Во всем незнакомка проигрывала Дахэ. Кроме нежности. Гордая красота Дахэ возносила ее над остальными, а эта девушка не спорила ни с кем тонкостью талии и запястий, длиной шеи, изящной линией подбородка и чувственностью губ. Нежная и спокойная, смиренная в тихом сне, она походила на сорванный цветок. Лунный свет истончил ее, сохранил воспоминанием о днях, когда цветок жил и благоухал. Настоящая Дахэ проступала сквозь бледные черты девушки-цветка, как в уходящей ночи проступает новый день.
«Ты первая невеста? – обратилась Айсэт к девушке, выглядывающей из Дахэ. – Память о ней, сохранившаяся у опального духа? Любил ли тебя он, когда был кем-то другим? Или взял силой?»
Дахэ возвращались густые медовые волосы и продолговатые веки, похожие на лепестки алычи ранней весной. Облик первой невесты померк навеки, а красота избранной высвечивалась наново. С платья сошла вышивка. Голова опрокинулась на грудь. Глаза открылись, но и в них сияла луна. Дахэ все еще пребывала в мире, порожденном магией свадебной ночи.
Рот наполнился кровью: Айсэт прикусила щеку. Спрашивал ли ветер у Дахэ, чего она боится? Или выбрал без расспросов и раздумий, как и предсказало детское гадание над болотом. «Я знала, что мне не стать твоей невестой, – мысленно Айсэт обратилась к горному духу. – Знала, что отвергнешь. Но я сумею войти в пещеру. Званая или нет, я войду в нее. Мне нужно то, что ты забрал у нас, и никакой отказ меня не остановит».
Земля содрогнулась, пещера с ревом втянула в себя воздух, Дахэ упала, Гумзаг открыл глаза.
Айсэт подошла к избраннице вместе с остальными невестами.
– Я невеста духа, – шептала Дахэ, по щекам ее текли слезы.
Вовсе не цветы решали, чья рука выдернет их из земли.
Глава 6. Последний рассвет
Дахэ плыла впереди толпы. Они растянулись по лесу, шли молча, отдавшись звукам ночи. Затихла музыка, бормотание Гумзага, всхлипывание подруг. Нарушали покой лишь прыжки Кочаса. Он скакал на одной ноге и без конца повторял «н-еста». Никто не останавливал его. Игры дурака сродни естественным звукам природы, что выходили из дикой, почти звериной души, а значит, не могли помешать лесу и ночи принять выбор властителя Гнилых земель. Тугуз играл кинжалом, подкидывал и ловил за рукоять. Айсэт, бредущая позади женихов в толпе девушек, отгоняла назойливое предчувствие, что кинжал вот-вот вонзится в дергающуюся спину Кочаса. Тугуз не смотрел ни на Дахэ, ни на дурачка, ни на кинжал. Но ловко ловил клинок. Пришлые женихи вышагивали без тревоги. Быть может, они в душе, подобно Кочасу, подпрыгивали, как неразумные дети, и приговаривали имена своих невест. Привыкали. А может, тяготились счастьем, что настигло их. Но вида не подавали. Так же как и девушки из их деревень, у которых на лицах в изменчивом свете смолянистых факелов читалось успокоение. Их миновала горькая участь. Они позволили себе присматриваться к молодым мужчинам, а те, воздав все почести духу и его невесте, – приглядеться к ним.
Силяп и Нану то и дело косились на Тугуза, теперь свободного и манящего огнем волос. Зарна и Кутас порывались убежать вперед, к бедной своей подруге, но их останавливали правила майской ночи. Дахэ больше не принадлежала миру людей. Мать пусть выплачется, соберет ее в путь, остальным положено справить свадебный пир.
Сын Гумзага тоже сбивался с общего шага. Проверял что-то на поясе. «Что ему неймется? – подумала Айсэт. – Он вовсе не выглядит удрученным. Скорее взволнованным. Быть может, он предложит Дахэ убежать. – Айсэт остановилась, пораженная внезапной мыслью, на нее тут же налетела Нану. – Он решается!»
– Надо идти, Айсэт, – голос Нану дрожал от душивших ее слез. – Поддержим Дахэ. А потом, – она всхлипнула, – ты же придешь к священному дереву? Гумзаг расскажет легенду о духе. А ты можешь после поведать о двух братьях, обернувшихся горами. Я так люблю эту историю. И Дахэ любит… любила.
Айсэт кивнула. Открой она рот, зубы выстучали бы ее догадку. Вид оборачивающегося Шарифа натолкнул на идею. Никогда еще Айсэт так не спешила вернуться из чащи в деревню.
Все собрались под шелковицей. Верхняя и нижняя части аула объединились у дерева, как свет и тьма, юг и север, тепло и холод, – сошлись в одной точке. Избранницу проводили домой собираться навстречу заре. Одеться в лучшее платье, выбрать украшения, расплести три девичьих косы и украсить монетами одну, заплетенную с особым заговором, защищающим невесту. Проститься с прежней собой и отправиться к новой жизни. Услышать от матери слова любви и прощения, наставления молодой жене и вернуться тропами вдоль болот уже в полном одиночестве.
Вновь горели костры. Трещотки и шичепшины затеяли громкий разговор. Люди легко забывали о тех, кто выпадал из тесного круга общины. Что бы ни говорили предания и сказки, чему бы ни учили старшие младших, как бы ни утверждали братство и единение, жизнь вытесняла боль от потери. Продолжалась и точно не оглядывалась проверить, не оставила ли кого-то позади.
По традиции Шарифа, вернувшегося в родные земли, и гостей из других деревень усадили за стол под деревом. Там же разместились старейшины. Остальные расселись полукругом на земле. Женщины выносили угощения. Пасту и вареное козье мясо, лепешки, мед и вино. Айсэт полагалось сидеть у костра вместе с остальными невестами, но она спешила ускользнуть из-под раскидистых ветвей шелковицы.
Полилась песня. Голос, звучащий поверх общего хора, остановил ее:
По зеленым лугам к грозным снежным вершинам,
Там, где реют под небом высоким орлы,
Там, где сердце горит огнеструйной воды
И рассвет проступает румянцем стыдливым,
Словно яблони цвет, краской первой любви,
Там, средь скал и ручьев, повстречались вдруг мы.
Ты с кувшином в руках, на коне я ретивом.
У Шарифа был красивый голос. Он покрывал других поющих, и они уступали, вторя основному мотиву:
Песня в небо летит, сердце громко поет,
И ручьев подпевают серебряных трели,
Снег с вершин на фату тебе белый пойдет,
Свадьбу нашу украсит лугов горных зелень.
В перерывах между куплетами, когда за дело принимались трещотки, Шариф играл на свирели, покачивался из стороны в сторону, наслаждался мелодией:
В небесах танец кружат орел и орлица,
Руки вскинем мы гордым изгибом крыла.
Нет, не в горы, не в небо дорога вела,
А к твоим опустившимся долу ресницам,
Пусть руки не коснется сегодня рука,
В этом танце любовь, как пожар, разгорится.
Странника, что вернулся после долгого пути, просили спеть или рассказать историю своего путешествия. Какую сказку поведает Шариф, когда закончит песню? Айсэт сорвалась с места. Мелодия догоняла ее, и понадобилась вся воля, чтобы не поддаться мягкому зову и не вернуться к костру, к музыке и живым.
Песня в небо летит, сердце громко поет,
И ручьев подпевают серебряных трели,
Снег с вершин на фату тебе белый пойдет,
Свадьбу нашу украсит лугов горных зелень.
Слышала ли Дахэ, о чем пел ее жених?
Ночь, отступившая от празднования, определила, чей дом ей стоит окутать, укрыть от глаз. Керендук пил вино с мужчинами, с Дахэ оставалась мать. Зугра души не чаяла в дочери, но та не разрешила нарядить ее. Дахэ прогнала мать из комнаты, сидела одна у низкого столика. Неясное пламя свечи плясало у ног Дахэ, оно не могло изгнать всезнающую темноту. Самую просторную комнату отвели отец и мать любимой дочке. Что ж, утром она променяет ее на пещеру. Дахэ сама обратилась в камень, ощутив странный холод в животе, когда с ней заговорил горный дух. Как он пробрался внутрь ее тела, ее души? Как сумел разглядеть то, что она прятала ото всех?
Зугра вытащила все платья, кафтаны и рубашки, раскинула перед Дахэ и терпеливо ждала, пока крик дочери перейдет в кашель и тишину. Мать не стала настаивать и подчинилась легкому движению руки Дахэ, захлебнувшись в ее отчаянии. Дахэ не хотела одеваться, говорить, понимать, слышать Зугру.
Не хотела она слушать и Тугуза, что ворвался в дом, наплевав на приличия. Дахэ била ногтем по лучине, восседая на ворохе одежды. Тугуз показался ей зверем, прыгнувшим из тьмы. Мать частенько сравнивала его с шакалом, обвиняя в желании присвоить то, что ему не принадлежало. А отец добавлял, что рыжим верить нельзя, много в них огня – не предскажешь, согреют или обожгут. Но вот пламень упал на колени у ее ног, зашептал в тонкую ткань нижнего платья:
– Я уведу тебя еще до рассвета.
– Нет. – Дахэ позволила ему уткнуться в колени, но его слабости принимать не собиралась. – Ты скажешь все, что хочешь, и уйдешь.
– Я знаю тропы, я ходил к озерам, ты же помнишь. – Тугуз сжал ее ноги, она оттолкнула его.
– Слишком хорошо помню. Мужчина волен идти, куда зовет сердце.
Тугуз попытался поймать ее руку и прижать к губам, но она подняла с пола кафтан.
– Даже в пещеру? – спросил он. – Дахэ, посмотри на меня! Я волен пойти за тобой в пещеру?
Дахэ отбросила кафтан, наклонилась за сае.
– Ни к чему, – ответила она, – тогда мы оба умрем.
– Умру там я. – Тугуз потянул сае на себя. – Ты войдешь в пещеру невестой духа, станешь его женой.
– Ты настолько глуп, что веришь в это?
Под сае лежала фата. Дахэ уставилась на жемчужины, украшающие ткань.
– Я предлагаю тебе быть вместе. Забыть обо всем прочем. Дзыхан и Калекут когда-то тоже бежали из родного аула. Кто остановит нас?
– Они бежали, и боги покарали их меченым ребенком. Мне не нужна подобная судьба. Я всегда поступаю правильно.
– Дахэ! – воскликнул Тугуз, и она бросила фату в него.
Он перехватил покрывало невесты, отшвырнул в сторону.