Ручей продолжал роптать, огонь – гореть, Шариф – лежать неподвижно, Дахэ – считать ее ведьмой. А лес – обманывать.
Ночь рассыпала звезды над поляной. Забылась и бросила всю горсть над их убежищем. Звезды зацепились за ветви деревьев, вылились молочной дорогой, луна повисла прямо над костром. Выбелила листья, траву, Шарифа и скорчившуюся фигуру спящей Айсэт. «Не выдержала, – фыркнула про себя Дахэ, – сомкнула бдительные очи».
Дахэ проснулась от яркого света. Полная луна не давала ей спать и дома. В сны вплетался тихий зов, и Дахэ резко садилась на кровати, озиралась по сторонам, пыталась ухватиться за повторяющееся имя, что пробиралось из сновидения в явь. «Дахэ, – настойчиво, хоть и едва слышно, ее звал мужчина. – Дахэ». Не Тугуз, он и без того всегда звучал в ее сердце, чужак. Дахэ смотрела сквозь плетень стены на полную луну всю оставшуюся ночь и засыпала, лишь когда корова протяжным стоном призывала мать подоить ее.
Сейчас она проснулась от мелодии, которую порождал звездный путь. Под руку попала ветка. Дахэ схватила ее, швырнула в костер, слишком поздно поняв, что бросила в пламя свирель. Она сжала зубы, чтобы не крикнуть от досады, но бросок не удался, свирель упала перед костром – и искры вскинулись с треском, повторили злое шипение Дахэ.
– Вот и лежи там, – прошептала она. – Нечего…
Дахэ осеклась. Взгляд уперся в испыун и девчонку, сидящую у его входа.
Дурочка Айсэт не спятила.
Девчонка протягивала Дахэ еще одну луну – браслет.
– Иди сюда, – поманила Дахэ девочку. – Не бойся, у меня есть угощение.
«Я полна горького меда и крови, – подумала Дахэ. – Что тебе больше по вкусу?»
– Ты великанья дочь? Или дитя нагучицы? – Дахэ гладила речью, когда из этого мог выйти толк. – Почему ты совсем одна в лесу? Иди же скорее к костру, милая, согреешься.
Подол платья девчонки слегка колыхался, испыун дышал ей в спину, огромный и кривой, с проломленной крышей и изрезанными трещинами стенами. «Плохой человек не может провести ночь у каменного дома», – бросила в нее Айсэт обвинение. Айсэт любила обвинять других в своих неудачах.
– Плохая или хорошая, сплю я или бодрствую, – произнесла Дахэ едва слышно, чтобы не спугнуть девочку, – но я вижу то же, что видела ты. И то, что ты от нас укрыла в своей лживой душе. Вовсе не твои ноги привели нас к ручью.
Ручей услышал мысли Дахэ. Журчание усилилось. Девчонка опустила босую ступню в воду. Ручей вспенился, от него повалил пар. Девочка встала в воду обеими ногами, она трясла рукой, предлагала Дахэ забрать браслет.
– Ты принесла подарок? – Дахэ приподнялась рассмотреть украшение. – Рановато тебе носить подобное. Это браслет взрослой девушки.
Девочка не отвечала. Ручей разливался, струи воды поползли по траве, стремились к костру.
Айсэт застонала во сне. Интересно, снилась ли ей девчонка? Или она бежала по подземным владениям горного духа, оставив Дахэ и Шарифа тонуть в разливающемся ручье? Айсэт вошла в пещеру ради больных родителей, ей ничего не стоило последовать примеру Дахэ и бросить спутников. Дахэ отдала их на милость огня, Айсэт выпала вода. Какая смерть причиняет больше мучений? Дахэ для себя выбрала бы воду. Да она бы уложила ведьму и ее мертвеца в испыун, заткнула бы камнем лаз и мчалась прочь, если бы этим могла выбраться из пещеры. Или к духу, если бы она знала, что в его власти дать ей забытье, изгнать Тугуза-предателя из сердца. Что мешало Айсэт найти целебные источники в одиночку и предлагать себя вместо утонувшей соперницы, умоляя вылечить родителей? Вместо того чтобы искать по лесу Дахэ или заговаривать раны Шарифа в ожидании благодарности. Благодарность нужна слабым, сильные выгрызают желанное даже из твердыни скал. Возможно ли, что Айсэт желала вовсе не спасения родителей?
Дахэ усмехнулась своей правоте: «Или ее сердце так же глупо, как разум, или она скрывает ничуть не меньшее, чем я».
Ручей затягивал поляну пеленой, в которой дрожало отражение звезд и луны. Дахэ не могла пошевелиться, костер горел, несмотря на воду, окружившую его пламя. Шариф погрузился в разлившийся родник полностью, длинные волосы покачивались под водой. Айсэт скрючилась возле него, распахнув глаза. Она раззявила рот – вздохнуть или закричать. «Утонешь», – то ли пожелала, то ли испугалась Дахэ.
Ноги девочки не тревожили воды, она ступала по застывшей поверхности от испыуна к Дахэ и все протягивала браслет.
– Если настаиваешь, – сказала Дахэ, – я возьму. Быть может, ты вестница духа и браслет прислан мне в свадебный дар. Скажи хозяину, что я не против. Я долго думала и согласна стать ему настоящей женой, жить с ним и слушаться его. Пусть твой ручей несет меня к нему, я готова. Я разорвала прошлый договор, теперь горный дух мне жених.
Девочка склонила голову к плечу. Дахэ заметила, какие светлые у нее волосы, почти седые. Они укутывали девочку плотной завесой. Браслет выпал из ее рук, течение принесло его к ногам Дахэ. На браслете сверкал маленький зеленый камень. Подарок Тугуза, который она оставила дома, когда уходила в пещеру. Возвращенный напугавшим ее безликим созданием у железных ворот. Его сняла мать, облачая Дахэ в свадебный наряд, но вот он во второй раз возвратился к ней. Девочка пришла, чтобы напомнить Дахэ, что некоторые договоры нерушимы. Слеза побежала по щеке и упала в воду. Плечи освободились от невидимых пут, Дахэ опустила ладонь к воде, браслет скользнул на запястье.
– Зачем? – спросила Дахэ, не сводя глаз со звезд, что собрались на воде вокруг зеленого брата на браслете.
Девочка приблизила бледное лицо к носу Дахэ. Маленькая ладонь, холодная как лед, ползущий с гор вместе с зимой, легла на ее живот. Потом – на грудь девочки. После – указала за спину Дахэ, назад, за лес, за деревню, пожранную огнем и иныжем, за железные ворота. Луна висела над ними, круглая, полная, всевидящая. Дахэ отвернулась от луны и девочки.
– Я согласна, – сказала она.
И вода схлынула. Забрала с собой каменный дом, девчонку, ночь, оставив Дахэ с новым обещанием.
Айсэт разбудила музыка. Ворвалась в уши потоком, перекатывающимся по камням. Айсэт проснулась в размытом мире, где ночь еще царствовала над ними в венце из кроны деревьев и испыун стоял на прежнем месте. Ночь расплывалась кровью, просочившейся из сна Айсэт, в котором остался родительский дом и кинжал у погасшего очага. В нем увязла вереница призраков, заглядывающих в открытую дверь. Они взирали на Айсэт безглазыми лицами, разбухшие языки шевелились в темных провалах ртов. Впереди стояла Дзыхан, обнимая полено, завернутое в пеленки. Мать гладила эту ношу. За ней возвышался отец. Лицо Калекута хранило следы пчелиного труда. Их ходы исторгали дым, завивающийся в кольца, внутри ран тлели угли. Отец хмурил брови над пустыми глазницами. Рядом топтался Гумзаг. Если бы сердцу Айсэт оставалось сделать всего три удара, оно бы уже истратило их. Три дорогих ей человека возглавляли призрачный рой и кричали, не издавая ни звука. За них говорил ветер, высвистывающий в переплетениях веток их скорбь. Хрупкая Нану качалась с его порывами, медово-алые капли срывались с лица, оборачивались пеплом. Толстый отец Дахэ прикладывал руки к животу, искал ноги, но ниже пояса у Керендука проглядывал частокол сгоревших деревьев. Живот обрывался лоскутами. Из-за плеча Керендука выглядывал Кочас. В стоне ветра Айсэт разбирала привычное его гудение.
Они подходили и подходили – ее соседи, – и ждали чего-то. Возможно, что Айсэт возьмет кинжал, который лежал у очага, и, пусть хоть во сне, оборвет их жизни окончательно.
Но клинок поднял Шариф. Очаг наполнился кровью, вытекающей из-под его ребер. Кровь перелилась через край, поднялась по стенам дома, отрезала Айсэт от двери и вошла в ее тело вместе со сталью. Шариф вогнал кинжал в грудь Айсэт, рот ее раскрылся так же широко, как у страждущих призраков. Ветер заплакал свирелью, прощаясь с ней. И она проснулась, хватая ртом ускользающий воздух.
Айсэт снова тонула. Вновь и вновь над ней росла толща вод, горячих и красных. В них гасли звезды – Семеро Братьев, ее любимое созвездие. И качались две узкие ступни, задевая поверхность и раскидывая искры.
Девочка сидела на камне и болтала худыми ногами. На правой руке блестел браслет. Она играла на свирели Шарифа несложный мотив знакомой колыбельной:
В доме отца ты как солнце светила,
Мать тебя розой белой растила
И золотой росой умывала:
Солнце в руках слишком долго держала.
Айсэт попыталась всплыть. Когда кровавая пелена сна сошла, она поняла, что вода в самом деле вода и она везде. Девочка спрыгнула с камня. Встала на грудь Айсэт, не позволила вынырнуть. Айсэт задергалась, девочка придавливала ее ко дну. Она отбросила свирель. Белой лодочкой рожок поплыл к Шарифу. Вода образовала вокруг него кокон, подняв на поверхность наложенные тряпки и листы лопуха.
– Нет, – вода дала Айсэт вскрикнуть.
Девочка приложила к губам палец, по-птичьи склонила голову к плечу. Повела руками, показывая Айсэт, как ширится водное пространство. Свирель завертелась над Шарифом, теперь на ней играла вода, и колыбельная сменилась другой мелодией:
Песня в небо летит, сердце громко поет,
И ручьев подпевают серебряных трели,
Снег с вершин на фату тебе белый пойдет,
Свадьбу нашу украсит лугов горных зелень.
Браслет ожил. Закрутился вокруг запястья и вспыхивал звездами, что гасли на небе одна за одной. Девочка приплясывала на Айсэт. Она не обладала голосом, как призраки из сна, но не нуждалась в нем. Она требовала у Айсэт согласия. И предлагала подарок.
«Для меня привратник определил зеркало, не браслет, – мысленно обратилась к ней Айсэт. – Чтобы я глядела в него и помнила, какая я».
Пятки девочки давили на грудь, на Айсэт взгромоздилась гора, а не ребенок. На покрывале воды она увидела очертания гор, изгиб каменистого берега. Укрывшая их поляна превратилось в озеро, что отражало неведомый пейзаж. То, что виделось Айсэт рукавами платья, стало крыльями, белыми и золотыми перьями птицы, гладкими и блестящими. Девочка не согласилась с Айсэт. Приблизилась, чтобы ответить, чтобы показать, что Айсэт ошибалась. Айсэт разглядела в ее больших круглых глазах свое отражение. Сколько раз оно показывалось Айсэт из реки, из медной утвари, из лезвия отцовского кинжала. Густые брови с изломом, узкий подбородок, тонкий нос, синие глаза. И пятно, застилающее половину лба, правый глаз и щеку. Кровавая пелена могла остаться в страшном сне, но алая метка не щадила Айсэт. Цеплялась багровой пятерней, откуда бы ни глядело на свою хозяйку.