«Какая благородная ведьма, – подумала Дахэ. – Вы посмотрите только!»
– Что ему твоя добрая воля? – сказала она вслух. – О ней ничего не упоминали в договоре. Потому что добрая воля заканчивается, когда узнаёшь, что взамен не получаешь ничего, кроме холодного поцелуя смерти. Тебя не останавливает его месть за выражение твоей доброй воли? Не твоя и не моя, но смерть придет в любом случае. Он вырвется из пещеры и пожрет жителей Гнилых земель, и они станут проклинать нас с то…
– Не он, – перебила ее Айсэт, – не он пожрет.
Дахэ прикрыла глаза, ждала, что Айсэт продолжит, и не выдержала долгого молчания:
– Говори уже. Все говори. Ты пришла не за себя просить? Добрая воля и жертвенность повязаны в тебе крепче родовой пуповины.
Отчаяние сорвало с нее напускную надменность, наружу пробился не смех, но всхлип. На глазах проступили горячие, не приносящие облегчения слезы. Дахэ хотела визжать и плакать, но приходилось выслушивать меченую.
– Я выбрала заточение, потому что мне открылось будущее.
Дахэ хмыкнула. Что еще могла сказать ведьма. Она разглядела будущее в корнях трав, с которыми проводит времени больше, чем с людьми. Или ей нашептали голоса болот, где она бродит и днем и ночью.
– Недуг моих родителей распространится на всех, кто живет в Гнилых землях. Гневу духа не останется ничего, потому что все умрут, если не вернутся в долины целебные источники.
Дахэ осторожно опустилась на колени. Притянула к себе фату, прижала к животу, тут же разгладила ткань, тронула жемчужные ряды. Что-то надорвалось в ней, застонало.
– И Тугуз? – спросила она. Узел внутри вновь затянулся.
– Все, – коротко кивнула Айсэт. – Я бы не пришла, Дахэ. Я бы ни за что не просила у тебя.
При этих словах кивнула уже Дахэ.
– Но я видела боль, и кровь, и могилы. Я должна попытаться.
– Должна… – повторила Дахэ, – безусловно.
– Ты понимаешь меня? Ты согласна?
– Почему же ты не спрашиваешь, чего боюсь я? – Дахэ склонила голову на плечо. Она уже ничего не таила. Пусть ведьма увидит ее злость, обиду, страх, пусть почувствует ускользающую жизнь объявленной невесты. – Тебе совсем неинтересно, между чем пришлось выбирать мне.
Айсэт отступила от нее. «Нет, – подумала Дахэ, – синие глаза не полагаются ведьме. С чего боги дали ей такие глаза? Они похожи на февральское небо, в те теплые дни, когда проступают из-под снега первоцветы. Они тянутся к синеве и цветут для скорой весны. Что ты таращишься на меня не принадлежащими тебе глазами, меченая? Зачем явилась тревожить меня в ночь моей свадьбы?»
Дахэ накрыла голову фатой.
– Ты уже догадалась, как умен мой будущий супруг? Ничего от него не скроешь.
– Чего же? – дождалась она вопроса.
– «Чего боишься ты, юная дева? – почти пропела Дахэ. – Смерти или позора?» Вот как он спросил, мой обещанный супруг. И потому я не поменяюсь местами ни с тобой, ни с кем-нибудь еще. Я и только я войду в пещеру этим утром, потому что смерти я не боюсь. Мы все рождаемся, чтобы рано или поздно умереть. В одиночестве или все вместе. Что мне дело до крови, боли и могил? Смерти не боюсь, ответила я духу, и не соврала, ведь больше всего я боюсь позора.
Дахэ сорвала фату и закричала:
– А теперь покинь мой дом, тебе здесь не рады!
Айсэт пнула угли погасших костров, искры зашипели и утихли. Она не справилась. Знала, что дух ни за что не выберет ее, но не ожидала, что оттолкнет загадочного жениха вовсе не внешность – в скрежете и вое черного вихря она не встретила обвинений в уродстве. Его не волновали метки на лице, он искал их в душе Айсэт. И отвернулся от ее души, обвинил во лжи. Но разве лгала она? Айсэт не боялась заточения. Нет! Оттого и была готова войти в пещеру и не выйти из нее, но отыскать целительные воды. Оттого готова была принести себя в жертву духу, если бы он потребовал подобного обмена. Она бы согласилась на свадьбу с Кочасом, на порицание, на прежний образ жизни меченой и непринятой – все для того, чтобы не случилось показанного тенями, подтвержденного водами болот и самим духом. На все что угодно ради жизни.
Как она могла хоть на секунду предположить, что Дахэ поймет? Айсэт сбили с толку ее верные вопросы, но в душе Дахэ никогда не изменяла себе. Слишком гордая даже перед лицом гибели. Ее страшил позор. Позор быть отвергнутой? Унижение от того, что она, красавица, останется жить, а не нужная никому ведьма займет ее место? Поругание семье, не сумевшей отказаться от дочери ради блага деревни?
– А чего я хотела? Она права! О боги, как же она права и как же безгранична моя глупость. – Айсэт дернула себя за волосы. – Мы не выбираем, не выбираем.
Музыка все гремела, когда Айсэт бежала от дома Дахэ мимо шелковицы. Айсэт невольно расслабилась, услышав нежные звуки свирели, отыскавшие внутри нее тихий уголок, в котором она хранила любовь к родителям. Свирель подсказывала пойти домой, остаться с больными в отсчитанные им судьбой дни, часы, мгновения. Держать слабые руки и провожать их вместе с Гумзагом в последний путь. И так вести одну за другой души близких ей людей в предсмертные сумерки, пока она сама не успокоится во влажной земле. И некому будет хоронить ее, последнего человека деревни. Мелодия, сменив мотив, потребовала бежать прочь от священного дерева, от родительского дома, от смирения.
Айсэт все же не обошла родной дом. Мать и отец лежали, глядя в потолок. Айсэт действовала быстро. «Гумзаг навестит их, – рассуждала она, – и мать, ненадолго придя в себя, скажет, что я ушла».
– Он не сумеет исцелить вас, – зашептала Айсэт на ухо Дзыхан. – Мамочка, слышишь? А Дахэ не пожелала поменяться. Значит, я дождусь утреннего часа и войду в пещеру следом за ней. Проскользну, когда вход отворится. Я сумею. Но обещай мне, что вы дождетесь. Еще есть немного времени. Болотные голоса все открыли мне. Гумзаг присмотрит за вами, пока я не вернусь, – пообещала она. – Если сможешь, скажи ему, что дурачок, которому я ни за что не стала бы женой, оказался мудрее жреца.
Айсэт вышла на тропу, ведущую к Кольцу. Ночами болотная хмарь из голубой превращалась в серую, и к неровным берегам Кольца приползали змеи. Приходилось идти осторожно, пригибаться к земле, высматривать чешуйчатые стрелы, сокрытые в траве. Змеи двигались медленно, околдованные гнилостным ароматом, но наступить и пробудить их от дремоты Айсэт не хотелось. Болото встретило ее равнодушно. В ночи глаз Кольца со зрачком острова тщился разглядеть за густыми кронами небо. А на Айсэт и вовсе не обращал внимания. Голоса, к которым она пришла за советом, молчали.
«Именно сейчас, когда нужны, вы вознамерились терзать меня тишиной. Вы испугались духа? Вам же стоит радоваться моей опрометчивости».
Ей ответило шуршание. Змеи выползали из травы, поднимали головы и так, выглядывая полосу воды, вползали в болота.
«Они-то слышат. Их вы зовете. Вы сами похожи на змей, вливаете свой яд в людей».
Айсэт не выдержала:
– Вы показали мне участь деревни. Так расщедритесь, откройте, как спасти ее. Если вам нужна жертва, – она ударила себя в грудь, – я готова войти в воду. Примите меня, а сами прошепчите Дахэ, как вернуть источники. Что же вы? Что вы молчите? Или вы отравили сами себя?
Крик ее разлетелся над болотом. Разухалась сова, завозились мыши под корнями деревьев, затявкали лисы. Но голоса не поднялись из болотных глубин.
– Почему же ты обвинил меня? – Айсэт отвернулась от Кольца. Она представила ущелье, испыун, крутой подъем к скале, дуб и пещеру. И кричала через расстояние в ее тьму, впервые осознав, что вход в логово горного духа не пасть, но ухо, что открывает ему слова и мысли Гнилых земель. Так пусть же слышит! – Если бы ты просто отказал. Если бы назвал недостойной. Но ты обвинил меня. Ты сказал, что я тебе не нужна, потому что я лгу! Никто не лжет больше, чем Дахэ! Ей ты отдашь воды?
Дурман болот пробирался в нее. Голоса не желали обратиться к ней, но их чары действовали. Отяжелевшее сознание рождало странные образы. Айсэт будто бы снова очутилась в лодке и раскачивалась на волнах, исходивших от острова в середине Кольца.
– Нет, нет, нет, – приговаривала Айсэт. – Она не достанется тебе. Дахэ передумает. Тугуз приведет к ее порогу быстроногого коня, усадит Дахэ в седло, прижмет к себе, и она ускользнет, обернется водой, дымом, змеей и оставит тебя, дух. А если не сбежит, то мне жаль тебя еще больше. Дахэ придет к твоей пещере и, даже если ты опомнишься и откажешь ей, просочится сквозь тьму, проберется в глубины и вырвет признание из твоего черного сердца. Ты сам выбрал ее, и нет теперь тебе спасения, глупый дух. Даже ярость богов покажется тебе детской игрой рядом с Дахэ.
Вопль застрял в горле. Айсэт представила, что сделает горный дух. Не морские воды разольет он по их земле, не болотные, но кровь, почти такую же горячую, как источники, что он удерживает.
– Как мне убедить тебя? – прохрипела она. – Как заставить вернуть воды? Ты не отозвался на призыв, жрецы обманули нас. Может быть, если я найду правильные слова, сумею воззвать к тебе, ты обретешь свободу и сам отдашь то, что мне так нужно. Был ли ты человеком? Осталась ли в тебе капля сострадания?
Противоречивые мысли терзали Айсэт, обернувшись почти тем же ветром, каким явился к ней горный дух у пещеры. Что же показал он Дахэ? Отчего предложил выбирать между смертью и позором? Она не упомянула море, и лодку, и девушку, которой стала на те затянувшиеся минуты сияния. Спросила про страхи, но не задала вопроса о том, каково было Айсэт задыхаться в толще огромной волны. Ничего не сказала о вихре, но все кричала, что лучше ее нет. Вот бы дух обрушился на болото и вытянул весь дурман и Айсэт заодно. Унес бы неведомо куда и сбросил в бездонную пропасть. И у нее не осталось бы вопросов, слез и криков.
«Я в заточении», – пожаловался ветер в мыслях Айсэт.
– И мы все вместе с тобой, – произнесла она, обвиняя себя в том, что не нашлась с ответом у пещеры. – Ты наказываешь нас за свои грехи. Но мы не виноваты, мои родители не виноваты. И я, я тоже не виновата, что родилась такой… – Она приложила ладонь к щеке. – Так и есть, полыхает. Она постоянно горит, у меня под кожей всегда угли. Но ты хочешь, чтобы я истлела целиком.