Дзыхан снова коснулась щеки дочери холодной ладонью, повернула к себе. Мамины глаза, светло-серые, таящие внутри солнечный свет и движение облаков по осеннему небу, потемнели и напомнили Айсэт закоптившуюся утварь, которую полагалось хорошенько очистить песком. Плохой признак. Мама вовсе не поправилась. И Олагай, он наверняка там, с мужчинами, скорее всего, еще мучился кашлем.
– Ты пытаешься вобрать в себя весь мир и всех людей, но это пустое занятие, – сказала Дзыхан. – Нельзя любить всех и заставлять любить себя. И тем более нельзя заставить любить тех, кто тебя боится. А они все… – мать чуть опустила голову, – мы все боимся тебя, дочка.
Дыхание Айсэт сбилось.
– Ну-ну, дочка. Ты вовсе не виновата. Никто не виноват. Мы проживаем судьбу, определенную богами. Мне, дочери богатого купца, и твоему отцу, сыну старейшины, храброму воину, они подарили любовь, отрицающую сыновний долг и клятвы отцов. Знакомая история? – Мама хорошо читала по лицу Айсэт, и встревоженный взгляд, брошенный вслед удаляющейся свадьбе, она расценила верно. – Почти все знакомые истории заканчиваются одинаково. Влюбленные стремятся быть вместе во что бы то ни стало. Им мнится, что сама природа приходит на помощь. Укрывает сумерками, высыпает на небо звезды, подкладывает под спины мягкое сено или пахнущий шалфеем луг, где каждая травинка покрыта слезами росы, слезами их любви. А после… природа открывает им новый дар, что до поры таится глубоко во чреве, но со временем растет, набирается сил и просит открыть его всем, всем в деревне. Матери, отцу, старейшинам… И храбрый воин уже кричит отцу, что не возьмет другой женщины. А дочь богатого купца сыплет мольбы в короткие паузы отцовских проклятий и молит, молит, молит без конца тех самых щедрых богов, которые разом смолкли и отвернулись. Потому что то, что природа считает наибольшим даром, в глазах богов и людей – позор. И шалфеем пахнет уже не на лугу, им провонял дом, потому что мать и тетки варят настой, добавляют туда бадьян, водяной перец и горец. Тебе ведь известно, для чего они?
– Мама, – сдавленно вымолвила Айсэт.
– Не отводи взгляда, жрец хорошо учил тебя. И хорошо берег чужие секреты. Я не говорю, что ты их применяла, молодых девиц не зовут готовить подобные настойки. Но ты состаришься, и тогда к другим молодым девицам позовут тебя, ведьму, дочь ведьмы.
– Я не ведьма, я… – Айсэт пронзили последние слова матери. – Ты не ведьма!
– Неужели? Живот растет и растет, а чужой жених, тот славный воин, выхватывает кинжал. Так скажут люди. Никого не волнует, что родной отец бросается на сына с оружием. Никто не видел, как они боролись, как безоружный сын пытался убежать, чем сражаться с отцом. Как держали его дядья. Как он выбил кинжал, потому что отец обещал вырезать его будущего ребенка из живота ведьмы, которая, о боги, никак иначе, околдовала храброго воина, славного сына. А боги, Айсэт, открыли глаза как раз в тот момент. Потому что им нравится смотреть, как сражаются люди. Ловить мгновение, когда душа вытекает из тела с последним рывком крови из застывшего в удивлении рта. Им по вкусу смотреть, как кинжал пьет из груди поверженного старца. А после слушать, как деревня кричит, что виновата ведьма. Слово звучит раз, слово звучит всегда. Женщине нелегко избавиться от ребенка, но куда сложнее избавиться от позора. Он прилипает к телу пятнами парши и смрада, и пятен становится больше, потому что позор притягивает позор. И вот уже из бесстыдницы дочь купца превращается в проклятую удэ. И жрец торопится изгнать ее дух, очистить вверенную ему землю. Ведь сын убил отца, и в тот же вечер слегла с горя его мать. Перестала говорить, отказывалась от еды, таращилась в угол. Ведьма не просто околдовала сына и заставила его пойти против отца. Она обернулась туманом, пробралась через дымоход, проползла над очажной балкой и забралась женщине под кожу, чтобы пить кровь. А рожать своего ребенка ведьма отправится верхом на черной кошке на высокий холм в верховьях реки. И вырежет дитя из чрева тем самым кинжалом, омытым в невинной крови, чтобы и оно обернулось ведьмой. И будут они блуждать по лесам, прятаться в оврагах, чащобах и кустарниках. Пробираться в села, плакать и кричать: «Я родила, младенца родила, он голодный и голый, оденьте мне его!»
– Зачем ты говоришь мне все это? – Айсэт отступила от матери. Она не хотела принимать откровения матери, что било в ушах громовыми раскатами. Дзыхан раскачивалась перед глазами Айсэт, и осознать, что она действительно покачивается из стороны в сторону, а не плывет в дымке выступивших слез, не удавалось.
– Потому что ведьмина дочь все же появилась на свет. Но не голодная, а мертвая.
Айсэт пошатнулась.
– Дары природы часто становятся проклятиями, дочка. Тебе, как никому другому, известно это. – Мать, наконец, перестала гладить Айсэт по щеке, где распласталась метка. – Ты желала избавиться от своего проклятия, и тебе, как смотрю, это удалось.
– О чем ты?
– Осталось немного, – мать приложила палец к губам: молчи, – наберись терпения. Когда деревня выбирает сжечь ведьму, утопить или положить ей в рот раскаленный железный шар, чтобы прожег горло, желудок и чрево, а после, когда молнии нарушают их замыслы, гонит проклятую вместе с обезумевшим, уже бесспорно ведомым ее колдовством сыном старейшины. Преследует с факелами и кинжалами, с псами, взывая к божественному отмщению, то убежишь далеко, не разбирая пути. Тебя не остановит ни боль, сжимающая живот, ни болотные огни и зловоние голубых чаш среди чащобы, ни легенды, сковывающие страхом сердца всех, кому приходилось объезжать Гнилые земли. Все знали, что в Гнилых землях гибнут люди, а выживают те, кому горный дух позволил приносить в жертву дочерей. И они решили, что болота убьют ведьму. А если не убьют, то ей в Гнилых землях самое место.
Айсэт схватилась за растрепанные волосы, закрыла ими уши. Как часто делала в детстве, когда пряталась от прозвищ и насмешек.
– Дитя попросилось на волю, стоило переступить границу владений духа, – Дзыхан закатила глаза, в уголке губ проступила слюна, – будто бы почувствовало, куда его привели. Ее… ведь родилась девочка. Дочь купца знала, что будет девочка, красивая, как она, и смелая, как отец. И когда живот разорвала боль тысячи раскаленных железных шаров, ведьма взмолилась богам и людям в надежде, что кто-то услышит, смилуется, пошлет помощь. Часы мучений длились, и они с мужем, с мужем, с мужем, – мать повторяла «с мужем» со злой настойчивостью, – как иначе назвать человека, который разделил позор с любимой женщиной, шли. Боль ломала ей кости, отнимались ноги, а мысли больше не улетали к небу, но выходили криками ночных птиц и таяли, просачивались в землю, искали тайные ходы и силу, которая согласилась бы наполнить ее и вернуть надежду. И птицы откликались на зов. Совы летали над ними, цепляя крыльями волосы. У одной из подруг ночи, чего не почудится в муках, было золотое оперение.
Айсэт открыла рот – сказать матери, что тоже видела птицу с золотыми перьями, но промолчала. Дзыхан смотрела не на нее и говорила не ей:
– Мужчины могут бросаться на сталь, идти в огонь, мчаться в битву за славу и землю, но не могут выносить родовых мук. Они не испытывают боли, но и взгляда не могут бросить на ту, что скоро одарит щедрее, чем кто-либо другой. Но они тоже могут молиться о скором разрешении. Храбрый воин просил небеса сохранить жизнь любимой, пусть и ценою жизни еще незнакомого ему создания. А ведьма – о, как она жалела в тот час, что ей неподвластна магия, – укутанная в боль, зловоние и сырые ладони леса, взмолилась единственному, кто обладал властью в Гнилых землях. Вместе с очередным криком исторгла обещание отдать горному духу дитя, лишь бы родилось живым. Лишь бы любовь, связавшая три души воедино, осталась жива. И дух услышал. И подарил ее дочери жизнь, а чтобы помнила об обещании, оставил на лице ребенка знак.
Айсэт готова была задушить себя волосами.
– Быть может, та девушка все же была ведьмой. И дочь тоже родилась будущей удэ. – Дзыхан перестала раскачиваться. – А быть может, и девушку, и ее ребенка сейчас хоронят там, у дерева, благочестивые жители деревни. Не прячься, дочка, – Дзыхан убрала волосы с лица Айсэт, – ты ведь не носишь никакого знака, ты никому не обещана, и тебе открыты все дороги. Хорони прошлое или обручайся с будущим. Жизнь и смерть идут рядом, а мы крепко держимся за них.
Музыка вернулась. Барабаны отбивали ритм, свирели веселились короткими трелями. Дзыхан часто заморгала, повела плечом и пошла вслед невесте и ее спутницам. Оставила Айсэт метаться между прошлым и будущим, правдой и ложью, между шелковицей и уходившими женщинами.
История матери проникла в нее вместе с факелами погони. Айсэт охватил страх. Щека горела сильнее прежнего. Мать никогда не рассказывала о дне ее рождения. «Отдай ее пещере – и получишь назад», – шептала Дзыхан в бреду недуга. «Жизнь и смерть идут рядом», – пела она сейчас.
«Сперва, – решилась Айсэт, – взгляну в глаза смерти».
Гроб поднимался в воздух. С шелковицы падали листья, потревоженные рывками веревки. Мужчины пели свою песню:
Что внутри ствола творится,
Мы, срубив, узнаем.
Что внутри души творится,
Смерти открываем.
Если пал ты в жаре боя,
То погибели хвала,
Если ветром сгинул в поле,
Имя стало что зола.
Они провожали покойного в последний путь и жалели об одном, что он не погиб в битве, и благодарили того, кто принесет благодать в деревню, за смелость:
Если жизнь твоя пустая,
Гибель не пуста пусть будет
И ворота в земли рая
Пусть откроет твоим людям.
Колода с телом развернулась, мужчины расступились.
«Хоть бы не отец. Не отец, пожалуйста. И не Шариф!» – вспыхнуло в Айсэт.
Гумзаг завел новую песню и отошел последним: