался сюда. – Она опустила меч.
– Я ищу предателя, за которого во всех школах боевых искусств назначена самая высокая цена, – поведал я, и улыбка умерла на прозрачном лице Киоко.
Она задрожала, почувствовав у сердца черную пиявку тени. Я мог бы заставить ее сделать все, что мне захочется, – женщины слабы, хотя иногда их верность не знает границ, но хитрая девчонка не оставила мне ни малейшего шанса, отточенным движением вогнав сталь в живот и проглотив рыдание. Если не сможешь удержать тайну, умри. Может, Киоко и не умела воевать, но у нее была хорошая память.
Нет, ты все-таки ошибся, старик. Все держали слово, никто из моих слуг не проговорился.
Я выхожу наружу, смотрю на покрытую мелкими камнями дорогу и достаю катану. Ровно 1098 движений до того, чтобы забыть глаза Киоко и плач бивы. Взмах, еще, вбок, вниз… 1098 шагов на морозе, щиплющем продубленную дождями и войнами кожу. Вряд ли после того, как закончится тренировка, я вспомню их голоса.
Это нетрудно для человека, убившего своего учителя.
2009 год
ДЬЯВОЛ ПРИШЕЛ ВО ВТОРНИК
Не понимаю я этот ажиотаж вокруг смерти ради любви.
«Я умру за тебя!» – говорит один. «Я пожертвую собой ради возлюбленного!» – кричит другая. А романтические песни послушайте – там же сплошные издевательства и самоуничижение! Каждая любовная песня – то о преследовании, то о ревности, то об убийстве во славу, то о принадлежности другому, то о собственной ничтожности и жизни, швыряемой к чужим ногам. Странные это песни, переполненные истериками и больными привязанностями, которые оставляют лишь опустошение, но люди превозносят безумие и зависимость и считают их прекрасными.
Мне-то это на руку, но народ мог бы за прошедшие столетия и призадуматься. Священники пытаются их образумить, рассказывая что-то о спокойной и светлой любви к ближнему, но кто слушает этих бедолаг?
Любовь и смерть, смерть и любовь. Почему-то люди связали их в пару, хотя логики тут никакой. Превозносят соперничество и стремление поделить человека, будто он вещь какая. Думаете, дуэлянты размышляют, каково будет их пассии, когда она найдет два холодных тела на поле? Да черта с два. Никому из этих «влюбленных» не интересно мнение девчонки, когда в венах бурлит лишняя энергия. Это просто красивая вывеска, удобный повод, чтобы подраться.
Все юные только и стремятся к тому, чтобы найти объект, ради которого можно погибнуть, будто жизнь – не ассорти из чумовых открытий, а никчемная ноша, которую нужно побыстрее спихнуть. Конечно, они провозглашают, что отдают самое важное ради любви, но на деле там и гордиться-то нечем. Никто из них ничего не достиг, только вылезли из гнезда, за спиной – пустота, но уже ищут, за кого бы сложить голову: за какого-нибудь громогласного лидера, за справедливость, за страну, за всеобщее благо, за красивую деваху, которую при обычном развитии событий бросят через два года или даже раньше, совершив кучу подлостей по пути.
Дело тут не в любви, а в том, что юные предчувствуют, как испохабятся, глядя на взрослых вокруг, и им хочется уйти в небытие раньше, чем это произойдет. А уж ради кого и каким образом – дело десятое.
Юнцы мечтают о горячей пуле в сердце, которую получат от превосходящего множества врагов, закрывая грудью возлюбленных. И все потому, что они ощущают ценность мига и прекрасно знают, что он краток. Они молодые, но не идиоты – отлично видят, что ожидает взрослых, поэтому стремление застыть в янтаре гибели на самом пике переживаний, красивыми и свежими, частенько приводит их ко мне.
Вот и эта стояла, сжав губы и протыкая глазами-стилетами. Красивая, но без попыток быть сексуальной картинкой, прямая, целеустремленная – и перепуганная. Длинное темно-синее платье закрывает тело с головы до пят, но от этого она только притягательнее. Поверх накинута темная курточка, светлые волосы собраны в тяжелый пучок на затылке, на пальцах – два толстых металлических кольца. Просто полосы металла, обхватывающие средний и безымянный. Я не всматривался в душу, но внешний вид девчонки буквально кричал: «Я сосредоточена, я готова ко всему», – и кольца символизировали кастет. Она была готова – или ей так казалось.
Солнце уже зашло, улица торчков сияла неоном и рекламной подсветкой. Ноябрьский холод забирался под одежду, морозил кожу.
Проклятый молодняк! Иногда даже хочется их развернуть назад, ведь никакого янтаря и момента на пике не будет. Они мечтают умереть максимум в двадцать семь, словно рок-звезды, потому что они особенные, но статистика неумолимо сообщает, что умрут они годам к шестидесяти, после американских горок скорбей, радостей и болезней, и это еще если повезет. Женщины, даже одинокие, живут дольше, и мало какая из них, даже из очень ярких и сообразительных, особенная.
– Я хочу продать душу.
Эта не скрывается за туманными фразами, лепит правду в лицо. Я любил таких – прямых и дерзких, дев действия, а не дев мечтаний, так что склонил голову в приветствии. Отсалютовал, как салютуют уходящим на смерть гладиаторам. Это было правильно: раз уж решил, не мешкай.
– Ради чего ты хочешь пожертвовать юной жизнью? – Я поразился, до чего устало звучал мой голос. – Надеюсь, у тебя стоящая причина, а не честолюбивые стенания или любовное блеяние, которое я слышу тут каждую неделю. Сил уже нет выслушивать одно и то же.
Она смутилась – я сломал высокопарный сценарий, но это полезно – вышвырнуть их из мира грез, напомнить, из чего состоит жизнь.
– Я хочу спасти князя Тьмы.
– Что?!
Раз лет в пять-десять кто-то все-таки меня удивляет. Расступается череда беспринципных дельцов и девиц, жертвующих душой ради спасения своих бесполезных любовников, матерей, умирающих отцов или больных детей – и появляется что-то стоящее, что-то непривычное. Я пригляделся к девушке внимательнее. Проклятые идеалисты… То слетают с катушек, то находят в себе Иисуса, пытаясь спасать тех, кому это и даром не нужно.
– И зачем тебе это, дитя? Хочешь избавить мир от зла? Мечтаешь, чтобы страдания исчезли? – почти с сожалением поинтересовался я. – Чтобы закончились войны и дети больше не заболевали, да?
Ее реакция меня удивила еще больше – она рассмеялась. Смех у нее был полностью лишен опаски и жеманства. Деревенский, открытый, от души. Похоже, мое предположение показалось ей донельзя нелепым.
– Мир нельзя избавить от зла, это выдумка, – отсмеявшись, сказала она. – Мы рождены с изъянами, с ними и умрем. Адам с Евой совершили грех, за который приходится платить. И наш мир – не райский сад, так что нет, этого я не прошу. Нельзя просить невозможного.
– А спасти князя Тьмы, выходит, можно? И от чего ты хочешь его спасти? И существует ли вообще этот твой князь Тьмы? Или это никнейм твоего дружка?