– Мед, – Айсэт давилась, во рту собралась слюна, которая заволокла нёбо и горло, – он был везд…
Черная, вязкая кровь излилась изо рта Айсэт на траву. Пчелы заполнили рот, живот исторгал их, огромных, извивающихся в сгустках дикого меда. Зудящее сознание обращало его в кровь, и насекомых, и жар – из Айсэт выходил огонь, выжигающий траву.
– До конца давай, – Шариф не выпускал ее, – пусть яд выходит. Не стоило оставлять тебя. Дахэ упросила.
– Это был мой отец. – Айсэт пыталась справиться с тошнотой.
– Не разговаривай.
– Он толкнул меня в гроб. – Желудок излил очередную порцию меда.
– Не думаю, что это он. Здесь все ложь. Мы найдем Дахэ и выберемся отсюда.
– Дахэ, – через сотрясающие Айсэт судороги пробился смешок.
Конечно, Дахэ. Она безусловно узнала лес и тропы и уговорила Шарифа уйти. «Пусть Айсэт спит. Из-за нее дух не пропустил нас. Мы должны всем рассказать. А после кто-нибудь придет за ней» – так она сказала и побежала, подгоняемая радостным предчувствием. Дахэ оставалась невестой, и раз не горного духа, не Шарифа, оказавшегося у шелковицы, то единственного жениха, к которому звало ее сердце.
– Там Тугуз.
Шариф вздрогнул, волосы упали на глаза Айсэт.
– Тебе легче? Идти можешь?
Айсэт вытерла губы, выпрямилась и посмотрела Шарифу в глаза. Зеленые. У него колючие зеленые глаза, цвета молодого дурнишника в лесной подстилке. Цвета настойки из листьев водяного ореха, собранных рано утром. Такая настойка хорошо снимала боль и очищала разум. И сейчас зелень его глаз вытесняла отраву дикого меда.
– Никто ее не опаивал. Она сама идет к Тугузу. Она его…
– Я знаю, – оборвал ее Шариф, – но она обещана мне. Ты идешь со мной или остаешься здесь?
Айсэт обернулась. Мужчины стояли у шелковицы и все как один смотрели на них. Айсэт еще раз вытерла губы и молча пошла вперед. Теперь, когда Шариф шагал рядом, песни женщин не проникали в Айсэт, злились, обращались в гул. А может, дело было вовсе не в Шарифе. Она так сильно сжала зубы, что голова разболелась, и именно боль защищала от колдовства свадьбы, которая длилась и длилась и никак не могла дойти до дома Тугуза. Маленькая деревня, замкнутая среди болот, отчего-то разрослась и не желала, чтобы невеста добралась до жениха, как не хотела, чтобы Айсэт с Шарифом догнали Дахэ.
Шариф выглядел тучей, спустившейся на землю, покрытую цветами платьев и шапочек женщин. Дзыхан снова не обращала внимания на дочь. Наверное, и Айсэт обернулась тучей, а точнее, тенью от тучи. Айсэт ринулась к матери, но взгляд упал на пустоту у ее ног. Если Айсэт стала тенью тучи, то у вереницы, ведущей невесту, теней не нашлось совсем. Как радость их не омрачалась беспокойством Айсэт, так и они не тревожили землю темным следом своего присутствия.
– Это не наши люди, – выдохнула Айсэт и поборола желание прижаться к Шарифу. Оглянулась. Ее верная спутница лежала на земле, привязанная к Айсэт богами, которые, посмотрев на тень человека, видели его покорность их воле.
– Разумеется. – Шариф ускорил шаг. Он не побежал, как ожидала Айсэт, но и не позволял ей задерживаться. – Кто бы ни были, они не те, кого ты знаешь. Там, у дерева, не твой отец, здесь кто угодно, но не твоя мать.
– А Дахэ?
– Мы вошли сюда вместе. Дахэ все такая же, как и ты. И я – это я. Не стоило оставлять тебя у костра, сейчас я понимаю, что поступил неверно.
– Все это не важно, – перебила его Айсэт. – Где мои родители? Они больны, они… Где настоящий Гумзаг? Он сидел у костра, он привел меня в деревню и сказал, что отец и мать поправились. – Айсэт осеклась. Перед мысленным взором вырос лес с больными деревьями, знакомая тропа, что вывела к болотам, учитель с его сбивчивой речью, погасший очаг.
– Мы в царстве горного духа, – ахнула Айсэт, и призыв, обращенный к узнику пещеры, ворвался в нее шепотом саднящего от рвоты горла:
На высоком холме дуб могучий растет,
Кроной гордой своей солнце в сети плетет,
Корни в землю ножами вонзаются,
В сердцевине дорога скрывается.
– Не стоит звать его, мы прошли сквозь врата, и магия жрецов не поможет, – напомнил Шариф. – Но радует, что мед вышел и ты обрела способность мыслить.
Они попали, куда стремились. Вихрь загнал их в мир, скрытый в пещере. И вот этот мир или сам горный дух обманывал их.
«Ты увидишь, как демон спускается с гор», – проговорила Айсэт про себя и прошептала, чувствуя, как сильно ошиблась, поддавшись то ли обиде, то ли ревности, затаенной с детства:
– Там не Тугуз. Дахэ обещана не ему. – Она не выдержала, вцепилась в руку Шарифа. – Там горный дух!
– Тебя это остановит? – спросил Шариф. Он не обернулся. На один его широкий шаг Айсэт делала три своих. – Или меня? Нас тут быть не должно, но мы все равно пришли. И если горный дух повстречается нам раньше, чем мы ожидали, плохо ли это? Ты скажешь ему: «Я не готова»? Скажешь: «Я передумала, потому что страшусь тебя»?
Айсэт замотала головой, чего Шариф, разумеется, не увидел. И хорошо. Потому что в душе Айсэт кричала на его вопросы: «Да. Да. Я страшусь, я почти передумала. Я не готова».
– Каждый из нас хочет взять свое. Ты – воды. Мы с духом – обещанную невесту. А Дахэ, – на миг он замялся, – свою честь.
– Тогда мы никак ей не поможем, – с грустью произнесла Айсэт. – Ее ведут куда должно.
– Мы скажем ей правду. Пусть знает, что вовсе не любимые ею люди привели ее к смерти.
Глава 10. Пастух пчел
От цветочного орнамента на подоле свадебного платья Дахэ поднимались к поясу переплетенные ромбы. Три мира соединялись в невесте: водный, земной и небесный. Четыре стороны света призывались в свидетели ее будущему счастью. Ромбы прочили плодородие, тройные лепестки цветов – защиту богов. На поясе сверкали ряды монет. На груди лежал амулет, с которого спускались цепочки с подвесками в виде растущей луны. По рукавам верхнего сае вились лозы – знаки долгой жизни. Фату не украшала вышивка, свидетельствуя о простоте души и покорности жены перед мужем и судьбой.
Дахэ почти не перебирала ногами, зажатыми в котурны[23] на высоких подпорках. Ее несли женщины и их песни. По левую руку плясала Кутас, по правую – Зарна. Обе в зеленых нарядах, расшитых серебряными нитями, в поясах-косицах, они то и дело нарушали течение песен, хихикали и толкали Дахэ локтями. Горло Дахэ сжималось от волнения, собственного и исходящего от Кутас и Зарны. Она смотрела на мелькающие внизу ноги, на сочную траву и вовсе не замечала, что нет у ее подруг теней, как нет тени у матери, идущей следом. Дахэ всю заполнило сердце, вмещающее единственное слово. Все остальное теряло смысл, уплывало и меркло. «Тугуз», – отзывалось в животе.
Девушки окружили ее, едва они с Шарифом ступили из леса. Айсэт осталась в чаще, где ей всегда было место, у костра, который развел их заботливый спутник. Он первым пришел в себя, собрал хворост и сидел неподвижно, охраняя девушек. Дахэ очнулась от ужасного сна и тут же накинулась на замершую у костра фигуру. Больших трудов стоило расшевелить его, убедить оставить Айсэт, вернуться за ней позже.
– Ни к чему ее тревожить, – проворковала Дахэ. Ни один мужчина не устоял бы перед ее нежностью. Она заботилась и об Айсэт, и о нем, и о себе, конечно, и предлагала пойти позвать жреца, который приведет свою ученицу в чувство. – Я узнаю эти деревья. Мы вернулись домой. И хотя, – Дахэ нахмурилась, – именно она виновата в том, что я больше не невеста духа, мы позовем к ней деревенских. А если Айсэт очнется раньше, то с легкостью найдет дорогу. Никто лучше ее не знает лесные тропы.
Странный взгляд Шарифа ничуть не смутил Дахэ. Мысли о Тугузе гнали ее, перекрывали сомнения и страх. Отчего они оказались в лесу? Почему ветер выгнал их из пещеры? Что последует за ее провалом, Дахэ не предполагала. Она убедила себя, что все произошедшее – обман. Нелепое суеверие заставляло верить молодых девушек, что их отдают злому духу. Обычай, провонявший гнилью, вел их на смерть в пещере. А с Дахэ обошлось. Она попала во мрак в сопровождении двух дураков и при их помощи, в чем она тоже никогда никому не признается, выбралась.
«Или все эти невесты выбирались из Гнилых земель за спиной своих женихов, – внезапно осенило Дахэ. – На быстрых скакунах мчались они туда, где воздух свободен от болотного смрада, где новые люди и украшения, больше простора и больше глаз, полных восхищения. Никакого духа – одна жуткая пещера, никакой магии – только опьянение от ритуалов Ночи Свадеб. Вот и виделось всякое, и глаза боялись, и мысли путались».
«Тугуз», – стучало сердце, и Дахэ принимала свои догадки за правду.
Аул встретил ее торжеством. Кутас, Силяп, Зарна выбежали навстречу, монеты сверкали в их косах. За ними торопилась мать, несла платье, расписное, дорогое, новое. Зугра окутала дочь объятиями и красной вуалью.
– Счастье какое, дочка, – зашептала мама горячо и влажно, и с ее поцелуями грянула вокруг музыка. – Уж сколько мы тебя ждем, а ты, как всегда, долго собираешься. Жених заждался.
Дворы закрутились перед глазами Дахэ. Дома, сараи, улья, деревья, небо и земля, лес и горы, листья и лица, лица, лица, смеющиеся лица женщин.
– Какие подарки принесли Тугузовы сваты!
Они прибывали и прибывали, молодые и старые. Облачали Дахэ в платье на ходу.
– Красный невесте к лицу.
– Поправьте ей косу.
– Торопитесь, девушки! Уже и музыка зовет.
Женщины обступили Дахэ плотным кольцом, отрезав от Шарифа, Зугра бросила ему:
– А ты ступай к мужчинам.
Мать забыла о том, что мужчинам положено разделять их радость. Скрещивать кинжалы над головой Дахэ, поднимать пыль копытами своих лошадей. Именно всадники разносили весть по деревне о скором переходе невесты из родительского дома к очагу жениха. Чуть ли не на конях залетали в дом, где невеста дожидается этой минуты, ели лучшие блюда и пили самое вкусное вино. Обо всем этом обязательно позаботился бы отец. Они заполнили бы двор криками и лязгом оружия, разыгрывая шуточную битву с хозяевами дома за право передать невесту жениху. И танцевали наравне с женщинами, переполненные вином и гордостью. Но ни одного парня, на которого бы Кутас или Зарна и другие девушки бросали бы быстрые, многозначительные взгляды, от которых склоняли бы головы друг к другу и шептались без устали, Дахэ не увидела. Ни друзей Тугуза, ни его сурового отца, ни громогласного дяди, ни младшего брата, стеснительного Кура.