Невеста-красавица, что должна
Замуж идти за нашего сына,
Если добра ты, умна, скромна,
То в пару тебе достойный мужчина.
Ты, приглядевшись к нему, поймешь,
Замужество – дар, а не кара.
Что на земле никогда не найдешь
Никого достойнее в пару.
Кутас и Зарна пели. Их вовсе не заботила Дахэ. Ее мать пела, вместо того чтобы рвать на себе волосы. Дахэ разглядела в толпе, набившейся в дом, Дзыхан. Мать ведьмы приплясывала, совершенно оправившись от болезни. Где шлялась ее дочь? Почему меченая не разделяла общего ликования? Неужели сдохла в лесу? Дахэ огрела бы ее палкой, как в детстве. Она всех бы избила за то, что отняли ее мешочек, ее сокровище, ее судьбу!
Все эти свидетельницы ее унижения делали вид, что Дахэ нет. Вот кружили и прославляли ее, а вот она обернулась пустым местом. Лишней в доме, где уже приняли красавицу-жену. А Нану шло платье, увитое золотыми лозами, шел головной убор и вуаль на плечах. Нану облизывала губы, бесстыжая. Сердце Дахэ вновь дрогнуло, будто оставалось чему разбиваться, раскрошилось в мелкие осколки и осыпалось в живот.
– Нет-нет-нет, – подумала или проговорила Дахэ и захлебнулась осознанием. «Чего же ты боишься больше: смерти или позора?» – спросил горный дух во время ритуала. Заглянув и в тело, и в душу. Вовсе не новое шевелилось в ней и откликалось на вопрос духа иным ответом, чем выбрала она. Не темное давило ее сейчас лечь на пол и молить смерть о милосердии. Дух выведал оба ответа и долго смеялся после того, как объявил Дахэ избранницей, и снова смех его раскатывался над головой, разрушая душную магию свадебных песен.
На пороге стоял жених. Дикий хохот Дахэ, его она принимала за издевку горного духа, оборвался и увяз в меду, которым был измазан ее Тугуз. Пчелы ползали по рыжей бороде, забирались в завитки, копошились в них. «В рыжебородых девять хитростей», – выпрыгнули из памяти слова матери и то, как она сердилась, когда дочь упоминала их детские игры. И оказалась права.
– Тугуз, Тугуз, Тугуз, – повторяла Дахэ. Слезы брызнули из глаз вместе с хрипом.
Деревенские частенько предостерегали своих детей, что нельзя без нужды упоминать имя волка: «„Волк“ один раз скажешь – и он сделает один прыжок к тебе». Дахэ звала и звала рыжего волка из их февраля, но он отвечал из нее самой.
Тугуз стоял неподвижно и даже не моргал.
Гость родной под нашим кровом,
Пусть тебя не коснется беда.
Будь свободным ты и здоровым!
Всегда! –
за Тугузом голосили мужчины, сплошь покрытые медом. Старый Олагай держал ореховую палку, украшенную разноцветными лентами. За ним стоял кузнец Гуч, не подошел ни к сыну, ни к жене. Пчелы окружали мужчин ровным жужжанием.
– Вот твоя невеста, сын мой, – сказала Тугузу мать, – возьми ее руку и проведи в свой дом.
Женщины отталкивали Дахэ, тянули вперед Нану. Они накинули на нее фату, придерживали концы. Невеста делала маленькие шаги, показывала свое стеснение.
– Вот муж твой, – обратилась к ней свекровь, – возьми его руку и войди в свой дом.
Дахэ переминалась с ноги на ногу за спинами женщин. Она проводила ладонью по поясу, застежка колола пальцы. Нужное найти не получалось. Жених должен был приподнять фату кинжалом, чтобы взглянуть в лицо невесты. Но опьяненный медом Тугуз не взял кинжала, пусты были и глаза его, и ножны на поясе. Дахэ искала свой короткий нож, тянула ткань свадебного наряда, заглядывала в рукава сае. И кололась о вышивку и иглы, тут и там оставленные швеей-неумехой. Как она не чувствовала их раньше? Они ожили и перемещались по телу. Как жаль, что иглы не могли собраться в один острый кинжал!
Нож Дахэ оставила дома: невесте духа не следовало брать с собой оружия.
Нану добралась до Тугуза. Тот не шевелился.
«Они околдовали его! Нану притворялась добренькой, а стоило мне уйти, тут же побежала к Гумзагу за зельем. Или к Айсэт! – Игла уколола Дахэ под ребро. – Конечно, как я раньше не догадалась, Нану упросила подружку помочь! А эта змея…»
О том, что Айсэт шла во мраке пещеры вместе с ней, Дахэ не подумала. Все иглы разом выставили вперед ядовитые жала. Дахэ толкнула одну женщину, вторую, отбросила в разные стороны Зарну и Кутас и кинулась на змею, заползшую в дом.
Не только волки откликались на зов!
Дахэ вонзила иглы, терзающие ее тело, в исцарапанное лицо Айсэт, которая явилась лицезреть ее поражение, и удивилась тому, что распахнувшиеся синие глаза не прятались больше за кровавым пятном.
Щека Дахэ горела красным. Звук пощечины пробудил дом. Размеренный гул пчел сбился. Они скопились над мужчинами, готовились налететь черным роем. Дахэ цеплялась за платье Айсэт. Шариф стоял на фате, отлетевшей вместе с шапочкой, когда Айсэт дернула за косу набросившуюся на нее Дахэ, оторвала от своего лица и ударила, в последний момент чуть остановив размах.
– Успокойся, – Айсэт перехватила Дахэ, снова кинувшуюся на нее, за запястье. – Мы не дома, Дахэ.
Шариф кинжалом приподнял фату с лица другой девушки, одетой в свадебное платье. Они с Дахэ казались огнем и водой. Дахэ в красном, а вторая, выбранная для Тугуза, в белом.
– Это Нану, – взвизгнула Дахэ. – Подлая дрянь.
– Нет. – Айсэт сильнее сжала ее запястье. – Не она, все неправда. Смотри.
– Кто твоя невеста, Тугуз? – спросил Шариф.
Айсэт сомневалась, что Тугуз ответит. Он походил на Кочаса, оставленного в колоде. Взгляд блуждал, не задевая лиц женщин, губы выпячивались, как у обиженного ребенка. Мужчины теснили его, ждали ответа. Шариф не опускал кинжала в правой руке, левой указывал на Дахэ.
Он давал Тугузу выбрать. Молчание жениха лишало Дахэ сил. Она сползла вниз, вцепившись в пояс Айсэт.
– Ты опоила его, – всхлипнула она, – отомстила за то, что я отняла его у тебя.
– Опомнись, Дахэ, – Айсэт силилась поднять ее, – мы пришли помочь.
Они бежали за свадебным шествием, а мужчины оставались у шелковицы. Но когда плетень дома Тугуза показался на небольшой возвышенности, все мужчины, кроме Гумзага и Кочаса, уже стояли во дворе. Мужчины пропустили Айсэт и Шарифа в дом, встали за ними стеной.
– Отвечай, – потребовал Шариф, – кто из них твоя невеста?
– Моя невеста. – Тугуз шагнул вперед.
Шариф опустил кинжал. Фата зацепилась за клинок и сползла с лица выбранной девушки.
– Что ж, – Шариф отступил к Дахэ, – тогда эта моя.
Вопля, который издала Дахэ, испугались бы и свирепые барсы. Она сорвала нож, что висел на поясе Айсэт, сдернула вместе с поясом. Подскочила к Тугузу. Айсэт рванулась за ней, но не успела остановить. Нож вошел в грудь Тугуза, и рука Дахэ провалилась в вязкую плоть. Любимый мужчина обрушился на Дахэ и Нану водопадом, обжигающим кожу.
Дахэ закричала. Мед, из которого состоял Тугуз, покрыл ее кисти. Тугуз распадался на части, изливая липкий нектар. Но этот мед вовсе не был символом плодовитости и богатства молодой семейной пары. Он дымился, Дахэ с воплями сбрасывала его с себя.
Нану издала писк крохотной мышки, угодившей под кипяток. Большая часть меда попала на нее. И она таяла. Отекли румяные щеки, искривилась линия подбородка, Нану оплывала. Правый глаз вывалился на ползущую вниз щеку. Нану подняла руки, но пальцы каплями устремились на пол. Она осела молча, без жалоб и проклятий, которые все выходили из Дахэ.
Айсэт не сводила глаз с исчезающей Нану. Она была их подругой. «Нежной и доброй», – думала Айсэт.
Тугуз лопнул, как переполненная бочка, и капли угодили ей на ладони. Кожу обожгло, Айсэт тут же вытерла руки о платье и на мгновение уставилась на образовавшиеся дыры. Дахэ визжала и крутилась, брызгая медом на всех, кто набился в дом Тугуза. Но и от дома уже ничего не осталось. Стены просели, переплетенные ореховые ветви надломились, соломенная крыша раскрылась, как перезревший плод, и источала вонь гниения. Женщины бежали прочь, во все стороны, как муравьи, лишившиеся жилища. Мужчины, над которыми с оглушительным ревом летали пчелы, окружили Шарифа.
От людей – теперь неправдоподобно маленьких и жалких – тянулись нити. Сперва Айсэт приняла их за игру света, солнца и меда. За обман глаз, на которые будто накинули пелену, – круги и точки, мушки и полосы – верные признаки головной боли. Но нити шли от рук и ног людей, ни золотые, ни черные. Серые. Тени теней, которых ни у кого из них не было.
– Это не Тугуз. Это не Нану, – услышала Айсэт.
Дахэ уставилась на лужу, оставшуюся от Нану.
– Это вовсе не наша деревня, – Дахэ хрипела, крик или жар меда выжег ее голос. На щеках и шее горели ожоги, ткань платья побурела. – Но ты настоящая.
– Ты видишь нити? – прошептала Айсэт.
– Я ничего не хочу видеть. Я хочу уйти отсюда. А для этого нужен он. – Дахэ кивнула в сторону мужчин. – Он умеет убивать.
Шариф вертелся, кинжал пронзал одного за другим. И они все полегли бы, если бы могли умереть. Мужчины не лопались, как Тугуз. Клинок выходил из них, напившись меда. Тела врагов набухали. Они увеличивались, наступали на Шарифа. Пчелы налетали на него со всех сторон и жалили, не заботясь о брюшках, что вместе с жалом оставались в его теле.
– Надо ему помочь. – Айсэт дернулась к Шарифу и осталась неподвижной.
– Он мужчина. Воин, – проговорила Дахэ. – И мне тоже не сдвинуться.
Айсэт оглядела Дахэ. Нити цеплялись за ее плечи, запястья, талию, обмотались вокруг шеи. Айсэт ощупала свое горло. Липкая нить отозвалась трепетом. На пальцах, измазанных медом, остались едва видимые серые волокна. «Мы угодили в паутину. Они заманили нас в ловушку».
Не они… В толпе мужчин раздалось:
– Бежим!
Дом обрушился.
Возле Шарифа оказались Гумзаг и Калекут. Учитель скрутил Шарифа, прижал к земле. Отец вынимал кинжал, тот самый, которого не хватало на стене в их доме, из-под ребер Шарифа. И оба они, жрец и человек, которого Айсэт принимала за родного отца, в ужасе задрали головы наверх. Но не от содеянного. Мужчины и женщины, пробежав совсем немного, нелепо подпрыгивали и зависали в воздухе. Один, второй, третий.