– Я помню болота, – произнес он. – Но что-то никак не доберусь до них. Хотя, может, и к лучшему. В моей памяти остались россказни об их смрадной магии. Скажи, есть ли здесь болота? А если нет, знаешь ли ты дорогу до деревни, что томится возле Кольца?
Разлепить рта у Айсэт никак не получалось. Она поставила кувшин на плечо. Снова опустила голову, скрыв лицо от взгляда Шарифа.
– Скажи хоть что-нибудь, девушка, – попросил он. – Иначе я не поверю, что ты не испугалась.
Конь заржал и недовольно перебрал ногами, он торопил хозяина продолжить скачку.
– А то и решу, что ты алмаста[18], что выбралась из чащи нам с Акозом на погибель. Если так, то, будь добра, сохрани жизнь коню, а меня, что уж, губи, не жалей.
Конь заржал громче, Шариф похлопал его по шее.
– Твоя мать умерла, – сказала Айсэт, – десять лет назад.
И тут же задохнулась, закрыла рот с такой силой, что по лесу разнесся хруст. Шариф еще раз хлопнул по шее коня.
– Что ж, значит, я все же нашел дом.
– Прости, – Айсэт шагнула к нему и тут же отступила назад, – прости, я вовсе не то хотела сказать. Конь повел тебя стороной от болот, или же ты сам, помня наставления Гумзага, выбрал путь в обход. До деревни рукой подать. Отец ждет тебя, он все время говорит о тебе.
– Говорит обо мне с тобой? – Теперь Шариф сделал шаг вперед. Он положил кулак на рукоять кинжала, замер, широко расставив ноги.
– Я ученица Гумзага, – стоило назваться сразу, как он сказал свое имя, но что-то останавливало Айсэт. – Ты уехал до того, как он взял меня в обучение.
– И многому ты успела научиться?
– Многому.
– Но не беседу вести.
Улыбка больше не пряталась. Шариф открыто издевался над Айсэт. В зеленых глазах словно вспыхнули солнечные блики. Высокие скулы придавали ему вид скалящегося зверя. «Поделом мне, – подумала Айсэт. – Я заслужила».
– Однако теперь я спокоен. Ты точно не алмаста. – Шариф приблизился еще на шаг. – Те умеют находить красивые слова для мужчин.
– Прости, – повторила Айсэт. – Держись правой стороны и выйдешь к ручью. – «К Дахэ с подругами. Они-то куда больше сойдут за лесных красавиц и поведут правильные речи». – Веди коня вверх по течению и достигнешь деревни. Дом твоего отца на прежнем месте.
Рукоять кинжала Шарифа украшала резьба. Над горными вершинами раскинул крылья орел. Пуговицы бешмета загибались когтями медведя, петлицы поблескивали серебром. Он стоял непозволительно близко, и Айсэт видела переплетение шерстяных нитей его цыя. Акоз фыркал, он успокоился, опустил голову к траве и отыскивал, какая повкусней.
Губы Айсэт разлепились окончательно, и слова выскакивали дробными зернами:
– Если его не будет дома, значит, пошел к горам, за травами или к пастухам. Вернется к часу свадеб.
– Двойная удача, – Шариф отступил и потянулся, словно вспомнил о долгой скачке и решил размять плечи, – видно, боги благодушны, послали мне верную дорогу и нужный час.
Айсэт не удержалась и снова посмотрела на него. У левого глаза под густыми ресницами пряталась крохотная родинка, вторая – сидела на скуле, а их третья сестра венчала острый изгиб брови. Их соединял тонкий шрам. Когда Шариф моргал, было видно, что шрам идет по веку. Он тоже был отмечен, хотя и не так явно; боги не прижали огненную ладонь к его лицу, а провели почти незаметную полосу и удовлетворились этим.
– Я вернулся и к отцу, и к невесте. Успел, – Шариф закончил фразу.
Айсэт вздрогнула. Ей почудилось, что шрам увеличился и прочертил лицо Шарифа до шеи, заполз под ворот бешмета ожившей серебристой нитью.
«Кто твоя невеста?» – вопрос загорелся и погас внутри Айсэт. Чрезмерное любопытство не красило девушек. А Шариф, будь он хоть трижды сыном Гумзага, оставался незнакомцем. Гумзаг в вечер, когда они засиживались у костра, распевая по очереди бесконечные заговоры и молитвы, погружался в дым воспоминаний и рассказывал о том, как они с женой отдали сына – позднего, долгожданного ребенка – на воспитание в большое селение по ту сторону гор. Гумзаг вел мальчика по перевалу, за короткие четыре дня пытаясь вложить в его голову все знания, что мог. А мальчик прыгал по камням, выкрикивал считалочки, нырял в говорливые котловины водопадов, пел песни, передразнивал голоса птиц и все время спрашивал, когда они вернутся к матери. Гумзаг просил семьи трех старейшин взять его на воспитание, и один из них все же согласился принять ребенка из Гнилых земель. Растить его как должно, в строгости и повиновении, чтобы сын жреца мог возвратиться в родной дом настоящим мужчиной. «Большим человеком», – вспомнила Айсэт. «Он не хотел трав и заговоров, а я мог дать ему лишь морок настоев и вязь древних преданий, – рассказывал Гумзаг. – Он просил у меня кинжал и битвы. Потому я сказал: если он вырастет и пожелает остаться, найти свой путь среди воинов, отправиться в неведомые земли, в которые шли все, желающие славы и боя, пусть остается, пусть идет, пусть живет». И Шариф, Гумзаг произносил имя сына нежнее других слов, остался. Короткие четыре дня превратились в долгие пятнадцать лет и все длились. Новый отец Шарифа отправил его в далекие чужие земли, рассудив, что мальчик достоин лучшей доли. Гумзаг говорил об этом известии с блеском в глазах. Он прятал за горделивым тоном слезы: боги отмерили своему жрецу еще большее одиночество. Через пять лет после ухода Шарифа умерла его мать. Гумзаг не выпевал жены, не разводил костров, не плел оберегов, принял ее смерть с несвойственным смирением, потому что смерть любимой женщины завернулась в тоску. А тоска высасывает человека, не оставляя ему желания жить. Жена Гумзага без конца повторяла, что мальчик ее никогда не вернется.
Но он вернулся.
Стоял возле Айсэт и говорил о невесте.
– Ты покажешь мне дорогу? – спросил Шариф. – С ученицей отца я точно не собьюсь с пути.
– Нет.
Она не смогла бы объяснить, почему отказывалась.
– Если я как-то обидел тебя, девушка, прости меня и отпусти со спокойным сердцем.
Шариф так и не отвел глаз, и, сколько бы Айсэт ни опускала голову, их взгляды скрещивались. Акоз жевал траву, лес жил, шуршал и пел. От Шарифа пахло ветром и дымом костров, которые он разводил во время отдыха от скачки.
– Мне нужно набрать воды, – проговорила она и отвернулась.
Шариф успел поймать край ее длинного рукава.
– Разве к ручью ведет не этот путь? – он указывал в ту сторону, куда направила его Айсэт. – По твоим же словам.
– Я иду к водопаду. – Айсэт дернула локтем, освобождая рукав из цепких пальцев.
– У болот? – уточнил Шариф. Акоз издал громкий звук, похожий на всхрап.
– Я не нравлюсь твоему коню, – заметила Айсэт.
– Думаю, он все еще считает тебя алмастой. Тем более что тебе надо к водопаду у болот. – Губы Шарифа растягивались улыбкой еще быстрее, чем зубы Айсэт выбивали «нет». – Держаться правой стороны?
– До большого дуба, от него выйдешь к ручью и там вверх по течению.
– Что ж, спасибо тебе, девушка. Позволь не прощаться с тобой. Сдается мне, мы увидимся еще не раз. Да и Ночь Свадеб сегодня, – он произнес последнюю фразу интонациями Айсэт, в ухмылку вмешалась грусть и будто бы легкая обида – чувства, которые она не успела скрыть от чужака, выпрыгнувшего на нее из леса.
Шариф легко вскочил в седло. Он двигался плавно и бесшумно. Подол цыя взлетел и успокоился, как крыло большой черной птицы. Шариф поправил пояс, кинжал, надвинул шапку на глаза, натянул поводья и еще раз немного привстал на стременах – кланялся Айсэт.
– Я передам отцу твое почтение, девушка. Подробно расспрошу, как же решился он взять такую ученицу. И вызнаю, если ты не против, твое имя.
Акоз обрадовался продолжению скачки. Дернул гордой головой. Свет упал на его бока, и Айсэт поняла, что масть коня не вороная, а караковая. Черный цвет играл на свету рыжиной. «Вороной конь силен ночью, а днем слаб», – говорили мужчины у вечернего костра, и Айсэт невольно задумалась: «Служит ли караковая масть лучше всего на закате?»
Акоз превратился в тень, в звук, в легкий треск. Айсэт подождала, пока и смятение чувств – радости, раздражения, неловкости, усмешки, которая отразилась от Шарифа и осталась в ней, – осядет и затянется привычной тревогой, и пошла вслед коню и его всаднику.
Воду Айсэт набрала из ручья. По пути она останавливалась. Кто-то следил за ней. Дух, Кочас или страх, она не разбирала, ощущала присутствие кожей и ускоряла шаг. Высоко над украшавшими небо ветвями парила большая птица. Солнце золотило ее крылья. Но Айсэт не видела ее, а если бы и видела, какое дело свободной птице до заплутавшей в лесу души.
– Отец, мать, – Айсэт вошла в дом. Кое-как пригладила волосы, повязала на голову платок, стряхнула платье, – я принесла воды.
Дом провонял болезнью. Впитал затхлый, душный мышиный запах. Так пахли мучения. Айсэт втянула носом воздух, выдохнула. Мертвая трава не изгнала недуг. Раньше запах исходил от отца, тонкий, едва уловимый. Но перекинулся на мать. «Скоро и я пропахну им», – поняла Айсэт.
Болезнь притворялась. Отступала, давала матери передышку. Дзыхан жаловалась на боль в коленях и пояснице, но занималась хозяйством. Айсэт натирала ей спину маслом, давала пить шиповник. Следила за каждым движением, ведь в любой момент недуг мог вернуться, сорваться из темного угла на плечи матери и оставить лежать у очага или во дворе в паре шагов от коровника.
Вот и сейчас мать опять сидела возле очага, безвольно свесив голову. Огонь сжался, едва потрескивал, он тоже задыхался от болезненного тумана. Отец лежал на кровати, стонал глухо и однообразно, в промежутках всхрапывая, будто бы во сне.
– Сейчас. – Айсэт поставила кувшин у порога, засучила рукава и подбежала к матери.
– Отцу помоги, доченька. Я справлюсь.
Калекут скосил на дочь взгляд затянувшихся пеленой глаз. Айсэт потрогала его влажный лоб, прислушалась к дыханию, ощупала грудь ловкими движениями. Она напоила отца, тот не сумел перевернуться на бок, пил краем губ, и б