Девочка отпустила платье, соединила ладони чашей и подняла браслет выше. Чернота сошла с серебра, четко проступили узоры, линии и круги. Девочка выкрутила шею. Она сидела в проходе на корточках маленькой совой, подслеповато взирающей из мрака на свет. Покачала руками. Она предлагала украшение Айсэт, подставляла: вот же, возьми. Айсэт почти повторяла движения головы девочки, следила за ней, как за змеей, танцующей перед броском, и была готова принять ее дар. Но сделала шаг назад:
– Оставь себе.
Девочка вышла за границу испыуна, поставила крохотную ступню на траву и исчезла. Браслет упал на землю. Испыун дрогнул, заставив Айсэт отпрыгнуть. Что-то зароптало, тихо, переливчато зажурчало. Земля расступилась, прокладывая дорогу серебряной змейке, одной, второй, третьей, волнистым линиям с браслета, ударившим из-под основания каменного дома чистой струей. Забурлившей, побежавшей мимо ног Айсэт по напоенной солнцем поляне. Листва деревьев зашелестела, солнечные лучи прошили воздух, и поляна ожила пением ручья. Он прокладывал путь через лес в поисках места, где можно разлиться, найдя глубину, отдохнуть, выбрать другую дорогу, поскакать по корням, по камням, выбиться к оврагу, уйти под землю, вновь выскочить на волю и добраться до реки, которая ждет его.
Лес больше не путал Айсэт. Она выбежала к поваленному дереву, растолкала Дахэ, которая так и не сдвинулась с места, заставила взять Шарифа за руки. Они несли его в полном молчании. Дахэ глядела на его спутанные волосы поджав губы, изредка у нее вырывался недовольный стон. Айсэт, опьяненная новой магией, думала о серебре, вернувшемся в испыун, и серебре, пробившемся сквозь землю. О травах, которые она нарвала и сложила возле каменного дома. И о здоровых деревьях и ветках для костра. Даже Дахэ не смогла противиться красоте, что открылась им.
– Как ты нашла воду? – Она припала к ручью.
«Рысь, или птица, или благословенный кабан, кто-то услышал меня и пришел на помощь», – подумала Айсэт, а вслух попыталась рассказать о девочке и браслете, но Дахэ не слушала. Она пила, жадно и шумно, забыв о достоинстве. Ее не занимал испыун, цветы, ровный круг деревьев. И Айсэт неожиданно осознала, что не хочет делиться волшебством, которое вошло в нее. «Все равно не поверит», – успокоила она себя и сказала только:
– Изо всех сил искала.
Дахэ легла возле ручья и закрыла глаза, изредка вздрагивая и глубоко вздыхая. Айсэт пообещала себе непременно заняться ее обожженными руками и лицом.
Они уложили Шарифа на мягкий ковер трав. Он потерял много крови, бешмет стал почти черным. Поляна приняла Шарифа в свои цветы, оплела темные волосы венком. Губы превратились в бледную нить, Айсэт не понравился их синий оттенок. Она приподняла Шарифа, Дахэ на помощь не позвала. Спустила с его плеч бешмет, расстегнула пояс. На траву выпала свирель. Айсэт подняла дудочку, повертела. Свирель крепилась к поясу сзади, пряталась за поясницей Шарифа. Музыка могла помочь, но Айсэт не умела играть на свирели. Да и для целительства куда лучше подошел бы шичепшин, струны которого натягивали с особыми молитвами. Айсэт оставила свирель на сложенном бешмете, осторожно развязала тесемки рубашки. Ткань прилипла к ране. Айсэт не решилась срезать ее кинжалом Шарифа, который она, к собственному удивлению, не забыла подобрать и вернуть в ножны, убегая от огня. Она положила кинжал у головы Шарифа: мужчины спали, спрятав оружие под шапку. Вихрь, протащивший их сквозь железные врата, отнял у Шарифа головной убор. «Если голова цела, на ней должна быть шапка, – говорили старейшины. – Мужчина, постоянно носящий шапку, не совершит неверный шаг». Ветер, обрушившийся на них у врат, словно желал показать, что вся их дорога в подземном мире неправильна. «Я не стану верить дурным приметам, – Айсэт собралась с мыслями. – Его голова останется цела. Кинжал будет охранять сон своего хозяина и отпугивать смерть, что подошла слишком близко». Она прошептала короткую молитву, три раза дунула на Шарифа, подцепила ткань пальцем и аккуратно убрала с раны. Новая порция крови излилась на рубашку. Человек походил на землю куда больше, чем на воздух или огонь: он не мог жить без воды, питался и истекал ею, нуждался во влаге и оборачивался камнем, когда источник жизни покидал тело.
Отцовское оружие вошло между третьим и четвертым нижними ребрами. Калекут вогнал лезвие с силой. Извлекая кинжал, повернул его, и с одного края рана зияла глубже, чем с другого, щерилась насмешливым оскалом. Айсэт боялась, что кровь, прокладывая себе дорогу, вырвалась из привычного русла, совсем как ручей из-под земли, и заполняла живот Шарифа. Но из горла Шарифа не вырывался шум, и в углах рта не пенились багровые пузыри, тонкая струйка вытекла и запеклась на щеке. Грудь слабо поднималась. Ее покрывали старые длинные шрамы, будто кто-то давно пытался распороть Шарифа. «С кем же ты сражался? – подумала Айсэт. – Скоро я вплету в этот узор еще один шрам». Пальцы ее замерли над изогнутым рубцом под левой ключицей.
Айсэт сорвала чистый лист лопуха. Она могла бы воспользоваться кинжалом, но не следовало лишать раненого защиты его клинка. Свернула лист чашей, набрала воды. Достала заготовленные полоски ткани. Прежде чем идти за ним и Дахэ, она сняла сае и быстрым движением, боясь передумать, стащила с себя рубашку. Ткань плохо поддавалась, но Айсэт удалось разорвать подол на несколько кривых кусков. Она завернула тряпицы в то, что осталось от ее кафтана, и положила у испыуна.
– Не показывай слабости перед болезнью, иначе она победит тебя, – напутствовала она себя. – Сначала промыть.
Приложила мокрую тряпицу к ране, та сразу набрала крови. Айсэт промыла тряпицу, прижала еще раз. Края раны цеплялись за ткань, в нитях запуталась грязь, и сердце Айсэт дрогнуло.
– Мать-вода, очисти сына своего от болезни, освободи от боли. Мать-вода, вытяни смерть из тела его.
Айсэт почти коснулась губами раны, с шумом вдохнула, вбирая в себя запах крови, пота и огня. Задрала голову к небу, что взирало на нее потемневшим синим глазом, и выдохнула. Снова сделала три глубоких вдоха и выдохнула с громким «фух», – все как учил Гумзаг. В третий раз втянула Айсэт боль Шарифа. Выдыхая, прослеживала облака, что ползли по кайме из крон, тащили за собой замедлившееся время.
– Как трава впитает воду, так впитает и кровь. – Айсэт тщательно разжевала хвощ и наложила на рану получившуюся кашицу. – Как трава тянется к небу, так и ты вырастешь над землей. – Язык заплетался. Как бы Айсэт ни качалась туда-обратно, образуя связь между Шарифом и небом, внутри нее боролись вера и действительность.
Она верила урокам Гумзага, но рану Шарифа не могли затянуть пережеванный хвощ и проточная вода.
– Затем возьмем другой лист лопуха, – шепнула Айсэт Шарифу.
Гумзаг говорил, что слово привязывает человека к миру, а правильно произнесенное – возвращает к жизни.
– Если бы мы были дома, я бы заварила тысячелистник и напоила тебя отваром, но в лопухе воды не согреть. Поверх лопуха наложу повязку. Я уже проверила, моя рубашка сгодилась. Трудно было бы упросить Дахэ. Я подготовила семь полосок. После разорву еще. Будешь лежать сколько надо. Испыун защитит нас.
Стоило бы сказать, что их защитит загадочная лесная девочка, но Айсэт оберегала ее образ даже от лежащего без чувств Шарифа.
– Какой испыун? – подала голос Дахэ. Она вовсе не спала. – Ты о чем?
– Если не спишь, помоги, – обрадовалась она, не разобрав вопросов. – Разведи костер. Я подготовила ветки.
– Мне хватило огня, – возмущение Дахэ выразила громче.
– Я говорила, ему нужно тепло. Ветки там, я все приготовила. Встань и сделай.
Айсэт слегка повернула голову в ее сторону, Дахэ нехотя поднялась.
– У его ног. И сама сядь поближе. Позже займусь твоими ожогами, хвоща на всех хватит.
– Ты пойдешь за его душой? – спросила Дахэ, она не торопилась с хворостом.
– Ты знаешь? – Айсэт не смогла сдержать удивления.
Дахэ хмыкнула:
– Что знают двое, знают все. – Вся деревня следила за ведьмой.
Она одарила Айсэт злым взглядом и занялась костром.
Айсэт покрыла рану Шарифа лопухом. Принялась разжевывать тысячелистник. И всей душой призывала учителя на помощь. Гумзаг бы оттолкнул Айсэт, потребовал принести бараньего жира, чтобы не допустить жара в теле раненого. И процедил бы: «Никакой игры теней». Тени швыряли Айсэт в воды, не похожие на веселый лесной ручей. Она только вынырнула из вод иныжа и страшилась погрузиться в Шарифа.
– Травы помогут, – сказала она.
Пока Дахэ возилась с огнем, Айсэт смочила полосу ткани водой. Пить Шариф не сможет, но она промокнет ему губы, вытрет со щеки кровь. И снова обратится к магии заговоров. Нужно было просить сталь, поразившую Шарифа:
На железной горе железный нож,
На железном ноже железная игла,
У железной иглы железная нить
Железную ткань зашить.
На серебряной горе серебряный нож,
На серебряном ноже серебряная игла,
У серебряной иглы серебряная нить
Серебряную ткань зашить.
На золотой горе золотой нож,
Только золото то не бери, не трожь,
За золотым ножом хозяин придет,
Коль коснешься ножа, за ним пойдешь.
На зеленой горе зеленая ткань,
На зеленой ткани сидит орел,
У орла в клюве зеленая нить,
Нитью этой буду тебе раны шить.
– Слова никогда не помогают, – произнесла Дахэ, когда Айсэт трижды пропела заговор. – Можешь надрываться сколько угодно.
– Слова помогают, когда они не пусты, – Айсэт легко ответила Дахэ, Гумзаг говорил ей эту фразу десятки раз. – В них надо верить.
– Много ли девушек верят, когда выходят замуж, величаниям? Нам поют о счастье и любви, о труде и воздаянии, о семье. И что мы получаем?
Костер накинулся на ветки, Дахэ весьма умело справилась с заданием. Пламя взметнулось к кольцу неба. У Айсэт ушло намного больше времени, чем она думала, чтобы вернуться от испыуна к поваленному дереву. Поляна больше не купалась в солнечном свете, ее яркое волшебство переходило в вечернюю усталость. Плечи Айсэт поникли, Дахэ села у ног Шарифа и не сводила глаз с костра.