ольшая часть воды пролилась. Калекут оттолкнул руку Айсэт, закрыл глаза.
– Как же так? Должно было получиться, – зашептала она и обернулась к матери, та сползла на пол. – Мама, тебе не следовало вставать. Я сейчас помогу.
Она бросилась к корзине, загребла мертвой травы, прихватила ступу и пестик. Удары выходили нервными, пестик бил по стенкам ступки, мягкие соцветия хрустели под яростными движениями Айсэт. Она принесла матери воды и получившуюся кашицу.
Дзыхан пила шумно, глотала и давилась, но не отрывалась от плошки. В коротких перерывах она пыталась говорить:
– Ты была у Гумзага? – Она хотела отвлечь дочь от себя.
– Ходила за водой, мама, – напомнила Айсэт. – Но задержалась у ручья. Там собрались девушки. Они все готовы к Ночи Свадеб. А на обратном пути… – «Я звала духа», – чуть не выпалила Айсэт, но успела произнести другое: – встретила сына Гумзага.
Дзыхан поперхнулась. Айсэт наклонила мать, дала продышаться.
– Кого? – мать сумела проговорить короткое слово.
– Его сына, Шарифа. Пойдем, мама, ты ляжешь. – Айсэт помогла ей подняться. – Он прискакал на коне. Вернулся к отцу и к невесте. Ты знаешь, кто его невеста?
Мать не ответила. Айсэт оглянулась, Дзыхан хмурилась, вспоминала. Хороший знак, она все еще не теряла памяти, по крайней мере, пыталась выудить оттуда чужие обязательства. Пока Дзыхан вспоминала, Айсэт читала заклинание:
Пусть как дождь пойдет и пройдет, так и болезнь отступит.
Пусть как радуга от солнца на небе засияет, так и сила вернется в тело.
Пусть как вырастет трава для ягненка, как для трав появятся цветы,
Так и после болезни воспрянет и своими ногами пойдет.
В постели Дзыхан свернулась в комок, Айсэт не смогла уговорить ее устроиться удобнее.
– Я видела, – мать вновь впала в забытье, смотрела в одну точку и говорила не с Айсэт, а с тем, что открывалось ее замершему взору, – конь летел по воздуху, не касаясь ни неба, ни земли. Нес всадника с запада. В руках всадник держал длинный кинжал, которым рубил крыши домов и цеплял души спящих людей. Множество душ он нанизал на свой клинок, а к хвосту коня привязывал головы тех, кого погубил. За копытами коня его вставало солнце, на западе поднималось и бежало к востоку. Конь скрылся за горизонтом, и солнце закатилось, так и не подарив света дня.
– Это всего лишь часть сна, мама, – ласково сказала Айсэт, убеждая в этом саму себя. – Помнишь, ты в детстве рассказывала мне множество сказок. Одноглазые великаны-иныжи тоже убивали людей, и я боялась. А ты утешала меня, говорила, что всегда найдется герой, который победит их. Ты поспешила смотреть свой сон, мама. Вслед за тем конем скакал другой всадник, а за горизонтом их ждал славный бой. Ты хочешь еще воды?
Мать покачала головой.
– Тогда позволь мне намазать твои ноги. Я сделала мазь из дурнишника, она облегчит боль в коленях.
– Отцу, отцу помоги, – тут же проговорила Дзыхан.
– Конечно. – Айсэт благодарила запах болезни за то, что горечь его вытесняла слезы. – А после я приготовлю сладкой каши, проверю ульи. И не беспокойся, – она заметила, как прояснившийся взгляд Дзыхан метнулся к наряду для Ночи Свадеб, – я успею сменить платье.
– Не прячь лицо. – шепнула мать. – Пусть хорошенько разглядит, кто перед ним.
– Да, мама. – Айсэт встала. – Обещаю. Ты прости, – она сглотнула комок, разбухающий в горле, – прости, что я у тебя… такая.
– Я вспомнила. – Дзыхан ласково посмотрела на дочь, она заранее просила прощения за то, что подсказала память. – Невестой Шарифу еще в детстве выбрали Дахэ.
Глава 5. Ночь Свадеб
– Ты видела жениха Дахэ?
– Он как приехал, сразу к Гумзагу направился.
– Хорошо его воспитали: не забыл, что прежде надо поклониться родному дому.
– Да он только его и запомнил! Сколько лет ему было, когда отдали его на воспитание. Пять или шесть? Наш жрец слишком уж строго соблюдает традиции.
– А Нану его видела. Правда же, Нану?
– Ой, молчи, Силяп. Не стоит нам болтать.
– Ты трусиха, Нану. Что, молча идти? Скучно.
– Мы молчать должны, разве не слышали жреца.
– Нет за нами присмотра, а сами мы не расскажем никому. Или ты проболтаешься?
– Нет, но боязно. Вдруг услышат.
– Жрец?
– Дух.
– Ага, услышит и сразу поймет, что ты не годишься. От трусливой матери смелые сыновья не рождаются. Да и какая разница, все равно скоро все закончится. Так видела или нет?
– Я не буду… Разве что мельком. Пронесся мимо, я чуть белье не выронила. Дахэ его видела, это уж точно. У Дахэ и спрашивайте.
– Дахэ! Эй, Дахэ! Неужели жених тебе подарка не привез?
– Дахэ, обернись! Скажи, хорош ли он собой?
– У Дахэ не спрашивай. Тугуза спроси. На лицо его глянешь и поймешь сразу, приглянулся сын Гумзага Дахэ или нет.
– Замолчи.
– Да ладно тебе, Дахэ. Слишком много тебе чести, сразу двух женихов. Ты же к духу собираешься, всем кричала, что на другую он и не посмотрит. А этих на кого покидаешь? Или ты одного для Зарны, второго для Нану оставишь?
– А я как же?
– Ты, Кутас, на чужое не зарься. Мать моя говорит, что старик-вдовец за тобой из дальней деревни приехал и три отреза шелка привез. Жаль, мы не в шелках сегодня…
Девушки в белых платьях шли по тропинке, отмеченной огнями. Пока женщины наряжали невест горного духа, мужчины под руководством Гумзага выложили по всей длине их пути кострища и в надежной защите камней разожгли огонь. Дрова догорали, угли тлели в густой ночи, и девушки следовали одна за другой к испыуну, где их ждали все деревенские и посланцы остальных селений Гнилых земель, что привезли своих девиц на милость духа. Вместе с ними приехали и женихи – выбрать себе будущих жен. Трое молодых и один старик, у которого меньше чем полгода назад умерла жена. Предсказание болота для Кутас готовилось сбыться. Из родного аула в женихи годились еще четверо. Среди них Тугуз, в чьем сердце не нашлось бы места ни для кого, кроме Дахэ. Кочас – он сам не нашел бы уголка в девичьем сердце. И Шариф, то ли свой, то ли чужой, что проскакал черным ветром прямиком во двор к отцу, заставив невест разволноваться и забыть о правилах, что втолковывал им Гумзаг целый год. Им полагалось молчать от начала леса до порога пещеры. Пришлые девушки послушно сомкнули уста, но Зарна, Нану, Кутас, Нафын и Силяп не могли уняться. Не всем достанутся женихи; возможно, ни в этом, ни в следующем году к ним не придут сваты. Так почему же не приглядеться к сыну жреца? Шариф заботил их чуть ли не больше сегодняшней ночи. Ему предстояло встать в одну линию с горным духом и Тугузом, завладеть Дахэ или остаться ни с чем. А значит, выбрать одну из них, нежных и добрых, заботливых и умелых, прекрасных и живых…
– Надеюсь, лицом он не в жреца. Нос у старика во-от тако-о-ой, ястреб позавидует.
– У тебя разума, что в дырявом ковше.
– Да его нос из-за леса видать. Первым появляется на пороге, а потом уж за носом и остальной жрец.
– У кого много недостатков, тот их легко у других находит.
– Не все рождаются идеальными, Дахэ. Приходится подмечать, чтобы было что детям оставить.
– Не будет у тебя детей от моего жениха, Силяп.
– От которого?
Девушки переругивались, смеялись. Что придавало храбрости идти вдоль мерцающих огней по лесу лучше, чем смех и разговоры о женихах? Влюбленность одаривала крыльями, облегчала путь и иссушала слезы. Айсэт шла среди их веселого гама, отягощенная думами, но мысли ускользали. Поддавшись смелости девушек, они летели впереди нее и заглядывали в будущее, которое пряталось за Ночью Свадеб, чтобы отыскать в нем малейший признак счастья.
Дахэ, по обыкновению, шагала в стороне. Задрала подбородок так высоко, что даже звезды засмущались ее надменности и спрятались за бледно-серым покрывалом облаков. Луны облака сторонились, проплывали мимо ее пристального ока. Ночная владычица следила за шествием и делилась с платьями девушек белизной, обращала их в призраков, заранее отнимая у этого мира.
«Вот выскочит из чащи нагучица, сверкнет железными зубами, откусит от тебя кусок побольше и отнесет своей уродливой доченьке, – пугали матери детей, – а та поест-поест да вид твой примет. Твои косточки в лесу останутся, а дочь нагучицы в твоем облике к нам с отцом вернется. И придется нам ее любить за тебя».
Ни разу за время, проведенное в лесу, не встретила Айсэт старухи-людоедки, но сейчас ей казалось, что все они, бредущие друг за другом в ущелье, досыта наевшиеся медом, сладкой кашей, сушеной хурмой и ранними яблоками, как полагалось невестам духа, были дочерями нагучицы, которые приняли человеческий облик. Ведь родных дочерей люди не могли вести в логово горного духа. А чужих отдали без жалости. Из года в год одна уходила навсегда, а другие оставались, чтобы вести привычную жизнь и украдкой заглядывать в лица юношей: не он ли жених, что не откажется выбрать ее. Глаза их теряли блеск, речь – живость. Даже Чаж, болтливая и смешливая, ни словом не обмолвилась о том, что происходило у пещеры. Они оставались во власти горного духа целый год, освобождаясь от гнетущей пустоты к следующей Ночи Свадеб.
Искры взметались и гасли среди ветвей. Деревья корчились причудливыми тенями. Лица людей менялись в пляске костров у каменного стола. Гремели барабаны, зудели трещотки, наперебой надрывались свирели и шичепшин[19]. В Ночь Свадеб не звучали грустные мелодии, величальным мотивам музыканты тоже не позволяли бередить сердца невест. Никто не расхваливал жениха, не обещал счастливой долгой жизни молодым, никто не перечислял достоинств будущей жены. Музыка буйствовала и призывала к битве. Люди запугивали духа единственным способом, который им оставался.
По жесту Гумзага толпа расступилась, музыка смолкла, уступая хриплому голосу. Жрец запел песню сегодняшней ночи: