еве земли.
Голова Айсэт опустела. Мысли, толпящиеся у входа в пещеру, разлетелись. Не припомнить, отчего так долго не заходила под тихий полог. Не разобраться, зачем отталкивала себя от прохлады тьмы в очередной, полный запахов болот и трав, день. Она почти не осознавала, кто идет рядом и почему вообще нужно идти рядом, а не раствориться в стенах. Почему не лечь на пол, что вроде бы и под ногами, но и где-то далеко, и не дать укачать себя, погрузить в сон – пусть идет время, идет жизнь, а Айсэт останется на месте… в тишине… в покое.
Она позволила двум теням, по обе стороны от нее, отдалиться. Серая тень и черная тень, черная даже во мраке, пошли вперед, а Айсэт остановилась. Подняла руку, длинный рукав тьмы тянулся от запястья в глубину. Расправила крыло второго рукава, сложила обе руки на груди, глубоко вдохнула. И не осталось ни дыхания, ни платья, ни ног, истерзанных кружением по лесу, ни кос, перетянутых лентами. Не осталось кожи, глаз, чувств, тревог и ожиданий. Айсэт завернулась в полотно темноты и слушала беззвучие. Вместо нее дышал и говорил огромный шатер. Всепоглощающая пещера вовсе не умещалась в скале, а сама вместила в себя весь известный мир, в котором нет болот, леса, аула, неба и земли. Но есть пустота и кто-то бесконечный, из кого она исходит.
Пещера росла и сжималась. Превратилась в сердце, внутри которого спряталась Айсэт. И его биение отдавалось песней нежного голоса, знакомого, родного и в то же время нечеловеческого. Песня походила на шепот ветра в листве, на шорох крыльев, на вдохи и выдохи, среди которых появлялись и гасли слова любимой песни почти забытого человека – женщины.
Две косы в единый жгут
Так с тобой меня пусть свяжут,
И пускай по миру скажут:
Сердца два в одном живут.
Айсэт прикрыла глаза. Чья-то мягкая ладонь легла ей на веки. У тьмы было много рук, они обхватили засыпающую Айсэт со всех сторон, приподняли и понесли вперед.
Вместе две тропы сплели
Мы с тобою, мы с тобою,
На двоих с одной судьбою
Мы пойти вперед смогли.
Руки бережно укачивали, она плыла в них как в горном озере, где гладь воды почти не шелохнется, где можно медленно погружаться на илистое дно и ждать, пока вода смоет горечь, обволакивающую тело изнутри и снаружи. Айсэт подчинилась потоку, влекущему ее прочь и вглубь. Губы забыли, что когда-то говорили, грудь – что поднималась и опускалась, подчиняясь велению жизни. Глаза забыли свет: солнца, луны, бликов на водной глади, блеска глаз другого человека, холодного мерцания украшений женщин и кинжалов мужчин. Хотя один кинжал требовал признать его силу, мелькал среди заботливых рук, спорил с темнотой, резал ее, разбивал песню на стоны и всхлипы. Айсэт тревожило его настойчивое сияние, и она страшилась его. Руки извивались, уходили от кинжала, отталкивали его, приподнимая и утапливая Айсэт, защищали от вторжения света. Перебирали волосы. Рисовали затейливый путь в темноте, на котором дрожали слезы, – следы, что уходили вверх, кружа Айсэт в течении. Оборачивались звездами и порождали силуэт девушки, которая держала что-то. Девушка пела свою песню:
Только общая судьба
Вмиг на части разделилась,
Все прошло, и все не сбылось,
И потеряна тропа.
Вот тугой единый жгут:
Мы с тобою, мы с тобою…
Но с опущенной главою
Мне его одной плетут…
Руки переместились к шее, собрались в тугой жгут. Айсэт заворочалась.
«Мы с тобою, мы с тобою… – повторяла песня. – Мне одной…»
Песня набирала силу, проникала в Айсэт и с громким шепотом устраивалась в животе:
Может, ты ко мне придешь
В новый дом твоей невесты,
Он всегда на том же месте,
Среди скал его найдешь.
Девушка во тьме несла ребенка. Неподвижного младенца, который родился, но не для жизни, а для смерти.
Мы с тобою, мы с тобою… –
она пела своему дитя. Рот не открывался, но она вела мелодию, чтобы ребенок понимал – он нужен. Лицо девушки неуловимо менялось. Девочка – девушка – старуха. Она тоже не могла вспомнить, кто она, какая она.
Ты в горах на краткий миг
Подойдешь к реке напиться,
Там увидишь иль приснится
Мой на дне печальный лик.
Из звезд к девушке потянулись новые руки. Они стремились к младенцу. Дотянуться, забрать. Множество бледных рук касалось ребенка. Прохлада сменилась огнем, щека Айсэт запылала, она резко открыла глаза.
Все руки накинулись на лицо ребенка. Младенец закричал. Девушка вскрикнула – по-птичьи, резко, громко – и бросила ребенка во тьму. Айсэт дернулась за ним, но руки добрались и до ее лица. Рвали горячую правую щеку.
«Мама», – вспомнила Айсэт и вскрикнула, словно сама была младенцем.
Легкие почти разорвало, но вместо них распахнулась тьма. Кинжал блеснул над головой, лезвие вспороло мглу – и глаза Айсэт прозрели. Вместе с кинжалом в них ворвался сперва полумрак, полный теней, а затем и свет, зеленоватый, мутный, какой бывает, когда глядишь на солнце из-под воды.
Не любовью, так водой:
Жить нам здесь, не зная скуки,
Протяну к тебе я руки –
И ты снова будешь мой, –
пещера пела песню Дзыхан, печальную, переменчивую, тревожащую Айсэт в долгие зимние вечера, когда горы окутывал снег. Мама не любила застывшие зимние слезы: они напоминали ей дом, который она покинула. И песня тоже. Но Дзыхан пела ее, потому что она так нравилась Айсэт.
– Дай руку, – голос обрел лицо, призрачное солнце в воде обернулось Шарифом, бледным и злым. Тьма отталкивала его. Шариф сжимал в одной руке кинжал, а другую протягивал Айсэт. И в этот раз Айсэт откликнулась. Подняла руку, шлейф невидимого платья не отпускал ее. То, что обнимало ее, поддалось, но тут же потащило обратно.
Кинжал Шарифа пролетел у полыхающей щеки Айсэт, и раздался новый звук – не крик, не стон, жалоба лопнувшей струны. Руки заскользили прочь. Айсэт разглядела чересчур длинные пальцы, синюю кожу со множеством ран, словно от укусов маленьких зубастых ртов. Она закричала – и тьма с всплеском выпустила ее на свободу.
– Ай, – расслышала Айсэт.
Из тьмы Шариф выдернул Дахэ. Она завизжала, оттолкнула его, неловко упала рядом с Айсэт. И первой пришла в себя.
– Там были руки. – Не поднимаясь, на четвереньках, она подползла ближе к Шарифу, выглянула из-за него и повторила: – Руки. – Дрожащий палец указал на озеро, на берегу которого они очутились, и Дахэ тут же отпрянула.
Коса расплелась и спуталась, платье облепило тело. Дахэ села возле Шарифа, поджав ноги. Она совершенно забыла о том, что не разговаривает с ним, забыла и о правилах приличия. Ее колотило, она то и дело дергала себя за волосы, приглаживала их, отбрасывала пряди и сразу же снова пыталась заплести косу.
– Они хотели утопить меня. Это алмасты?
– Или невесты, – ответил Шариф. Он повернулся к Дахэ и осторожно, за плечи, поднял ее с колен.
Дахэ никак не могла оставить в покое волосы. Айсэт, у которой все еще жгло в груди, а голова трещала от повторяющейся мелодии пещеры, нашла в себе силы встать чуть в стороне от Шарифа и Дахэ.
– Озеро… она заманила нас в озеро. – Айсэт вглядывалась в темную поверхность. Дахэ она не слышала. «Почему озеро и те, кто скрывался в нем, пели песню мамы?»
– Кто? – спросила Дахэ. – Кто заманил?
– Пещера, – еле слышно проговорила Айсэт.
– Не пещера, – взвилась Дахэ. – Дух! Все из-за вас, я предупреждала!
– Почему рук так много? – возмущение Дахэ не трогало Айсэт. Вода сливалась с мраком пещеры, они столько плутали в темноте, что могли не заметить границы между землей и озером. Шагнули – и провалились. Возможно, Шариф шел позади и услышал всплески или вынырнул, пока руки не успели вцепиться в него. Они действительно были там, бледно-голубые, едва заметные, почти водоросли, но все-таки руки. Наверняка в озере водились рыбы, что искусали эти тонкие женские руки… на некоторых тускло блестели кольца и браслеты.
– По числу невест. – Шариф выливал воду из сапог. – Или, по крайней мере, по их половине.
– Значит, они не доходили до горного духа? – Дахэ потопталась на месте и все же подошла ближе к озеру.
– Или никакого духа нет вовсе, – прошептала Айсэт. – И мы, повинуясь вековому страху, отправляли девушек на смерть в этом озере.
– Мы никого никуда не отправляли, – зашипела Дахэ. – Отправили нас. Меня. Тебя тут быть не должно.
– Почему «по их половине»? – Айсэт повернулась к Шарифу. Волосы ее хлестнули Дахэ по щеке, и та оттолкнула Айсэт от себя. Пришлось ухватиться за ее локоть, чтобы снова не свалиться в озеро.
– Ты… неуклюжая… – Дахэ стряхнула руку Айсэт, поджала губы и отошла как можно дальше, позволяя увидеть, куда показывает Шариф.
– Кто-то здесь точно обитает и не желает впускать кого попало.
За озером каменную нишу, какую могли выбить в теле гор великаны в попытках спрятаться от испов, украшали ворота, уходящие в воду и теряющиеся в вышине пещеры. Ворота источали тусклое, рыжеватое свечение. Слева от них росло дерево.
Шариф снял вымокший башлык и бросил его в озеро. Поверхность тут же пришла в движение, руки выпрыгнули из воды и разорвали плащ на мелкие клочья. Вымокшую шапку, которую он засунул за пояс, выбрасывать не стал.
– Надо решить. Вперед, назад или присоединиться к тем, кто в озере.
– Мне нельзя назад! – Айсэт и Дахэ закричали одновременно. Дахэ подбежала к Шарифу.
– Я избранная невеста, я не могу вернуться. Дух сам выбрал меня. – Она замотала головой, ткнула пальцем в сторону Айсэт: – Мы чуть не утонули из-за нее. Наверняка и раньше находились те, кто хотел обмануть духа. И все они утонули. Смельчаки, – она хмыкнула. – Ты ведь это имел в виду, говоря о половине? Слишком добренькие, слишком умные…