Но Дзыхан уже плыла по течению песен и танцев. Вопрос Айсэт утонул во всеобщем веселье.
– Нам надо вперед, дочка. Прибавь шагу. Нехорошо бросать подругу. Ты могла бы проявить большее сочувствие и поддержку. Расставаться с отчим домом тяжело. Это как неглубокая рана: и болит, и ноет, а не станешь причитать да жаловаться. Рана потом затянется, закроется заботами, и всякая связь с девичеством забудется.
– И ты забыла свое? – не удержалась Айсэт.
– Вспоминать там нечего, – отмахнулась Дзыхан. – Вся моя жизнь началась здесь.
Мама врала. Айсэт распознала ложь за материнской беззаботностью. Гумзаг проговорился у болот, и сама Дзыхан, съедаемая болезнью, упустила из сундука памяти тщательно оберегаемое прошлое.
– Но где же отец? Я не видела его. – Айсэт озиралась по сторонам.
Следовало заметить отсутствие мужчин раньше. Свадьбу не сопровождали всадники. Путь невесты к дому жениха украшали веселые лица женщин, но среди их песен и наставлений не слышались громкий смех и звон кинжалов – напутствующие не в битву, но в долгую и счастливую жизнь. Молодые парни, друзья жениха, устраивали со всадниками со стороны невесты шуточные представления, палочные войны. Смельчак на коне врывался в дом жениха как благая новость, как свидетель грядущих перемен. Другие надрывали трещотки и рожки, перекрывая или подстраиваясь под песни женщин. Музыка славила торжество жизни, становилась ветром, водой, огнем и землей, призывая все четыре стихии оказать покровительство новой семье. Мальчишки посыпали невесту соломой, зерном и орехами, и в их щедрых ладонях появлялась магия богатства и плодородия. Они верили: больше горсть – больше счастья. Кидали свои дары в лица танцующих, и те не ругались, потому что никто не мог ругаться на благословение. Старшие мужчины выбирали главу свадьбы – человека, лучше всех знавшего обряды и умеющего вести пир. Он нес ореховый прут, украшенный разноцветными лентами и рядами нанизанных на нить бусин из орехов. Но Айсэт не увидела ни одного мужчины, ни старого, ни малого. Только яркие платья и шапочки женщин.
– У них свое торжество, – мать совсем не беспокоило отсутствие мужчин.
Сомнения Айсэт появлялись и пропадали. Музыка лилась из ниоткуда, движения женщин околдовывали. Они укладывались в нарастающий темп музыки и шли вперед, при этом постоянно выводили круги – вели невесту по спирали. Руки поднимались и опускались. Нежные изгибы запястий рисовали узоры танца. Длинные платья дышали и волновались, как озерная гладь под вздохами легкого ветра. Веселье искажало лица женщин, стирало знакомые черты. Женщины обернулись единым сильным, многоногим созданием и бережно, за талию несли перед собой драгоценную ношу, покрытую вышитой пелериной невесту. Кожа Дзыхан, как и всех остальных, разгладилась. Морщины, расчеркнувшие лоб, исчезли, из-под зеленого платка выглядывал черный ободок волос. В косе не нашлось ни одной серебристой пряди. Зато мать надела серебряные серьги, давно не покидавшие сундука. Айсэт искала признаки болезни, бледность и боль, скрываемую в уголках губ. Но видела пышущее здоровье. Искала радость от возращения дочери. Но видела разделенный пыл танца.
Они шли по деревенской площади, где шелковица раскинула покрытые широкими мягкими листьями ветки. Возле нее собрались мужчины. Айсэт подпрыгнула, заметив их.
У шелковицы всегда заканчивалась любимая летняя игра деревенских детей. Они расходились на две группы. Состав определялся стороной деревни, на которой ты жил: верхние и нижние. Как разделялось небо и земля, так разделялись и дети. Бегали по деревне и лупили друг друга ветками боярышника. Удары сыпались отовсюду, все били куда придется. Айсэт порой получала по своей огненной щеке, но в игре она не придавала этому значения, потому что сама колотила почем зря. Доставалось и девчонкам, и мальчишкам, и красивым, и меченым, и умным, и глупым. Дети превращались в горланящую толпу, в которой и родные матери не выловили бы своего ребенка. Заканчивалась игра под ветвями шелковицы. Они раскачивали дерево – и крупные черные плоды осыпали разгоряченные лица, оставляя вязкие следы на щеках и лбах, рубахах и платьях. Дети валились под тень шелковицы и поедали ее дары прямо с земли. Одинаково чумазые и потные. В игре, что когда-то давно несла в себе особый смысл победы верха над низом, юга над севером, неба над темными силами земли, не было победителей, но были чумазые и веселые дети.
Под шелковицей проходила еще одна игра, на которую собирались и старшие, – кормление грозы. После первого раската грома одна из старух, которая едва ходила, но выполняла возложенные на нее обязанности с гордостью, несла к шелковице лепешки, где раскладывала их и приговаривала: «Милый гром, ниспошли нам теплый весенний дождь». Дети вторили ей, присматривая лепешку побольше. Милый гром мог забыть про дары, и в таком случае кому-то из них доставалось угощение.
Но порой на милость небу и дождю отдавали убитого молнией. Вокруг шелковицы вели круговой танец, восхваляли огонь с небес и плодородие благодарной земли. Вот и сегодня мужчины вместо ярких одежд облачились в черное, сняли шапки и образовали у дерева полукруг, почтительно расступившись перед действом, которое возглавлял Гумзаг. Жрец наблюдал, как двое молодых парней, в старшем Айсэт признала Кура, натягивали веревку, перекинутую через одну из нижних ветвей.
Мужчины собрались отмечать не свадьбу.
– Мама, кто умер? – Айсэт снова выпала из общего танца. – В кого ударила молния?
Гумзаг отступил от жертвенного черного барана. Животное уже отдало жизнь дереву вместе с просьбой позаботиться о том, кого подвешивали на шелковицу в дубовом гробу.
– Ни одно дурное знамение не омрачило сегодняшней свадьбы, – прощебетала мать. – О чем ты, дочка?
В дубовой колоде, куда мужчины уложили убитого молнией, зияло отверстие. Учитель обмазывал покойного медом. Плечи Айсэт дрожали и сопротивлялись, мышцы требовали опустить руку, которая поднялась сама собой.
– Они собираются готовить дикий мед, – Айсэт указала на шелковицу. – Неужели ты не видишь?
Мужчины не просто передавали дух умершего под защиту священного дерева, они хотели убедиться, что тот попадет в верхний мир, пройдет семь небес и обретет покой. Чуть больше чем через месяц жрец первый раз проверит, не поселились ли в воздушном пристанище бренного тела пчелы. Не появились ли соты. Где пчелы, там мед, дикий мед, который не едят ни люди, ни животные. Если он, темный как кровь, будет сочиться из сот, жрец провозгласит, что душа умершего обрела благословение. Если же нет, принесет в жертву другого барана, потом еще одного и еще. До тех пор, пока мед не появится.
Чтобы невестка в новой семье
Была сладкой, словно медовые соты.
Сердечной, словно огонь.
Доброй, словно ягненок.
Верной, словно хорошая собака.
Надежной, словно конь, –
песня женщин ответила Айсэт вместо матери.
Мысли Айсэт прорвались сквозь наигрыш, пьянящий женщин, и наткнулись на распев мужчин. До нее доходил смысл древнего обычая, которым учитель неохотно делился. В давние времена, которые, как убеждал Гумзаг, он хотел бы выбросить из памяти, для дикого меда выбирали еще живого человека. Того, кто не мог выполнять свой долг: сражаться или рожать, ведь для благополучия не важно, выберет жрец мужчину или женщину. Жертве наносили ритуальную рану под нижнее правое ребро и заталкивали в колоду. Еще большую силу ритуал обретал, когда жертва шла на смерть добровольно.
– Кого они выбрали? – Айсэт вцепилась в материнское плечо.
«Пусть не отца!»
Калекут не справился с болезнью, и деревенские нашли применение его смерти. Но как же мама? Она бы ни за что не допустила подобного! Да и учитель, ее правильный, мудрый Гумзаг, не признавал древнего обряда. Он часто объяснял нелепость старинных убеждений: подготавливая к ритуалу, человека откармливали медом, чтобы тело сильнее привлекало пчел. А после вскрывали, как полные соты, – и земли обретали благоденствие. Но от Гнилых земель боги давно отвернулись; неужели Гумзаг отчаялся, увидев, что горный дух вернул невесту.
«Из-за меня, – Айсэт готова была разреветься, – все из-за меня. Я навлекла беду на отца, на Дахэ, – до нее дошло слишком медленно. – Дахэ! Она невеста!»
Догадка поразила ее. Дахэ шла под красной фатой, иначе она бы уже отыскала Айсэт, как и любой повод придраться к чему-то. Вытащила бы из толпы женщин вместе с верными подружками. Но ни Кутас, ни Зарны, ни Нану Айсэт не видела, потому что они шли впереди и вели Дахэ во главе праздничного танца – главную жертву сегодняшнего дня. А на шелковице готовили второе жертвоприношение. Аул охватило безумие, люди, знакомые Айсэт с детства, праздновали жизнь и смерть в один день.
– Мы живем с ними рядом. – Дзыхан погладила дочь по щеке. – Отчего же ты удивляешься, дочка? Даже сейчас они идут за руку – жизнь и смерть, я и ты. Мать отдает жизнь детям, чтобы продолжиться в них. И умирает, чтобы и дочь знала, что в свой час она уступит место новым жизням.
– Кого хоронят там, мама? – Айсэт уцепилась за словоохотливость матери, как мгновением прежде за ее плечо. – И кого выдают замуж?
– Позади всегда прошлое, впереди будущее, – промолвила Дзыхан, – кого-то хоронят, кто-то рождается. Ты знаешь, как говорили раньше, дочка? Мы рождаемся для смерти и умираем для жизни. Первый же вздох зовет к нам мертвенный холод, а последний – дарит надежду на встречу с жизнью.
– Мама, прошу тебя. Здесь творится какое-то безумие.
– Оно творится постоянно.
Вереница женщин прошла мимо них, толкая плечами и локтями. Айсэт заметила тетушку Гошан. Жена вечно больного Олагая облачилась в темно-синее платье, с просторными рукавами и мягким поясом, обхватывающим большой живот. «Как себя чувствует старик, – невольно задумалась Айсэт, – кашель должен был пройти?» Айсэт перебрала травы, которые пригодились бы, чтобы поддержать выздоравливающего Олагая, и это на короткое мгновение успокоило ее.