Даже те из родителей, что общаются запанибрата, все же держат дистанцию. У Мэгги она тоже была, но не такая. Дистанция девчонки, которая тебя не хочет. Дистанция девчонки, которая считает тебя необразованным идиотом. Дистанция девчонки, умеющей больше, чем ты. Все остальное время она была точно такой же, как любой из нас. И ничего ужаснее этого придумать было невозможно.
– Тебе чертовски повезло, чувак. – Стэн сидел на лестнице и украдкой курил. – Тебе не запрещают покупать сигареты, а твоя мать умеет рубить на электрогитаре почище, чем я. Я бы о многое тдал, чтобы быть тобой.
Если вы подумали, что моя мать была больной на голову потаскухой, вы попали впросак. Многие думали так же, основываясь на слухах, которыми полнился городишко, но Мэгги не трахалась ни с кем из мальчишек. Иногда она смотрела на них так, что зрачки готовы были лопнуть, но еще никогда до того случая с Клайвом она ни к кому не притрагивалась. В маленьких городках полно грязного белья, и обыденные похождения Мэгги не выходили за рамки. Разве что она не скрывала, что любит выпить пива в компании каких-нибудь блюзменов.
Денег у нас постоянно не хватало. Когда мне было лет восемь, мы сидели на крыше дома, среди леса телевизионных тарелок, свесив ноги вниз. Мэгги не тряслась над моим здоровьем и поддразнивала, если кто-то угрожал кулаками. Наверное, поэтому меня никто не задирал – прийти к ней и признаться, что тебя отдубасили какие-то ослы, было невозможно. Я всегда бил в лицо, не разбираясь, сильное ли нанесено оскорбление. Тогда, на крыше, она была похожа на девчонку-панка – рваные джинсы, куртка, вечная гитара за плечами, лохматая. Очень красивая. Матери не должны быть такими… дикими.
– В городе смеются, что ты не похожа на них, – с обидой произнес я.
Отпечаток ее отверженности ложился и на меня. В школе все просто исходили желчью, когда вспоминали, как однажды пришли на день рождения и увидели вместо пухлой домохозяйки и шикарного ужина с тортом и свечками панкушку лет двадцати с небольшим. Мэгги до сих пор не удосужилась найти нормальную работу, а ездила в город играть блюз в разных клубах. За это местные работяги ее презирали. А уж когда несколькими годами позже прошел слух, что она предпочитает проводить время с двенадцатилетними друзьями своего сына, а не с местными завидными мужиками, все стало еще хуже. Говоря по правде, слух о том, что мою мать тянет к подросткам, пустил Джойс – местный ловкач, ухлестывающий за домохозяйками, пока их мужья пропадали на работе. Недавно мне стало понятно, почему он это сделал, но тогда…
– Ты сейчас сильно хочешь стать таким же, как они. – Мэгги бросила вниз камешек. – Чтобы они не показывали пальцем и не шушукались за спиной. Но если подумать, в их жизни нет ничего запоминающегося… Да и просто – ничего.
– Я хочу, чтобы ты была как все!
Она дала мне пощечину, ничего не объясняя.
Я убежал с крыши и сжимал кулаки от бессильной ярости где-то за двором, но мать не пыталась меня найти, хотя наступила ночь. Иногда она говорила, что не моя мать, ведь это слово значит слишком много того, чего значить не должно, и предлагала дружбу. Нельзя сказать, что всегда было так. В другие времена мы вместе бродили тут и там, она увозила меня в город и рассказывала про мосты, которые попадались по пути. Мосты, по ее мнению, были волшебными, и мне нравилось смотреть, как она смеется.
– Ты так часто говоришь, что ненавидишь ее, потому что на самом деле хочешь, – поведал как-то Льюис. – Мой брат говорит, так написал Фрейд.
Когда детство закончилось, превратившись в муки тринадцатилетия, моя мать вдруг переместилась из ранга отверженной в звезду тинейджеров нашей школы. Все девчонки как одна ее ненавидели, все парни хотели попасть ко мне домой, чтобы выпить немного вина из одной бутылки с ней, а потом сидеть на полу, покрытом вытертом паласом, опираться на диван острыми локтями и слушать, как она говорит о музыке или режиссерах.
Становясь подростком, сразу начинаешь ценить не то, что есть у всех, а то, чего у других нет. Слушать ее индейские песни или старые блюзы при выключенном свете, какие-то рассказы, диковатые фантазии стало неизменной традицией. Она точно знала, что нам нужно, любой протест и любой вопрос, который мы хотели бы задать, лежал у нее в ладони. Мэгги вертела пацанами Миддлтауна как хотела.
Однажды я застал ее, когда она стояла в дверном проеме и смотрела мне между лопаток. Не знаю, почему именно туда, но в позвоночнике угнездился звездный комок, заставивший повернуться. Я переодевал футболку, чтобы поиграть с парнями, а Мэгги стояла и смотрела, опершись на косяк.
– Твои лопатки красиво шевелятся, когда ты поднимаешь руки. Ты тощий. Мне это нравится. – Она зажмурилась.
Я покраснел и ретировался. В ее откровенности было что-то непорядочное. По крайней мере, мне так казалось. Я тоже мог бы сказать ей о том, как изящно она ставит на пол гитару, о том, что от этого жеста у доброй половины парней захватывает дух, но вряд ли сумел бы. Мэгги просто этого не понимала или старалась не понимать. Ей было все равно, что произойдет со словами после того, как она кинет их щепоть в других.
Однажды она пришла домой сердитой, выслушала тираду на тему «хочется умереть, к чертовой матери» от Льюиса, который излагал доктрины саморазрушения, достала нож и дала его суицидально настроенному нытику. Мэгги любила ножи, револьверы, пистолеты, мечи, как и мы. Ей не нужно было объяснять, почему огнестрельное оружие так влечет.
– Распори себе живот, – посоветовала она и захлопнула дверь.
Так могла бы сказать любая своенравная девчонка – они готовы столкнуть тебя с крыши, чтобы посмотреть, как ты полетишь. Но для того чтобы понять, какое это впечатление произвело на одного из нашей «семьи» – группы сумасшедших, отиравшихся около Мэгги, нужно слышать ее голос, видеть сжатые губы и быть одним из нас. Льюис некоторое время смотрел на лезвие, а потом неловко воткнул его в брюхо, пытаясь размахнуться, но инстинктивно сдерживая нож. С дурацким порезом его отправили домой, все разошлись, почувствовав доселе неведомый запах осени, запах заката.
– Почему ты это сделала?
Мэгги сидела в полной темноте. Фонарный свет не достигал ее, вырисовывая только силуэт.
– Он мне надоел. Если человек хочет умереть, он должен умереть. Если я когда-нибудь захочу сдохнуть, меня не придется упрашивать, – кратко сеяла семена зла она. – Никто из них никогда не задумывался, чего хочется мне. Все они приходят сюда, чтобы получить вечную сестру, приходят, словно на шоу. Как на урода в клетке посмотреть.
– Да ты ведь сама их приглашаешь! Ты ведь… – сорвался я. – Тебе нравится, как они смотрят на тебя, ловят каждое слово!
– А почему ты не выгонишь их? – спросила Мэгги. – Они мне осточертели. Я хочу побыть с тобой, я хочу играть на гитаре, хочу сыграть…
– Да потому что ты сама должна это сделать! Да потому что ты – взрослая, а не я!
– Заткнись, заткнись, заткнись, заткнись… – Она зажала уши руками.
Я выбежал прочь и надрался как свинья, стрельнув у Клайва бутылку дешевой сивухи. Я не мог понять, кто она, – сестра, мать, мечта, проклятие… Индейские песни звучали в голове до тех пор, пока меня не вытошнило в почти облетевший куст шиповника.
Не знаю, как ее угораздило заиметь сына, она была для этого не приспособлена. Или я был не приспособлен для нее, кто знает, но все это вместе сводило меня с ума. Иногда она подходила утром к зеркалу, когда я чистил зубы, ерошила только что вымытые волосы, и запах шампуня окутывал все вокруг. Мы смотрели на отражения и довольно фыркали, как будто наступило самое лучшее утро на свете. Кажется, что так и должно быть, но лишь до тех пор, пока не откроешь дверь вовне.
Один раз я танцевал с ней в пустом зале школьного танцкласса. Никогда не умел танцевать, меня бесят все эти па, но тогда, покраснев как рак, я положил руку на ее талию и начал скользить по полу так, будто все время только и мечтал о том, чтобы поддерживать твердую спину, когда Мэгги прогибается назад. Она хотела показать, как впечатлить девчонок, но если кто и впечатлился, так это я. Она умела то, о чем другие лишь брюзжали. И Мэгги никогда не выглядела на двадцать семь.
– Однажды я исчезну, уеду куда-нибудь подальше, – затягивалась сигаретой Мэгги. – В тот день, когда мне покажется, что я больше не так интересна, как все эти девчонки, ты меня больше не увидишь.
– Не все ли равно, что я думаю о твоей внешности? Главное, что ты мне нужна, – обрывал разговор я.
– Когда-нибудь ты поймешь, в чем тут загвоздка, – шевельнула плечами она. – Неважно, что я твоя мать. Когда на тебя смотрят как на старую клячу и слушают из привычки, по традиции, а не из интереса, – это хуже, чем смерть.
Не знаю, как ей удавалось держаться все эти годы. Вокруг нее вилось столько тинейджеров, которые ей нравились и образом мыслей, и своей восторженностью, что впору было составлять списки. Она хотела подружиться с каждым и в любом придурке находила что-то особенное. Не пользовались ее любовью только прямолинейные мужланистые парни, делавшие ставку на то, чтобы понравиться девчонкам и затащить их в кусты. Один раз она чуть не зарезала придурка, который пытался назойливо клеиться к ней, – никогда не давала спуску никому, кто пытался ее оскорбить. Глаза сверкали, как черные дыры. И все-таки моя мать никогда не выходила за рамки всеобщей сестры, которую стыдно, но сладко вожделеть. А когда появился Клайв, Мэгги слетела с катушек. Совершенно, бесповоротно, безумно.
Это было видно любому, если он не ослеп. И чем сильнее она пыталась это скрыть, тем очевиднее становился секрет. С того самого поцелуя прошло три года, в течение которых она старалась держать его подальше от себя, но каждый раз, стоило ему без разрешения припереться ко мне домой, их несостоявшаяся связь воспламеняла воздух, словно напалм. Я хотел ее презирать – и стал бы, если бы не индейский голос и пальцы, извлекающие из постаревшей гитары сумасшедшие ритмы. Мне уже было шестнадцать, и я вполне мог оценить своеобразие своей матери. Мэгги была красива и знала ответ на вопрос о смысле жизни. И, черт, она не выглядела на свои тридцать!