– Не смей меня трогать, – Дахэ шипела не хуже огня. Но все же села, прислонилась к дереву.
– Глаз с него не своди. Я пойду искать тысячелистник и кровохлебку. И еще ручей.
– Как ты принесешь воду? – глаза Дахэ запали. Айсэт всмотрелась в ее лицо, покрытое ожогами и грязью. В груди заворочалась жалость: Дахэ тоже нужны вода и травы. – В ладонях?
– Если найду, перенесем его туда. Вдвоем будет легче.
Дахэ выставила вперед острый подбородок.
– Пожалуйста, – сказала Айсэт, – сядь к нему ближе, ему необходимо тепло.
Она не увидела, кивнула Дахэ или сильнее отвернула голову от указаний. И уже не верила, что найдет воду. Лес упрямо указывал ей на свой недуг. Над искореженным самшитом возвышалась ольха. Меж листвы выглядывали сережки, серые и сухие. Попадался тис, но и его узкие, острые листья побурели. Айсэт невольно коснулась их и тут же отдернула руку: листья кололись. Она обрадовалась, когда к изорванному подолу платья простер огромные ладони лопух. Потянулась к ножу. Листья лопуха следовало срезать вместе со стеблем, вымочить в молоке, учил Гумзаг, завернуть в чистую ткань и приложить к ране, закрепив другой полосой ткани. Если бы по лесу бежали реки парного молока, а в деревне ей дали чистую рубашку… тогда Айсэт сказала бы, что они попали на небеса. Горный дух ничего не собирался им давать. Хуже того, он отнимал. Нож Айсэт остался в теле Тугуза. Никогда не пробовавший вкуса крови, нож наелся человеческого меда и сгинул в нем, потому что она позволила нарушить клятву целителя. Айсэт коротко вздохнула. «Пока я буду оплакивать нож, клятву мою растопчет еще одна смерть». Она схватилась за стебель лопуха, вскрикнула и разжала руки. Лопухи обожгли ее. Айсэт обернула ладонь рукавом, осторожно приподняла лист. Обратную сторону и весь стебель покрывала короткая темная щетина. Ни молоко, ни вода, которую еще предстояло отыскать, не помогли бы счистить ее.
«Не годится, – не разгибая спины, Айсэт пробиралась сквозь жгучую полосу лопуха, переворачивала листья, – все знакомо, но все не то».
Деревья молчали, безучастно наблюдали за ее поисками. Весь лес безмолвствовал: ни птиц, ни насекомых, ни белок. Айсэт поднимала голову, не сидит ли, притаившись в листве, рысь. Уши с кисточками так часто отвлекали Айсэт во время долгих прогулок с учителем. Она подкрадывалась к дереву, на котором сидела рысь, искренне надеясь, что зверь не услышит ее, не почует. Но рысь следила, поворачивая изящную голову, и ореховые глаза говорили: «Наглая девчонка, я лесная ведьма. Едва ты пересекаешь границу, оставляя тепло домашних очагов за спиной, ты попадаешь в мои владения. Захочу – нападу. Или по моему зову придут волки и медведи. Решу поиграть, переплету тропы – и ты никогда не найдешь следов учителя, не вернешься домой». Возможно, сейчас рысь пряталась среди ветвей, оттого Айсэт не могла найти нужных трав, и ручей, о котором говорил влажный мох на камнях, ушел под корни деревьев. «Я тоже ведьма, – обратилась к рыси Айсэт. – Все твердят мне об этом, а когда долго убеждают, начинаешь верить. Так помоги мне, сестра».
Рысь ни за что не стала бы колдовать в подобном лесу. Но Айсэт нравилось обращаться к ней за помощью, отвлекаясь от дурных мыслей. От желания вернуться в деревню. Посмотреть, все ли сгорело. Найти тела отца и матери, и Гумзага тоже. Проверить, в действительности ли они не были людьми, или дух обманул их дважды, выдав людей за медовые пустышки. «Дома есть все травы, что нужны Шарифу. В мешке тысячелистник, на полке, в корзине, болиголов, отец все время отказывался унять боль, его оставалось достаточно. И котелок», – Айсэт нахмурилась, она еще не нашла ручья, но уже думала, в чем же вскипятит воду. «В ладонях?» – поинтересовалась Дахэ и была права. «Не обязательно делать отвар, я разжую тысячелистник, наложу на рану кашицу. Еще бы омелы… – Омела любила самшит. – Но кругом мох и скрюченные листья».
«А может, попросить кабана с золотой щетиной? Не хитрую рысь, не медведя, который прибережет лесные дары для себя, а щедрого ведуна, что ищет желуди в лесной подстилке, как я сейчас ищу саму душу леса – бегущий у ног ручей».
«Или птицу, – подсказала память, – что пролетела сквозь железные врата, парила над пожаром. Она, – Айсэт с удивлением обнаружила, что знала птицу с солнечным оперением и до входа в пещеру, – слушала мои мольбы. Стоит ли обратиться к ней?»
Вместо рыси, кабана или птицы Айсэт увидела девочку.
Малышка в зеленом платье выскочила из-за дерева в шагах двадцати от нее. Ростом она была Айсэт по пояс. Девочка пробежала к другому дереву, легко перепрыгивая бугристые корни. Раз-два-три прыжка-перелета, юркая белка, она скрылась за стволом. Айсэт подкралась к дереву, девочка ловко пролетела к следующему. Голые пятки мелькали под подолом платья, она едва касалась ступнями земли.
«Откуда она здесь? Куда бежит? Почему одна?» – на мгновение Айсэт предположила, что лес дурит ее так же, как до того деревня. И что это она сама, маленькая Айсэт, убежала от занудных уроков Гумзага играть среди деревьев. Девочка обернулась. Она не походила на Айсэт. Лицо, круглое, совсем детское, слегка раскраснелось от бега, не от метки. Искрились большие ореховые глаза, светлые локоны скакали по плечам.
– Ты услышала меня, сестра, – прошептала Айсэт. – Погоди, – крикнула она девочке. – Не убегай, прошу. Нам нужна помощь!
«Где ребенок, там и взрослые. Где взрослые, там и деревня. Настоящая».
Рысь или нет, ведьма или посланница кабана с золотыми клыками – воплощения бога Мезитха, покровителя лесов, девочка вела Айсэт к воде. Заросли лопуха перестали бить Айсэт по коленям, и она снова оказалась среди больного самшита. Мох на ветвях не годился ни для костра, ни для перевязки. Но у корней рос хвощ. Айсэт проверила бледно-зеленые столбики: и стебли, и волоски выглядели сочными. Надломила один поближе к земле, чтобы зацепить самую полную часть, – и в лицо брызнул сок. Хвощ не тысячелистник, но и он мог остановить кровь. «И Дахэ сгодится от ожогов. – Айсэт взялась за подол, подвернула верхнее сае за пояс, нарвала десять столбиков. – И мне». Ожоги от меда и царапины почти не тревожили ее, но руки все же чесались.
Девочка мелькала впереди, останавливалась то у одного дерева, то у другого – ждала Айсэт.
– Я иду!
Айсэт ошиблась, думая, что в подстилке из опавших полусгнивших листьев нет насекомых. Кое-какие все-таки водились. Айсэт зацепилась за корни, хребтами выпирающие из земли, нога провалилась в ямку под ними. Она выдернула ногу из плена, с пятки сорвались кольца многоножек, покрытых хрусткими темно-синими панцирями. Нога угодила в их убежище.
– Не спеши, – попросила Айсэт, поморщившись. – Я не успеваю.
Она боялась потерять девочку из виду. Волосы той смешивались с бликами солнечных лучей, что проникали сквозь листву. Девочка вся переливалась. Айсэт думала о том, что дух хорошо устроился: в его заточении и солнце, и небо, и лес, и люди, пусть и неправильные. И эта девочка – крохотная надежда на спасение. Младшей дочерью богов назвал надежду Шариф. Выходило, что по лесу Айсэт вело божество, получившее лицо семилетнего ребенка. И заманивало все дальше от Шарифа и Дахэ.
Корни деревьев выпирали позвонками древнего существа, спящего до поры. Айсэт невольно перебрала их детской считалочкой: «Птичка-птичка, невеличка, прилетай ко мне для игр. Хвост-задира прыгал-прыгал. Птичка-птичка, невеличка вспорхнула, улетела, до меня нет птичке дела. Пыр-рр-рр!»
Девочка взлетала под счет. «Вспорхнула, улетела, до меня нет птичке дела», – Айсэт повторила считалку еще раз и вышла на поляну.
Деревья росли кругом, смыкаясь вершинами. Высокие, выше прочих в лесу, но их высоты не хватало, чтобы затмить небо. Идеально круглую поляну освещало синее око неба и солнце в зените. «Листья, – обрадовалась Айсэт, – они не тронуты недугом!» Она закружилась, вбирая в себя тепло и свет, льющийся со всех сторон. Ноги щекотала густая трава. Поляна дарила ей все, что не давал лес. По краю белели цветы тысячелистника, перемежаясь с желтой скромностью манжетки, а на ветвях сидели гнезда омелы.
– Так не может быть, – вырвалось у Айсэт, и взгляд в кружащемся вокруг мире натолкнулся на испыун. Еще одно око взирало на нее – вход в каменный дом. Стены его покрывали волнистые линии, верхнюю плиту затянул мох. Мягкая поросль обвила и камень, прислоненный к передней стенке. Как будто кто-то забыл запереть вход, отложил обработанный валун и ушел. На годы или столетия, позволив поляне мирно дремать под защитой испыуна.
Это был их каменный дом, святилище, которое знал любой житель Гнилых земель. У испыуна кузнец Гуч плавил руду, а Тугуз рассказывал Айсэт о девушке, нашедшей последний приют внутри холодных стен. Айсэт подошла к каменному дому. «Снова обман? – терзалась она. – Царство горного духа показывает мне знакомые места, чтобы тут же переврать их». Она оторвала мох, присмотрелась, выдернула кусок побольше. Под нежным покровом таился рисунок. Две выбитые на камне человеческие фигуры друг напротив друга.
– Близнецы, – шепнула Айсэт. – И вы здесь.
«Они сражались за любовь девушки, и оба проиграли», – напомнил ей Тугуз из детства.
Айсэт заглянула в испыун. Темнота дохнула в лицо сыростью. В дальнем углу четырехстенной утробы лежал браслет. Тот, что Тугуз подарил Дахэ, но потемневший от времени. Зеленый камень между двух насечек в виде месяцев мерцал в полумраке. Айсэт часто заморгала – наваждение, порожденное чарами духа или ее собственными детскими воспоминаниями, исчезло.
– Не дразни меня, горный дух, – произнесла Айсэт. – Не я твоя игрушка. Покажи его настоящей хозяйке, если она пожелает дойти до твоей поляны.
Она отступила от каменного дома. Ткань платья натянулась. Из раззявленного рта испыуна засветилось полной луной детское личико. Светлые волосы свисали до земли, одной рукой девочка держала Айсэт за подол, другой протягивала браслет.
Айсэт часто заморгала, но девочка и браслет не исчезли.
– Не надо, – Айсэт боролась с желанием потереть глаза, убедиться, что не грезит наяву, – он принадлежит другой.