Толстяк Керендук тряс ногами, живот колыхался вверх-вниз. Айсэт услышала плач, тетушка Гаши и Чаж извивались рядом. Волосы их растрепались и свесились по плечам.
Шариф лежал на земле не двигаясь. Айсэт и Дахэ не могли пошевелиться. Померкло солнце, трава лишилась цвета, посерела кожа, и выцвели платья. Огромная тень накрыла мужчин и женщин, дома и дворы. Росла и чернела, и все нити тянулись к ней.
Ближайшая нить натянулась и дернула вверх одного из мужчин. Олагай. Голова Айсэт не поворачивалась и не поднималась, с огромным усилием она следила за происходящим. Рот Олагая раскрылся безмолвным криком, спина выгнулась, руки и ноги безвольно повисли. Он исчез. Остальные нити ждали, удерживая свою добычу на месте. Что-то хрустнуло высоко над Айсэт и Дахэ, и на землю упала половина человеческого тела. То, что отбрасывало тень, оторвало верхнюю часть туловища Олагая и швырнуло вниз ноги в коричневых потертых штанах. Дахэ вырвало на свадебное платье.
Сверху падали темные сгустки. На них слетались пчелы. Натянулась другая нить. В воздух взлетела женщина. Чаж. Теперь они все обрели лица. И было их куда больше, чем у дерева и в доме Тугуза. Под потемневшим небом черная тень собрала всех деревенских. Силуэт ее надвигался на Айсэт и Дахэ. Сгустки продолжали падать вязкими шлепками. Все, с кем Айсэт и Дахэ жили бок о бок, умирали в пасти неведомого чудовища. Айсэт прощалась с ними. С Олагаем, которого лечила от кашля, с Дымуком, спасенным от лихорадки. Зарне она помогала избавиться от красной сыпи, а молодому Дамазу подвязывала сломанную руку. С болтливой Силяп и надменной Кутас. Они падали вниз, изломанные, надкусанные. Тень пожирала их, а Айсэт все не могла задрать головы. Пчелы прилетали и улетали, собирали нектар с трапезы. Айсэт нашла взглядом Гумзага, корчащегося в семи нитях. Он без остановки выкрикивал что-то, но все жители деревни лишились голосов. Все заглушило чавканье над головами. Чуть в стороне от Гумзага висели отец и мать. Еще дальше – мать Дахэ. Ее нить подскочила – и грузное тело устремилось к небу. Дахэ завизжала, задергалась, пытаясь сбросить оцепенение.
Небо обрушилось на Айсэт и Дахэ. Тень подобралась к их ногам, накрыла чернотой. Нити врезались в кожу – и Айсэт ощутила знакомое падение. Она оказалась внутри сумрака, ноги потеряли опору. Под Айсэт разверзлась пропасть, принадлежавшая твари, что явилась в деревню. Айсэт падала, а сверху на нее опускался кулак, покрытый шерстью и листьями, странными, закрученными, больными листьями самшита.
– В деревню пришел иныж, – рассказывали старейшины детям у вечернего костра. – Единственный глаз его порождал молнии. Под силу великану вырывать деревья с корнями, сдвигать горы с места, поднимать ураганы. Если отрезать ему голову, выползут из нее три червя, а голова долго будет гоняться за отрубившим ее. Когда поймает, высосет через ухо всю кровь. Иным способом можно убить иныжа.
Детские сказки явились за Айсэт, приняв вид великана, пожирающего людей. Иныж ловил свою добычу, прокалывал пятку острым когтем и высасывал кровь могучим глотком. Тела бросал на землю ненужными тряпками. Он поглощал одну жизнь за другой. А Айсэт погружалась в бездну, в бушующие волны. Держалась из последних сил, но губы уже попробовали соль. В тени иныжа таилось море, а сам великан неумолимо приближался.
Горными хребтами возвышались кривые плечи, нагромождением валунов – живот. Из груди торчал кусок скалы. Из-под косматой шерсти, покрывавшей лицо, выступали губы, измазанные медом, и единственный выпуклый золотой глаз. Иныж смотрел на Айсэт и – она ощутила это ускользающим сознанием – видел, куда она падает. Но кулак чудовище направляло на Дахэ, чей крик длился и длился, смазанный замедлившимся временем, полный соленой воды слез и моря. Другой рукой иныж уперся в землю, зацепив нити. Его пальцы раздавили людей, как зрелый виноград. И море окрасилось алым. Нет, не алым. Золотисто-коричневым, медовым цветом. Губы иныжа в меду, пчелы в его шерсти. Пастух пчел пришел собирать сладкий нектар из тел, которыми хрустел. Люди служили ему сотами, полным меда.
«Здесь все ненастоящее», – сказал Айсэт Шариф, но она успела снова об этом забыть.
Родные лица выглядели теплыми и живыми. Они просто не могли быть кем-то иным, чем матерью, отцом, учителем, подругой.
«Но Дахэ настоящая. Ее кровью великан вволю напьется. И Шариф… иныж раздавит его!»
Айсэт не справлялась с накатывающими волнами, что выхлестывали из бездны. Море играло с ней, бросало из стороны в сторону, тянуло в глубину. Воды иныжа не принимали ее.
«Я не смогу вернуться, и иныж убьет их».
«Ты всегда должна стремиться к себе», – самым неправильным в этой деревне был Гумзаг. Пещера переврала учителя Айсэт, превратила в безумца, лишив ее главной опоры – мудрого совета. Но Айсэт носила уроки настоящего жреца внутри: «Чтобы не потеряться в тени, не стать частью чужой жизни или смерти, ты должна всегда выбирать себя. Смотрящему в загробный мир легко оставить там душу. А без души тело не живет».
«Если ты слышишь меня, волна, знай, я не твоя жертва. Море, ты принадлежишь иныжу, а он принадлежит тебе. Родился ли он в соленой воде или однажды обретет в глубинах последнее пристанище, он – твоя добыча. Не я. Не я».
Волны бились над ней. Они не желали смиряться. Метались кровавыми всполохами.
«Дахэ», – вода отобрала у Айсэт голос так же, как нити – у деревенских.
Кулак иныжа опустился там, время пошло, не дождавшись возвращения Айсэт.
«Прости меня. Надеюсь, смерть была быстрой».
Всполохи продолжались. Появлялись из неясной искры и расползались по поверхности воды. Один за другим снопы искр пробивали толщу вод. Пучина сотрясалась и гремела, ее прошивали молнии. Вода вокруг Айсэт полыхала огнем.
«Я сплю, я все еще у костра, и никто не пришел за мной. Я сплю в лесу».
Волны рванулись из бездны, раздался грохот. Море всколыхнулось, приняло тяжелое тело. Иныж провалился в свою же тень. Огромный и волосатый, он распадался на мелкие золотистые частицы. Толстые губы таяли, шерсть испарялась, глаз пенился. Утес на груди крошился, расколотый на две части.
«Пусть найдется храбрый воин, что расколет скалу на теле иныжа. И падет чудовище, как падает срубленное дерево. И великий стон разнесется по земле, которая примет сына своего».
Море не стонало. Не оплакивало иныжа. Волна подхватила Айсэт. Не было больше тени. Жизнь и смерть сошлись и не желали посторонних глаз своей встрече. Кто-то дернул ее из воды. «Все повторяется…» – успела подумать Айсэт, прежде чем открыла глаза у ног Шарифа.
– Первый… – он упал возле нее. Кинжал и правая рука его были измазаны медом, левая зажимала рану. Все вокруг горело. Ревущее пламя пожирало деревню, обращало людей и пчел в искры.
– Шариф, – Айсэт впервые обратилась к нему по имени.
Он не отзывался.
– Дахэ! – Айсэт поднялась, ударила себя по непослушным, дрожащим ногам и попыталась приподнять Шарифа. Горло саднило, она наглоталась соленой воды и уже надышалась гарью. В зареве огня Айсэт разглядела убегающую фигуру в красном платье. Дахэ сливалась с пожаром. Она мчалась вон из деревни.
«Она хочет жить», – подумала Айсэт и просунула руки под плечи Шарифа.
– Прости, – шепнула она и дернула его, сдвигая с места, – но и нам надо жить.
Она тащила Шарифа по гудящей от огня земле. От дыма и пепла небо налилось тучами. Пламя бросало искры в лицо богам, но, как и волны, не могло дотянуться и спалить их обитель. У неба имелся собственный огонь – под тучами неслась золотая птица. От жара и усилий Айсэт вновь подвели глаза. Ей почудилось, что у птицы три лица. Человеческих.
Глава 11. Каменный дом
Травы больного леса не помогали. Как, впрочем, и Дахэ. Пламя изгнало чужаков из деревни теней и поглощало дом за домом, но в лес не входило. Айсэт упорно тащила свою ношу и слышала стоны, которые исторгал огонь. Пожар кричал голосами отца, матери, Гумзага. «Удэ! Меченая! Проклятый!» – он обвинял Айсэт и Шарифа, неблагодарных детей, что бросили родителей умирать. Айсэт приходилось напоминать себе, что она настоящая. Что Дахэ, убежавшая в лес, настоящая. А отец, мать и учитель – медовые обманки, которые выращивали пчелы иныжа на корм своему пастуху.
Шариф тоже был настоящим. В его кудри набились листья, лицо посерело. Он больше не сжимал рану, окровавленные руки волочились, загребая траву и комья земли. Айсэт остановилась, опустила его. Ладони и плечи ныли, поясницу ломило, и платье не поддавалось. Она никак не могла оторвать полоску ткани. Щеки снова жгло, от злости на беспомощность. «Кровохлебка, – она искала силу в знаниях, – кора дуба, тысячелистник. Найти, наложить, затянуть потуже. А еще вода. И огонь. Опять вода и огонь – очистить и прижечь».
«Не отворачивайся от крови и ран, дочка, научись вглядываться в них. Любая болезнь, внутренняя и внешняя, сама рассказывает о себе. Наш страх и отвращение не позволяют понимать ее язык».
Айсэт высматривала нужные травы, место, где можно уложить Шарифа, и признаки того, что рядом течет ручей, но лес отказывался помогать. Вместо этого подсунул лес Дахэ, навзничь лежавшую у поваленного дерева. Она плакала, беззвучно и некрасиво. Лицо ее раскраснелось и оплыло.
– Тебя я нести не стану. – Айсэт чуть не толкнула Дахэ ногой. Та уставилась на нее ничего не выражающими глазами. – Ты видела ручей? А тысячелистник? Его должно быть много в лесу.
Дахэ покачала головой. Она хотя бы слышала – уже хорошо.
– Будем скорбеть позже. Ты должна подняться и помочь мне.
– Надо было оставить его там, – промолвила Дахэ, стиснув зубы.
Айсэт вспыхнула:
– Еще недавно ты кричала, что он воин и без него нам не справиться.
– Он уже мертв, – сказала Дахэ.
– Он дышит.
– Он почти что мертв. Ты тащишь мертвеца.
– Поднимись и помоги мне, – повторила Айсэт.
– Ты не Гумзаг. А я не знаю трав.
Айсэт подошла к Дахэ, схватила за запястья и изо всех сил дернула.