– То, во что я верю, всегда оборачивается обманом. – Волосы Дахэ в отблесках пламени приобретали оттенок зрелых желудей, почти рыжий, как у ее Тугуза.
– Тогда ты всегда веришь в обман, – вырвалось у Айсэт, и она сразу же пожалела о своей горячности.
– Я убила Тугуза. Это тоже был обман? Твой нож прошел сквозь его тело. Ты не должна была входить в пещеру Безмолвия с ножом. Невесте не положено. Я убила его из-за тебя.
– Я не невеста, запрет не для меня. И нож в моих руках никогда не послужил бы смерти. Но и ты никого не убивала, Дахэ. То был не Тугуз, ты же знаешь. Я тоже думала, что вернулась, что родители здоровы. Но они все остались дома, а мы вошли в пещеру, которая играет с нами.
«Никаких игр теней». – «А если мы уже играем, учитель?»
Она оттерла кровь с лица Шарифа. И решила попробовать еще раз. Вдохнула поглубже и дула, дула без остановки, пока не закружилась голова. После встала, подошла к Дахэ, взяла ее руки в свои.
– Что ты делаешь? – дернулась Дахэ.
– Я посмотрю, не бойся.
Кисти Дахэ покрывали красные пятна и белесые волдыри. Кое-где они лопнули, кожа расползлась, натянулась.
– Тысячелистник поможет. И следа не останется, – пообещала Айсэт.
– Что бы там ни было, я все равно красивее тебя, – вырвалась Дахэ. – Не празднуй раньше времени.
– Дай мне намазать ожоги. Я осторожно, обещаю.
– Свои мажь.
– Иначе останутся рубцы.
Дахэ протянула обратно правую руку. Айсэт нанесла пережеванный тысячелистник на лопнувший волдырь и три раза коротко дунула.
– Я благодарна отцу и матери за то, что они звали Гумзага, когда мне нездоровилось, – прищурилась Дахэ. – Твоим умениям доверия нет.
– И я благодарна им. – Айсэт слегка прибивала кашицу кончиками пальцев, стараясь не причинять Дахэ боли.
– Правильно. Ведь нам обеим известно, как дорого тебе однажды дался мой страшный недуг. И повторения ты бы не вынесла.
Дахэ смотрела исподлобья, выжидала. Айсэт приподняла ее левую руку. Кашица обжигала кожу. Они обе горели, Айсэт и Дахэ, и костер смирял пламя, уступая огню, который они сдерживали, каждая по своим причинам.
– Я никому не говорила, Дахэ. Ни слова. Тугуз был мне другом, – тихие фразы скребли душу Айсэт, – и тебя тогда я считала подругой.
– Я знаю. – Дахэ вывернула руку, перехватила Айсэт за предплечья, дернула к себе. – Рассказала я. Люди врут, что нам даны два уха и один рот, чтобы больше слушать и меньше говорить. То, что услышат два уха, один рот разнесет десятикратно. Нужно найти правильные уши. А у нас таких половина аула.
– Зачем? – Кашица сползала с пальцев Айсэт на платье Дахэ.
– Чтобы ты поняла, кто кому принадлежит. Я никогда не упускаю то, что мне дорого. Думаю, ты поняла это, встретившись с ореховой палкой. А теперь уйди, – Дахэ вздернула нос, отпустила Айсэт, – займись тем, кому действительно нужна. Смерть уже вьет над ним веревки.
Небо затянули густо-сиреневые сумерки, среди деревьев залегла полутьма, крохотные цветы на поляне сомкнули лепестки, мох на испыуне едва заметно светился. Деревенские не ходили в лес в сумерках: как солнце приближалось к закату, на землю выбирались зловредные духи, несущие если не смерть, так болезни, если не болезни, так неудачи. Даже яркая луна не снимала с сумерек покрова суеверий. Духи любовались луной так же, как и люди, и встреча с духами под ее ясным взором могла отнять у женщины покой, а у мужчины – силу. Сумерки были часом для семьи, а ночи, кроме Ночи Свадеб, – для сна.
«Мать сейчас плетет корзины, а отец пьет горячее молоко, – подумала Айсэт, разжевывая свежую порцию хвоща. – Или вино. Пил, – исправилась она, – теперь они сами увязли в сумерках». Она не размышляла о признании Дахэ. Там, куда упали ее слова, уже ничего не осталось. Почти ничего. Обиды, как бережно с ними ни обращайся, превращаются в опыт. А опыт дает всходы знаний: сердце следует держать на привязи, рот – закрытым, разум – холодным. И тогда ничего более не удивит, не ранит, не принесет горя. К тому же Айсэт было о чем переживать. Заговоры и выдувание не помогали. Шариф бледнел, кровь не унималась. Айсэт боялась заглянуть в его воды. Его тень словно убегала от отсветов костра и пряталась в сумраке. Возможно, Айсэт сама подсказывала ей скрыться, шептала: «Не сейчас». Но что именно она откладывала этим шепотом? Свою встречу с тенью Шарифа или его смерть?
Айсэт изучала запавшие щеки, три звездочки родинок, изгиб бровей и тонкую линию носа. Пересечение шрамов и завитки волос на широкой груди. Черты Тугуза, всплывшие перед внутренним взором во время откровения Дахэ, сминались как осенние листья, и мысли ее полностью занимал Шариф, сильный, громкий, невредимый. Айсэт страшилась дать имя смятению, что проклюнулось в душе цветком пролески, когда он вырвал ее из объятий Кочаса, опьяненного диким медом. И чувство это оставалось неназванным, непринятым. Она осторожно вытерла испарину с высокого лба Шарифа. Прислушалась к его слабому дыханию. «Что придет на ум Дахэ теперь? – подумала Айсэт. – Как она преподаст мне второй урок, если я не усвоила первый? Вина злоумышленника находится в его глазах. Смогу ли я посмотреть в глаза Шарифу?»
– Я бросила вас, – Дахэ вырвала Айсэт из колодца мыслей, в котором не достичь дна. – Оставила в огне. Как эта злая магия развеялась, я убежала. И заблудилась. Но ты нашла меня. Хотя это не наш лес, он притворяется нашим. И деревня тоже. Все чужое… Я не дура, не думай. Я все поняла. Потому что Тугуз единственный, кто никогда не обманывал меня.
– Не надо, Дахэ, – попросила Айсэт. – Не время сейчас. Скоро ночь, тебе стоит поспать. Утром мы поищем ягоды или орехи.
– Я хочу мяса, – вздохнула Дахэ и продолжила: – Тугуз не мог променять меня на Нану. Я красивая и умная, а у Нану ума как у курицы, и нос у нее слишком короткий и вздернутый. Ты видела, что я сделала? Я пронзила его кинжалом, и он умер. Потому что он клялся, обещал, звал с собой, а после выбрал Нану. Слышишь меня, меченая? Хотя теперь ты вовсе не меченая…
Айсэт, уставшая от ее бреда, повернулась.
– О чем ты говоришь?
С Дахэ снова произошли перемены. Она сжалась, растеряла надменность, глаза метались и наталкивались на Айсэт, как на камень, который никак не обойти.
– Он бил и бил по камню иныжа. Великан хотел схватить и сожрать меня, наклонился низко к земле. Летели искры, словно его кинжал высекал молнии. – Дахэ сбивалась, озиралась вокруг, вздрагивала. – Иныж дернул нить, я взлетела и в мыслях уже была рядом со своим Тугузом, но вместо Тугуза, – она дернула ногой в сторону Шарифа, – он восстал из мертвых. Повезло, что твой отец не сумел ни дать жизнь, ни забрать ее как надо. Шариф воткнул кинжал иныжу в ступню, затем под колено – и чудовище зашаталось. Падая, схватило его, накрыло ручищами, к себе прижало. Подвешенная на нитях, я думала, что он наткнулся на камень в груди великана. Что иныж отбросит его тело и поднимется. Но блеснула сталь. Снова и снова, снова и снова… – Дахэ замотала головой, – а я все дергалась. Он не Тугуз, держит клятву. Что он сказал там, в доме моего жениха? «Тогда эта моя». Разве я вещь? Разве я шапка или пояс?
– Он спас тебя, Дахэ!
– Он и тебя спас, – резко ответила Дахэ и тут же зашептала, вжав голову в плечи: – Иныж падал, а ты валялась без чувств. Он успел оттащить тебя, потратил последние силы. А тварь исчезла, будто и не было.
Айсэт посмотрела на Шарифа.
– Мы еще сможем отблагодарить его, – произнесла она, и внутри шепнул учитель: «Благодарность – тяжелое бремя».
Дахэ не слушала, уставилась в одну точку. Выражение ее лица неуловимо менялось. Она становилась прежней гордой Дахэ.
– Ему не нужна моя благодарность, ему нужна я. Тогда зачем он спас тебя?
– Ты бы хотела моей смерти?
– В тот момент я хотела умереть, и мне было все равно, что случится с тобой.
По крайней мере, Дахэ не лгала.
– Вся деревня знает, что ты проваливаешься в недуг. Гумзаг объяснил тетушке Гошан, когда дядька Олагай первый раз слег с кашлем. Что известно Гошан, известно всему свету. Я тогда долго думала, хочу ли я уметь делать что-то особенное, быть непохожей на других. Искала в себе зависть к твоим умениям. И не нашла. – От растерянности не осталась и следа, Дахэ воспряла, смотрела ясно и холодно. – Мне хватало красоты, а тебе ничего бы не помогло, даже если бы ты обрела крылья ястреба и сияла подобно солнцу. Ты чужая. Я искала и жалость, спрашивала себя: почему же не проявить милосердие? И вновь не нашла. Потому что ты выделялась, несмотря на то что небеса не дали тебе ни красоты, ни ума. Чужаков, отмеченных богами, не жалеют, не любят, ими не восхищаются. Их ненавидят или боятся. Я нашла в себе ненависть и поняла, что она подходит.
– Я слышала, – сказала Айсэт, – плохой человек не может провести ночь у каменного дома.
– Ненависть не страх, Айсэт, – хмыкнула Дахэ. – А слова пусты, как мы уже решили. С меня все сходит, стекает дождевой водой, а ты проваливаешься, теряешь собственное тело и бродишь там, куда хорошему человеку, – она выделила «хорошему», – хода нет. Так почему ты не пойдешь в него? – Дахэ кивнула на Шарифа.
– Я не знаю, – призналась Айсэт, – уже ночь.
Дахэ не врала ей, потому и отвечать ложью Айсэт не собиралась. Но ей не пришлось. Дахэ повернулась на другой бок, положила ладонь под голову и проговорила:
– Потому что он уже мертв. И никакого испыуна здесь нет, Айсэт. Здесь я, ты и мертвец.
Костер трещал, но не давал тепла. Дахэ бурчала что-то себе под нос, вновь растеряв самодовольство. Ей уже не было дела до Айсэт. Она выговорилась и иссякла, погрузилась в странную дремоту, в которой причмокивала губами и изредка просила мать принести ей хотя бы яблочко. Айсэт выставила в сторону испыуна пятерню, как делала в детстве, чтобы измерить обманчивое расстояние до тени, в которую хотела войти, и он растаял между пальцами. Дахэ чудилась Зугра, бегающая вокруг дочери в страстном желании угодить, а Айсэт – лесная ведьма, и ее каменный дом на поляне.