а. – Дар. Если сердце не смотрит, то и глаза не видят.
Шариф выпрыгнул из-за спины Айсэт, столь же неожиданный, как и человек под деревом.
– Вторая плата, – человек ронял громоподобные слова вместе с камнями, – выбор. Что слепой схватил, то он крепко держит.
Шариф оттащил Айсэт от дерева, встал перед ней. Он подался вперед, готовясь к броску. Брови сошлись к переносице, ноздри трепетали, как у Акоза, которого он оставил в деревне.
– Третья плата – жизнь. Неназначенный срок далек, назначенный наступит. Вы отдадите дар, выбор и жизнь. И до конца пути не узнаете, кто из вас и когда именно утратит одно из определенных у врат. Взамен вы получите печати.
Перед человеком появились три предмета. Кинжал и ножны подле него. Медное зеркало с витой ручкой. Браслет с единственным зеленым камнем. «Браслет Тугуза, – узнала Айсэт. – Как он попал сюда? – И тут же подумала: – Эта печать для Дахэ. Чем же она заплатит за нее?»
Дахэ не подошла. Видела ли она вообще безликого? Или испугалась настолько, что не могла сдвинуться с места? Стоило Айсэт потянуться к зеркалу, а Шарифу – к кинжалу, предметы исчезли.
– Это печати, не дары. Вы получите их, когда придет время правды.
– Ты дразнишь нас? – спросил Шариф с усмешкой.
– Не надо, – проговорила Айсэт.
Но безликое создание не подняло головы на вопрос Шарифа, продолжало вещать, монотонно и глухо:
– Первая тому, кто принадлежит одному, а обещан троим. Вторая тому, кто отрезан от других собственной рукой. Третья тому, кто не желает смотреть истине в лицо. Как откроются железные врата, ваш путь по земле закончится. Вы войдете в обратный мир, куда есть множество входов для тела, но нет для него ни одного выхода. Оставьте за порогом честолюбивые стремления, оставьте жажду наживы, ложные страхи и пустую храбрость, обманы и обиды. Отсюда вы делаете шаг теми, кем были рождены, но шаг туда завершит тот, кто отринет связь с жизнью. Не ешьте то, что предложат, лишь то, что добыли сами. Не верьте тем, кого видели прежде и узнали теперь. Не соглашайтесь на обмен, но сами предлагайте его. Если дойдете до края, то падайте. Если падаете, то летите. Если летите, то не ищите глазами земли, ищите небо. Дар за отказ, выбор за ложь, жизнь за тайну. Я взял – вы обрели. Я сказал – вы храните молчание. Я указал – вы идете. Но, как всякий человек, вы забудете мои наказы. И поступите по-своему.
С последним словом безликого привратника налетел ветер. Ворвался снаружи, из далекого и почти уже забытого начала пути. Пах гнилью болот, лесными травами, нагретым солнцем мхом, дымом костров, целебными настоями и сырой землей. Выл волком, стрекотал сорокой, визжал раненым кабаном. Ветер бился о стены и гремел голосами деревни, лаем собак, протяжным мычанием коров, блеянием коз, стуком маслобойки и шорохом жерновов. Стонал, плакал, затихал, разрывался свистом.
– Надо спрятаться, – закричал Шариф.
Ветер подхватил крик, разнес по пещере. Своды изменили слова:
– Не спрятаться. Не спрятаться.
Ветер всколыхнул озерную гладь, разметал воду, бросил в лицо. Шариф затащил Айсэт за дерево.
– Не выходи, – отрывисто приказал он и побежал к Дахэ. Та стояла у ворот с открытым ртом.
Ветер поднял волны и разбил их о берег. Сорвал с дерева черные листья, раздробил золотые желуди. Засвистел и понесся к Дахэ черно-золотым вихрем. Чтобы снести хрупкое тело и железные врата.
Шариф успел. Толкнул Дахэ, прижал к земле. Ветер сорвал с потолка десяток сталактитов и ударил о врата. Створки содрогнулись, но не поддались. Шариф приподнял голову. Айсэт наблюдала за буйством ветра из-под переплетенных пальцев, она спрятала лицо в ладонях. Но вихрь сжался и отступил, и она выглянула из-за дуба.
– Не смей! – закричала она, увидев, что Шариф хочет встать и поднять Дахэ.
Вихрь очнулся, сотряс дерево и снова обрушился на ворота. Петли забились в оковах. Безликий человек захохотал. На Айсэт глянули пустые глазницы черепа. Вместо кожи скулы и челюсть соединяла густая паутина, по которой сновали маленькие красные пауки. Шея демона заплелась веревкой, потянув за собой истлевшие до костей руки, что вывернулись из плеч. Привратник змеей извернулся в поясе, а после перекрутил ноги.
– В единый жгут, – разобрала Айсэт сквозь хохот и завывание ветра.
За спиной существа Шариф поднимался на ноги. Вода отхлынула от берега, обнажив каменистое дно. Поднялась гребнем над чашей озера, внутри которого не нашлось тел утопленниц. Вихрь метался над гребнем, готовился к новой атаке.
Волосы Шарифа разметало. Он повернулся к воротам, уперся в них обеими руками. Что-то пролетело над его головой, сделало круг и зависло под сводом пещеры. Ветер взвыл, теперь он ревел глотками сотни воинов, обращенных в многорукое, многоголосое чудовище. Потащил с собой волну. Могучим рывком вырвал из каменного пола черный дуб, раскрошил его в щепки и ударил в ворота в третий раз. Айсэт взвизгнула. Щепки оцарапали лицо, вонзились в веки, щеки, шею. Ее сорвало с места и закружило. Она успела заметить, как ветер подбросил тело Дахэ, и вихрь сомкнулся вокруг нее. Слепая от крови, заливающей глаза, Айсэт боялась, что ветер ударит ими о стены пещеры, подбросит высоко под потолок и обрушит на пол, ломая позвоночники. Она отчаянно хотела позвать на помощь Шарифа. Ее перевернуло в воздухе, косы разметало, хлестнуло как плетьми. Где Шариф? Все еще у врат? Или и его рвет ветер?
– Берегись! – закричала она в никуда. Ветер вырвал вопль из губ и тут же затолкал обратно, Айсэт захлебнулась стремительным порывом.
Все звуки погасли в грохоте сорванных с петель ворот. Железо погнулось, полетело вперед как былинка. Вихрь ворвался в образовавшийся проход, подхватив уже три тела. Что-то мохнатое и мокрое ударило Айсэт в лицо. Прежде чем потерять сознание, Айсэт поняла, что это шапка Шарифа. Кто-то смеялся. И смех гремел вместе с плачем смятого железа.
Они прошли камень, воду и ветер. А теперь все горело. Огонь поглощал дома, трещали стены, вспыхивали крыши, бежали овцы, собаки и кони. Они выли, ревели и стенали, и шерсть на них полыхала. Горели амбары, горела земля. У домов метались люди. Одни спасали животных и хоть какую-то утварь. Другие выливали на пылающие стены воду, ведро за ведром. Третьи стояли неподвижно и смотрели в пустоту. Они не видели огня, перед их глазами уже дымилось завершение его жаркой, черной трапезы – пепел и грязь, все, что останется от деревни. А в пепле и грязи они найдут тела родных, тех, кто не успел выбраться из пламени.
– На нас обрушился гнев богов, – надрывался женский голос, – потому что мы пощадили проклятую! Эти молнии – кара за нашу глупость!
Огонь выжигал себе дорогу сквозь деревню. Заглянул на каждый двор. Жадные его языки лизали ночное небо, которое исторгло пламя. Молнии били без промаха, в разящей силе сложно было углядеть нечто иное, чем божественное наказание.
Виновница гнева небесных богов сидела у останков своего дома на окраине деревни, куда попала первая молния, и не замечала, как темные волосы покрывала седая фата пепла.
Все горело. Айсэт открыла глаза и из пламени сна попала в огонь, стеной поднимавшийся рядом. С огненного танцующего полотна на нее смотрела другая Айсэт. Почерневшие щеки впали, вместо глаз – головешки, по краям губ – трещины, какие порождал огонь, пожиравший поленья, а ее собственный огонь – ее пятно – рос и алел, вытесняя черноту, полностью забирая себе лицо. Айсэт вскрикнула и отпрянула. Прижала ладонь к щеке и ощутила жар под ней.
Костер плясал, искры разрезали сумерки и с шипением падали на землю.
Ветер донес ее живой и даже почти целой. Кисти рук испещряли царапины. Лицо, скорее всего, пребывало в таком же состоянии, но кровь больше не вытекала из порезов. Платье изорвалось, открыв корсет и обнажив предплечья. Кожа под истерзанной тканью чесалась.
«Мы и одежду не взяли. – Айсэт извернулась, пальцы нащупали большую дыру ближе к лопатке. – Что скажет Дахэ? Пощадил ли ветер ее свадебный наряд?»
Но Дахэ, ни раздраженной, ни опечаленной, рядом не оказалось. Не было и Шарифа. Одни деревья теснили костер, у которого очнулась Айсэт. Стволы, покрытые густым мхом, причудливо изгибались.
«Самшит, – без труда определила Айсэт. – Совсем как у нас в роще у ущелья».
Маленькие, яркие округлые листья самшита Гумзаг ценил превыше всего, когда дело доходило до болей в животе от переедания. Он научил Айсэт готовить из них мазь, заживляющую неглубокие раны. Зелень и кору Айсэт варила, чтобы унять боль в пояснице у старого Олагая. Но учителя точно бы остановила листва деревьев вокруг костра. В отблесках пламени мох обретал медный оттенок, свисал клочьями с вывернутых ветвей. Листья потеряли привычную округлую форму и лишились приглушенного темно-зеленого цвета в окаймлении серебристого края. Они покрывали ветви испещренными дырами трубочками. Айсэт прищурилась. Дырки в листьях были затянуты нитями, а под ними копошились бледные мохнатые гусеницы, десятки на каждом листе. Они изгрызли сочную мякоть. Выжрали весь сок, оттого листва потемнела и истончилась. Деревья кишели прожорливыми насекомыми. Айсэт сняла нож с пояса, слегка надрезала влажный мох на стволе, приподняла и отскочила в сторону. Под шелковистым нарядом дерева тоже копошились гусеницы.
Лес мучила болезнь. Айсэт никогда прежде не видела, чтобы самшит поражали вредители. Железное дерево, набиравшее рост долгими веками, редко болело.
Гусеницы, потревоженные присутствием Айсэт, торопились перебросить неповоротливые тела повыше к ветвям. Со всех сторон раздавался хруст – тысячи челюстей терли, жевали, выгрызали листья и кору. Айсэт вернулась к костру, огонь вспыхнул, перехватывая ее внимание. Позвал:
– Возьми ветку и поделись с лесом моей силой. Дай ему покой, пусть сгорит, пусть умрет. И после моего милостивого пожара он возродится. И ты тоже.
Ветка лежала рядом, кто-то заботливый положил ее поближе к костру. Айсэт сунула ветку в костер, пламя перекинулось на новую пищу с жадностью не меньшей, чем у гусеницы. Ветка затрещала огненной речью.