Там нигде, никогда света ясного нет…
«Его не станет и здесь. Солнце взойдет и сядет, чтобы не подняться. Ведь солнце не поднимается для тех, кто погребен в земле. Если ты устал от нас, горный дух, если хочешь забрать нас по одному, то вот она я. С меня начни, потому что я не способна изменить судьбу».
«Я бы оставила все как есть, – мысли перебивали друг друга, – повторила всю свою жизнь и больше не роптала, знай я, что это убережет аул. Я бы больше не тревожила твой лес».
Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.
Ты пройдешь наугад среди острых камней,
И, когда наконец озарит солнце взор,
Ты увидишь, как демон спускается с гор.
Пот струился по спине Айсэт. Правильно не послушала она мать, не облачилась в свадебный сае. Пот гнал холод, выбирающийся из горла и рта. Айсэт пела запретную вторую половину призыва:
Время вспять повернуть на мгновенье позволь,
Пропусти сквозь себя духа горного боль,
Позови, укажи из пещеры домой
Путь далекий, тревожный, но верный, прямой.
Как вода потечет по земле нашей кровь,
Дух пойдет по горам за свободою вновь,
Но свободу в руках его крепко держи.
Солнце в небе взойдет – духу ты прикажи.
«Верни то, что взял, – кричало внутри Айсэт. – Пусть, как кровь, польются источники из твоего логова. Я знаю все слова. Я приказываю тебе».
Посмотри прямо в солнце его глаз златых,
Пусть откроется мир, что когда-то был в них.
И потребуй, чтоб правду тебе дух сказал,
Кто и кем заточен в вечной крепости скал.
«Это всего-навсего песня», – пробурчала маленькая Айсэт, когда Гумзаг отказался спеть ей весь мотив и добавлял по строчке день ото дня.
«Магия слов рождается из сердца, оттого она столь ценна, – пояснял учитель. – Пой призыв, кричи, рассказывай всем, но не поверишь, не отдашь словам часть себя, часть жизненной силы, так не то что дух, птица не ответит тебе. А если веришь, никогда не канешь в пустоту».
Айсэт пела, отдав призыву всю себя, прошлую и настоящую. Она отдала бы и будущую себя, если бы еще верила в будущее. Кувшин давил на плечо, но она пела и пела, снова и снова повторяла заветные строки. Пока голос не подвел. Айсэт закашлялась и споткнулась.
Уверенная, что знает лес лучше любого другого жителя деревни, за исключением разве что Гумзага, она запнулась о корень, который всегда торчал здесь, позвонком прорвав землю под буком. Кувшин соскользнул с плеча, опередил полет Айсэт и почти упал, но она успела подхватить его. Вода пролилась под злополучный корень и ушла в землю. Айсэт проследила за ее побегом, заглянула в кувшин. Из него глядела пустота, о которой говорил Гумзаг. Воды в кувшине осталось на одну плошку. «Все потому, – обратилась к ней пустота, – что ты лжешь. Что получишь ты, если сбудутся пророчества теней? Одиночество или свободу?»
– Нет, – крикнула Айсэт в кувшин. – Слышишь меня? Несчастный не живет. И никакая свобода не заменит любимого человека. Я вернусь к ручью, я что-нибудь придумаю.
«Они все еще там, Дахэ просто так не отпустит своих подпевал», – заныла ее душа.
Она могла вернуться домой, выждать время и снова пойти за водой. Или отправиться к водопаду и возвратиться к вечеру, избежав встречи с соседями, которые готовились к ночному обряду. Она успеет еще протереть родителей свежим травяным отваром, помыть густые волосы матери, но не сможет проверить корову, и коз, и улья, поговорить с деревьями в саду, как это делал отец. Приготовить ужин. «Последний», – пронеслось у нее в голове, и она тут же зажала рот руками, как будто мысль вырвалась на волю, прошелестела в листве. Лес откликнулся, ожил, зашуршал. Вернулось пение птиц, шорох в траве, едва слышимое, но постоянное жужжание насекомых, гул и треск. Громкий и быстрый, звук нарастал. «Значит, опять увязался за мной, женишок», – с раздражением подумала Айсэт и повернулась в сторону треска всем телом.
– Ты наелся пьяного меда[16], Кочас? – закричала Айсэт. – Пойди делом займись, чем за мной следить.
Треск не смолк. Обычно Кочас останавливался и прятался среди кустарников, когда Айсэт обнаруживала его. Она проходила одно, другое, третье дерево, приближалась к нему – и он не выдерживал, выскакивал перед ней и гулил, как младенец.
«Поймала, Айсэт меня поймала», – повторял он без конца.
«Мне стоит быть к нему добрее, – укорила себя Айсэт. – Он да Гумзаг – вот все мои друзья».
Кочас следил за ней, показывался, чуть она того требовала, не причинял никакого вреда. Но от такого друга у нее болела голова. Да и Кочас порой пытался поймать ее за плечи и хорошенько потрясти, расплевывая кругом сопли и слюни. Кочасу не нужен был мед горных рододендронов, от которого сходили с ума и пчелы, и люди, он родился с ним в крови. Гогот его уподоблялся крику испуганных птиц, дыхание – шуму ветра, ногти – деревянным крючкам, которыми мать перехватывала крышки котелков.
– Шел бы ты домой, к вечеру готовился. А то все придут разодетые, а ты в грязном, поношенном, – Айсэт вовсе не собиралась обижать Кочаса, но и глядеть в его глаза навыкате не хотела.
«Н-еста», – тыкал он в нее заскорузлым пальцем в последнюю встречу.
Айсэт перехватила кувшин, взяла за ручку. Треск усиливался. Ритмичная свободная энергия заполнила лес, он пропускал кого-то, Айсэт охватила странная радость – нового.
– Это не Кочас, – сказала себе Айсэт. – Горный дух! – возликовала она. – Получилось!
Сейчас он явится к ней – демон, волк, медведь, орел, ветер, – не важно кто. Выскочит, покорный словам призыва, и отдаст ей воду.
«Дура, – ликование оборвалось резким окликом, поднявшимся из живота. Страх или осознание обрели интонации Дахэ и вернули Айсэт с небес на землю. – Медведь или волк. Или кабан. Кто еще может пробираться к тебе сквозь лес? Конечно же дух. Он долгие годы ждал момента, когда сможет откликнуться на первый же зов глупой девчонки. Чего ты хотела добиться? Жрецы Гнилых земель призывали духа и смогли убедить его брать одну жизнь вместо многих. А ты решила потребовать всё и сразу. Пой хоть вечность. Тебе нечего предложить хозяину вод, поэтому пусть это будет медведь или кабан».
Треск, отрывистый рык, больше напоминающий всхрапывание, и пыхтение приблизились. Айсэт зажмурилась. Что-то разрезало воздух и напрыгнуло на нее. Айсэт отскочила, ударилась о дерево и распахнула глаза. Из чащи выскочил конь. Трепещущие ноздри втягивали лесной воздух, большое сердце гулко билось, копыта вдавливали почву: Айсэт буквально видела через звук. Животное зашипело, щелкнуло хвостом и встало на дыбы.
– Тише, Акоз! Стой.
Всадник, почти тень на спине вороного коня, натянул повод. Взмахнул рукой, сжимающей плеть, послышался еще один хлопок, не такой громкий, как удар хвоста, но звонкий и требовательный. Конь навострил уши и прыгнул в сторону от Айсэт. Всадник прижался ближе к шее коня, провел рукой с плетью по его вздымающейся груди, натянул повод сильнее и что-то шепнул жеребцу. Тот зафыркал, перебрал сильными ногами и встал как вкопанный. Всадник выпрямился, приподнялся в седле – он приветствовал Айсэт, как всякий воспитанный мужчина должен был приветствовать женщину. Пусть даже ту, что выскочила из глубины леса и таращилась на него, прижимая к мокрому платью кувшин.
Конь переминался с ноги на ногу, совсем как Айсэт недавно. Хотел чувствовать ветер и разговор листьев во время скачки, но хозяин удерживал его на месте, чтобы дать незнакомке рассмотреть их обоих получше. Айсэт вспомнила о приличиях и опустила голову. Она успела разглядеть достаточно.
Всадник, молодой, немногим старше Тугуза, ни усов, ни бороды не носил. Из-под белой меховой шапки выглядывали черные кудри, башлык[17] он накрутил вокруг шеи. Черный цый стягивал серебряный пояс, по воротнику бешмета вилась серебряная нить. На поясе блестел кинжал и крепился кожаный мешочек, перехваченный витой перевязью с тяжелой кистью. Серебряный узор украшал высокое седло, и даже войлочные ноговицы перехватывали тонкие ремни с серебряным набором. Всадник мчался по лесу не в походной, а в праздничной одежде, чтобы успеть к важному событию. А какое важное событие могло привести молодого мужчину в Гнилые земли?
– Я напугал тебя, девушка, – произнес всадник низким голосом, спрыгивая с коня, – Прости меня. Тихо, Акоз, тихо, – он потрепал коня по загривку, – но и ты напугала Акоза. Так что, думаю, мы в расчете.
– Я не испугалась, – проговорила Айсэт. Она старательно делала вид, что интересуется обувью всадника. Он предпочел сапоги из сыромятной кожи легким войлочным туфлям. Он точно скакал издалека. Что она могла сказать ему? Я ждала духа? Я ждала дурачка, за которого меня хотят выдать?
– Привыкла к причудам леса? – спросил всадник. И Айсэт вздрогнула. Еще как привыкла.
Стройной талией незнакомец мог поспорить с Тугузом, а он любил хвастать своим идеальным сложением. И был куда выше сына кузнеца. Айсэт недовольно одернула себя. Она сравнивала одного чужого мужчину с другим чужим мужчиной. Но не с Кочасом же сравнивать всадника! И не с Гумзагом. «Он и отца выше», – отметила Айсэт и успокоилась на этом сравнении. Всадник поправил шапку, кудри упали ему на плечи, он отрастил волосы длиннее положенного.
– Мое имя Шариф, я сын жреца Гумзага и возвращаюсь к отцу после долгих лет разлуки. Скажи, я уже достиг тех земель, что называют Гнилыми?
Сын Гумзага! Айсэт посмотрела в глаза мужчине, светло-зеленые, как листва черешни в солнечный день. Глаза Гумзага, темно-карие, никогда не кололи насмешкой, они гладили, унимая печаль и боль. Но взгляд человека, представившегося его сыном, жалил дикими пчелами. Он не отворачивался, хотя оба – и он, и Айсэт – должны были смотреть чуть в сторону. Разговаривать, раз уж пришлось повстречаться, но не рассматривать друг друга. Колючие глаза Шарифа – неужто он действительно Шариф, о котором Гумзаг столько вздыхал, – изучали лицо Айсэт, разгоревшуюся огнем правую щеку. Насмешка пробралась в уголки его губ и затаилась в легких складках, он не позволял себе ухмыляться в открытую.