Мужчины все глупели, когда речь касалась жалости, особенно если она исходила от женщины. Отталкивали любое проявление тревоги, отворачивались от обеспокоенных глаз. Лица их принимали вид каменных истуканов, контуры которых дети любили угадывать в очертаниях скал. Женская жалость терзала сильнее болезни и убивала раньше смерти. От Гумзага подобной опасности не исходило, даже когда он нашептывал старейшинам их забытые детские прозвища. Гумзаг мог жалеть и сострадать; женщина, пусть и ученица жреца, – приходить, когда зовут.
Дахэ подпирала Шарифа плечом. Ей Шариф не напомнил о мужской доблести.
– Расскажи еще, пожалуйста, – попросила Дахэ.
«Не трать силы, – чуть не выкрикнула Айсэт, но вовремя прикусила язык. – Пусть. Возможно, Шарифу остался день, а быть может, и полдня. Отчего не позволить ему провести оставшееся время в безмятежном разговоре с девушкой, обещанной ему в жены. За которой он отправился в дальний путь и которая, наконец, обратила на него внимание». Для Айсэт нежность Дахэ виделась притворством. Но для Шарифа она означала если не влюбленность – нет, поверить, что она позабыла Тугуза и влюбилась в него, Шариф точно не мог, – то хотя бы интерес. И вырывать его из иллюзий недостойно целителя. «Знахари лечат не только тело, но и душу», – объяснял Гумзаг. Он бы еще напомнил, что Айсэт должна облегчить последние часы жизни больного любым известным способом. «Тем более сыну Гумзага. Не ради него самого, так ради учителя», – укорила себя Айсэт.
Шариф рассмеялся нетерпеливой Дахэ. Айсэт отметила напряжение в его спине. «От боли, – подумала она, – не отмахнешься».
– Бляго, что соединяет небо и землю, птицу и змею в своем мерзком облике, неусыпным оком следил за водами и желал, чтобы все они до последней капли принадлежали ему одному. Он прознал о волшебной свирели героя Ашамеза, на черной стороне которой играла гибель мира, и вознамерился с ее помощью иссушить моря и реки. Выволок Бляго змеиное тело из бездонного озера на сушу, завился кольцами, рванулся с места и полетел под облака. А пока летел, не сводил глаз с земли. Животные и люди, на кого дракон обращал свой взгляд, шли за его тенью, околдованные и беспомощные. Порой Бляго опускался отдохнуть, раскрывал пасть и ждал, когда очарованные им жертвы соберутся на его языке. И глотал не разжевывая.
Дахэ расхохоталась. Шариф остановился. Обернулся. Лицо его, бесстрастное и бледное, покрывала испарина. По тому, как застыла его шея, как он задыхался, пытаясь выпрямиться, Дахэ следовало понять, что история, не дающая ей скучать, причиняет Шарифу мучения, что он выдавливает слова и связывает их собственной кровью. «Ему нужны вода и отдых», – Айсэт мысленно укоряла и себя, и Дахэ.
Шариф смотрел на Айсэт и ждал, когда она подойдет ближе. Веки его отяжелели, изменился цвет глаз, поблек, пожелтел. Взгляд околдовал, так же как змеиные глаза Бляго – животных и людей, которых он избирал для утоления голода. Обернувшись к Айсэт, Шариф будто спрашивал: «Почему Дахэ хохочет? Что развеселило ее? А ты присоединишься к ее веселью?»
Айсэт же удерживала свои вопросы: что ты пытаешься доказать? Зачем идешь, когда хочешь лечь и врасти в этот лес?
Одну руку Шариф держал на ребрах, другую – на кинжале. Он все же собирался исполнить обещание и раздобыть дракону-Дахэ белку.
– Удобное умение. – Дахэ справилась со смехом. В отличие от Шарифа ее глаза покраснели, и Айсэт вновь переборола себя. Ей хотелось тронуть лоб Дахэ, она почти ощутила жар под ладонью. – Вот бы мне такое. Я бы сверкнула глазами, открыла рот и пожрала бесстыжую Нану, а вместе с ней и всех в деревне, кто хотел обмануть меня.
– И Тугуза? – спросила Айсэт.
Дахэ отмахнулась, отгоняя ее вопрос как комара.
– Дальше, дальше, – пропела она Шарифу.
Лес подхватил просьбу, повторил шорохом листьев.
– Бляго нашел свирель Ашамеза, ветром ворвался в дом и выкрал волшебный инструмент, а заодно и невесту героя, красавицу Афымэд. И как перенес свирель за горы к озеру, ушли из земель Ашамеза достаток и плодородие.
– Нас тоже посетил Бляго, – перебила его Дахэ. – Покружил-покружил, понял, что поживиться нечем, и забрал единственное, что было ценного, – источники. А после ничего лучше не придумал, чем терзать нас из года в год.
– Горный дух не дракон, – вмешалась Айсэт.
Шариф опять остановился. На этот раз оперся о дерево.
– Не дракон, – эхо его голоса затмил гневный окрик Дахэ. – А ты-то откуда знаешь? Неужто Гумзаг просветил? Твой учитель водится с горным духом? Вот его сын, спроси, спроси же, с кем дружен наш жрец?
Шариф вздрогнул и сполз по стволу.
– Хочется еще терна, – прошептал он, но тут же подобрался, выпрямился и произнес: – Он как-то упоминал, что дух принимает любое обличье. Я не уделял должного внимания учению, но во время странствий оно поднималось во мне из глубины детских воспоминаний. Люди многого боятся, злому разуму легко выбрать, в каком облике явиться, чтобы их сковал страх, лишив способности мыслить. Или, наоборот, привлечь красотой, чтобы завладеть душой.
Дахэ злорадно посмотрела на Айсэт. «Вот видишь, я права», – говорил ее взгляд. Айсэт не собиралась спорить или принимать ее победу. Недолго Дахэ притворялась доброй. Если и искать злого дракона, то внутри нее.
– Бляго не слишком разумен, – продолжил Шариф. – Его ведут низменные порывы. Он хочет есть, открывает рот – и пища сама идет к нему. Он хочет завладеть миром и не находит иного способа, кроме как погубить его. Бляго – стихия, как и иныж, встретившийся нам в деревне. Безумие и жадность, облаченные в могучую плоть. Горный дух, мучимый своим проклятием, выбрал бы игру и, скорее всего, обернулся прекрасным юношей, а не драконом, чтобы заставить Афымэд отдать ему свирель. Ведь то, что подарено, обратно не просят. Бляго же захотел свирель. Налетел ураганом, снес соломенную крышу, схватил Афымэд и свирель, устремился в небо, а пока поднимался, втянул в ненасытную пасть целое стадо овец. Взял больше, чем было нужно, все, что мог забрать.
– И ты считаешь, что он не похож на горного духа? – Дахэ фыркнула.
Чем дольше Шариф говорил, тем больше между драконом, которого он называл стихией, и их мучителем обнаруживалось сходств.
– Когда-то дух был человеком. – Глаза Шарифа остановились, он все не отходил от дерева. «Совсем плох», – подумала Айсэт, оттолкнула Дахэ и уже дотронулась до руки Шарифа. Но он взмахнул другой рукой. Кинжал просвистел мимо Дахэ, та охнула и присела, и нырнул в густую тень деревьев. Раздался тонкий визг, и что-то упало.
– Только человек мстит другому человеку за беды, в которых никто, кроме него, не виноват, а дракону все равно, у кого брать. Иди, найди свою белку, Дахэ. А ты, Айсэт, – Шариф убрал ладонь с ребер, – можешь снова заняться тем, что умеешь.
Дахэ подняла голову, разжала руки, прикрывающие живот. Проследила за взглядом Шарифа, покосилась на Айсэт, словно просила разрешения, неловко поднялась и пошла искать белку. Губы ее подрагивали, под глазами легли темные круги – за короткий полет кинжала Дахэ вновь изменилась до неузнаваемости. Она не выпрямилась до конца, шла сгорбившись, будто и ее пронзило острым клинком.
– За вторым деревом, – подсказал Шариф. – Не ходи… – он судорожно вздохнул, – далеко.
Айсэт думала, что Шариф рухнет на землю, но он устоял. Снял бешмет, позволил убрать повязку и листья. Края вспухли, отекли, кожа почернела, жилок стало больше, они походили на темные ручьи.
– Не дойду? – спросил Шариф.
– Дойдешь, – сказала Айсэт ране.
– Ты слишком часто меняешь свое мнение. Это признак страха.
– Или глупости.
– Ты сама сказала.
– Зачем ты спас меня? – Айсэт прикрыла пугающую чернотой рану повязкой и пропела: – О великий Тха, пусть сбудется моя просьба. Дай нам то, что мы ищем, верни силу и здоровье. Отведи беду.
– Чтобы ты спасла меня, – сказал Шариф, когда она закончила. – Но теперь вижу, что не стоило. – Он попытался рассмеяться.
– Ты мог взять Дахэ и уйти.
– Мы вошли в пещеру втроем.
– И все же.
– Не вижу смысла обсуждать уже совершенное. Куда больше меня интересует будущий выбор. Как и ты, я часто действую не подумав. И потому всегда представляю, что же впереди, пытаюсь подготовиться. Это, к сожалению, не всегда помогает.
– Обычно люди называют то, что ты сделал, храбростью. – Айсэт не разобралась, серьезно он говорил или снова прикрывался шутливым тоном.
– Или глупостью, – поддержал он.
Они оба услышали, что Дахэ вернулась.
– Ты сам сказал, – Айсэт вернула Шарифу его слова, поднялась и обратилась к Дахэ. Лицо у той позеленело, в одной руке она держала белку, в другой – кинжал: – Разведем костер, когда выйдем к озеру.
Как Шариф держался на ногах, Айсэт не понимала. Он шел усилием воли, тело подчинялось внутреннему движению, он заставлял себя не отставать, дышать ровно. Кинжал вернулся на пояс, и Шариф уместил на рукояти кулак – этим жестом он поддерживал себя, разделяя боль с верным оружием. На серебряном небе навершия замер в полете орел. Возможно, Шариф тоже застыл внутри, удерживая покидающие его силы. А они убывали стремительно. Гумзаг отрезал ноги тем, у кого гноились раны и чернела кожа. Выбирал сохранить жизнь, а не походку. Такое случалось редко, но случалось – не помогали ни прижигания, ни травы, ни заговоры. Красные русла появлялись на пожелтевшей коже, затем синели. Кожа опухала, чернела, и края раны заворачивались, как увядшие лепестки, нога источала запах гниения. Гумзаг отсылал ученицу и брался за пилу. Крики больных забирались в Айсэт, дробили ее кости агонией, более всего приближающей человека к его животному естеству. «Порой кажется, что так мы зовем смерть, Айсэт, приближаем ее. Но, поверь, она боится человеческого страдания, особенно когда знает, что страдает он во имя жизни». – «Но я не могу помочь твоему сыну, учитель. Нельзя отрезать полтела, выбрать палку покрепче и сказать: „Иди и живи дальше“». – «Ты можешь дать ему болиголов, да побольше. Он забудется долгим сном, из которого не вернется» – это отвечал не ее учитель, а Гумзаг из деревни иныжа. Ему вторили Дахэ и безгласная лесная девочка. Нестройным хором подсказывали, подбрасывали Айсэт листья болиголова, из которого достаточно выдержать отвар чуть дольше и отмерить капель чуть больше – и любые мучения прервутся, и смерть не испугается взять свое.