– Заиграл Бляго с черной стороны свирели. Страшный зной охватил земли, сжигая все на своем пути, то приблизилось солнце и иссушило травы и воды, разрушило горы, отняло у ветров полет. – Шариф не стал дожидаться просьбы Дахэ и продолжил свою сказку. – Кровью плакала земля, а дракон все играл и играл, не замечая, что тускнеет его чешуя, крошатся рога, выпадают клыки. Замертво упала похищенная красавица при первых же звуках, но и этого не замечал Бляго. Мелодия подчинила его, и все, что мог он, набирать побольше воздуха в грудь и, не отрывая пасти от черного конца свирели, причинять миру страдания.
«Расходились ли по земле темные кривые трещины? – размышляла Айсэт – Изливались ли из них гной и смрад? Метались ли несчастные мужчины и женщины у разрушенных домов, выискивая способ залечить больную землю, успокоить солнце и вернуть прохладные ветра? Жалел ли кто-то неразумного дракона, решившего, что смерть обходит стороной того, кто считает себя ее властителем? Или просто наблюдал, повалившись на колени, за тем, как угасает мир. Как я наблюдаю за умирающим Шарифом…»
Нет, конечно нет. В преданиях, которыми старики учили их быть смелее, сильнее и мудрее, обязательно находился отважный герой. Тот, кто бросал вызов судьбе. Мужчина, воин, верный сын и будущий хозяин спасенных земель.
– Семь дней и семь ночей не отнимал Бляго свирели от пасти. – Шариф перевел дыхание. – Но чутко следил он за дорогой, единственной, что вела к нему. Знал дракон, что придет за свирелью смелый Ашамез. Так и случилось. Все семь дней и семь ночей гнал Ашамез своего коня.
– Акоза? – вырвалось у Айсэт.
Как бы им помог конь Шарифа! Бережно понес бы своего всадника по лесу, фыркал, укоряя за то, что хозяин доверился Айсэт.
– Моему Акозу польстит подобное сравнение. – Губы Шарифа дрогнули, улыбка не вышла. – Не было в мире коня послушнее и быстрее, чем у Ашамеза. Каурой масти был конь, а значит, ноги его не знали усталости ни днем ни ночью. Натянул Ашамез тетиву и на скаку пустил в Бляго стрелу. Отскочила первая стрела от железной чешуи дракона. Пустил Ашамез вторую, но та ударилась в тяжелое веко. Рассмеялся Бляго и заиграл с новой силой. Застонала земля, поднялся ветер, вывернулись моря и хлестнули в небо, задрожал свет, подскочили и закружились горы, все покрылось туманом. Ударил Бляго хвостом – и обрушился на всадника с высоты. Разворотило коню грудь, сломало ребра. Отлетел Ашамез от удара и чудом жив остался, но не уцелели стрелы. Тогда Ашамез обратился к душе своего коня, вымолил у него прощение и благословение, натянул тетиву и вложил в нее кость верного скакуна. Полетела чудесная стрела в дракона и пронзила шею. Брызнула ядовитая кровь, испугалось обезумевшее солнце, взобралось на небо, а черно-белая свирель упала в кровь дракона и пропала в ее ядовитом болоте. Так вернулись в мир покой и благодать. Но, – Шариф захрипел и поднял руку в предупредительном жесте, чтобы никто не помогал ему, – как водится, за покой и благодать нужно отдать не одну и не две смерти. Ядовитая кровь попала и на самого Ашамеза – и молодой герой пал рядом с поверженным драконом.
– Три смерти, – хихикнула Дахэ, – но не четыре, не четыре. Когда мы будем есть белку?
С ней творилось что-то странное. Куда делась спокойная уверенность и гордый поворот головы? Дахэ больше не притворялась заботливой, но и прежней не была. Дергалась, озиралась по сторонам, прислушивалась к чему-то, низко опускала голову.
– Почему их должно быть четыре? – поинтересовался Шариф.
С Дахэ он разговаривал без усмешки.
– Потому что в твоей сказке четыре мертвых тела. – Глаза Дахэ забегали. – Ты считаешь похищенную девушку, коня, героя, но забываешь о погибшем чудище.
Шариф споткнулся, словно Дахэ выбила почву из-под его ног. Айсэт ждала: сейчас он остановит Дахэ, что заспешила вперед. Но он закашлялся. Кровь брызнула на ладонь, он не успел прикрыть рот.
Все произошло слишком быстро. Кровь, крик Дахэ и свист воздуха в ушах от резкого падения. Айсэт потеряла опору, шея хрустнула от рывка, голова встретила вздыбленный корень и заскользила по земле. Шариф метнулся за ней, но пропал в мельтешении деревьев. Проскочила мимо прижавшаяся к дереву, визжащая Дахэ. На Айсэт сыпались листья, комья земли набивались в волосы, глаза и рот, ломались ногти. Она пыталась схватиться за корни и ветки кустарника, но попадались скользкий мох, камни и колючки. Все силы уходили на то, чтобы сбросить с ног крепкую петлю, что подсекла ее и поволокла от Шарифа и Дахэ. Перед глазами застыла окровавленная пятерня, Шариф вскинул руку ей вослед. И белка… мертвая белка тоже скакала перед взглядом, Дахэ прикрылась ей от ужаса, что вырвался из леса.
Не тревожь лесной тиши россказнями, иди тихо и дойдешь куда надо. Будешь попусту болтать – лес накажет. Они нарушили покой леса сказками о драконе – и вот из чащи пришел Бляго…
«По горным хребтам ползет огромный змей, и кольца его вьются по лугам и охватывают озера. Пойдут дожди, поднимет змей голову, выпьет целую тучу. Подставит брюхо солнцу – и ослепнет светило, отразившись в его чешуе. Распахнет пасть – поглотит целую деревню. А если зашипит, то от звука его голоса похолодеет в тебе кровь; посмотрит в глаза – и не сможешь ты ни двигаться, ни говорить, ни дышать более».
Завизжала Дахэ. С невероятным усилием Айсэт изогнула шею, чтобы увидеть, как ее подкидывает и подхватывает хвост другого змея. Лес шевелился и полз, сотни змей – маленьких, больших и огромных – заполонили его. Их тела переплетались, змеи заползали друг на друга и поднимали плоские головы в поисках пищи. Шариф исчез в плотном клубке серых, зеленых и черных чешуйчатых тел. «Он не выдержит. Он умрет», – трепыхалось сердце Айсэт. А за громким его биением смеялась девочка-птица.
Змей оторвался от своих сородичей, проложив путь поверх их движущейся массы. Айсэт боролась, несмотря на то что петли покрыли уже и плечи, а голова билась о корни деревьев. Вокруг собирались тени, но их тьма приходила не из леса, она выползала из змея. Айсэт теряла сознание, погружалась во мрак и видела всадников, скачущих навстречу друг другу по берегу моря. Копыта лошадей раскидывали круглые гладкие камни.
Всадники сближались. Айсэт больше не чувствовала ударов, скрежета чешуи о стволы, собственного прерывистого дыхания и биения сердца, что металось в хватке колец. Пока тени не сомкнули густую тьму вокруг нее, увидела на дереве девочку-птицу. Но и тут обманулась. На нее таращилась девушка одних с Айсэт лет, и золотистые длинные волосы ее вились как змеи по ветвям. А глаза напоминали два камня с берега моря, круглые и равнодушные. Хвост змея накрыл лицо Айсэт, она упала в сеть, брошенную тенями, в грохот конских копыт и крики всадников. Но не рядом, не под ноги коней, не в море, как было с иныжем, не на гальку, мокрую от волн. А в тело девушки, которая стояла на берегу между приближающимися воинами и прижимала к груди белый платок. Ее полными слез черными глазами смотрела Айсэт на всадников и разделяла привязанность к каждому. Потому что то были отец и возлюбленный девушки.
Впервые Айсэт захотела остаться в видении, что открыли тени. Увидеть, как всадники соскочат с коней или скрестят клинки, не покидая седел. Но за одним падением последовало другое. Змей дернул ее за ноги и устремился вниз. Айсэт задохнулась, крик застрял в горле, слившись с криком девушки. Глаза заволокло алым, и снова перед ними возникла окровавленная пятерня. Айсэт ухватилась за эту руку, но не удержала, полетела вслед за змеем в пропасть. Ее тащило вниз с головокружительной быстротой. Лес обрывался утесом, и змей бросал сильное тело на неровные уступы.
Один из всадников убил девушку, заколол кинжалом, а Айсэт достались острые камни. Если бы она могла – не телом, так душой – обернуться птицей, как пригрезившаяся лесная колдунья, упорхнула бы от змея. Взвилась над лесом, над пропастью, над болью и нашла бы выход из пещеры. Куда бы полетела она? В деревню или к морю? А может быть, затерялась в тенях и подглядывала за чужой жизнью?
Тени отступили. Темное море разорвал солнечный луч. Солнце заиграло на чешуе змея, и на миг Айсэт вобрала в себя красоту смерти. Солнце приблизилось, ослепило, глянуло прямо в лицо и отрастило когти и клюв. Вонзило их в тело змея, вырвав изрядный кусок, исчезло в слепящем свете, чтобы снова вынырнуть из него и напасть. Змей зашипел. В яростном шорохе раздвоенного языка слышался шум ветра, но его заглушил другой порыв. Огромные крылья вознесли орла над змеем, раздался клекот, похожий на рокот камней, обрушившихся со скалы. Когти сомкнулись над головой Айсэт, изранили хвост змея, лязгнули у шеи и выдернули ее из чешуйчатых колец. Змей собрал кольца и выбросил свое тело высоко над крутым спуском, по которому уносил добычу, но не достал до орла.
Когти орла, острые и удивительно горячие, зацепили Айсэт, разорвав остатки корсета и рубашки, но все же не пронзили насквозь. Птица несла ее ввысь. Слезы срывались с ресниц. Айсэт считала их и свои последние минуты. Внизу расстилалось владение горного духа. Одно, второе, третье… маленькие отражения небес цепочкой проплывали внизу… Четыре, пять, шесть… Люди верили, что у небосвода семь твердынь, и за седьмой живет верховный бог. И их в самом деле оказалось семь. Семь синих глаз наблюдали за тем, как закрывались глаза Айсэт.
Рождение и смерть походят друг на друга. Они повязаны болью, кровью и страхом. И большим, за чем человек следит со стороны и видит сам себя и мир вокруг из-за слегка приподнятой туманной завесы, которая в любой момент откроется или упадет.
Туманом наполнили Айсэт запах и пар болот. Гнилые воды исторгали смрад, отравляли маленькие глотки, и без того короткие, резкие. Грудь и шею жгло, глаза слезились, ноги не слушались. А руки сжимали крепко. Но не руки Айсэт. Одни прятали жизнь, другие обещали ее сберечь. Жизнь, крохотную, пугливую, еще не обретшую имени.
Еще не ставшую Айсэт.
Она видела пару, бредущую в тумане гнилых вод: Калекут прижимал к себе Дзыхан, Дзыхан обнимала живот.