– Мы все летели в пропасть и ждали, что упадем на острые камни и души наши вместе с кровью войдут в землю, чтобы вернуться в объятия если не родных матерей, то нашей общей праматери. Но могучие крылья затмили солнце и поделились с нами силой. Слетел с темнеющего неба настоящий наш жених, явился спасти нас и сделать женами. И дать нам сестриц, одну за другой.
– И вот ты пришла к нам, сестра, – вторили девушки. – Сегодня у нас большой праздник. Ведь открылись двери сразу двух домов, и имена двух сестер звучат сегодня у спокойной воды.
Старуха подняла палку – девушки расступились, подтолкнули Айсэт к ней, а сами неиссякаемым ручьем двинулись следом. Чишхан опустила ладони на плечи Айсэт и приросла к ней.
– Они всегда квохчут. Дай им повод, они и лягушку сестрой назовут, – три-бабушка шла резво, хоть и припадала на левую ногу, – потому что неизвестно им одиночество озерного берега. Ни тишины, ни покоя не терпят они, ищут таких же крикливых жаб.
Айсэт вели по берегу. Слепящая белизной полоса озера осталась справа. Сквозь просвет, открывшийся, когда девушки пропустили свою три-бабушку, Айсэт успела заметить, насколько чисты и прозрачны озерные воды. В них отражалось небо, плыли облака, вдалеке темнела кайма гор, по которым к берегу спускались сосны.
– Говорю им, что ты не сестра, а они знай себе талдычат одно и то же, – продолжала три-бабушка. – Им что мяса кусок, что сена стог. Лишь бы свежая кровь да новый дом, в котором целый год станут песни петь.
Три-бабушка пошла медленнее. Чишхан опустила одну руку, и Айсэт сумела повернуть шею. Вдоль берега стояли дома. Ни дворов, ни дорожек, ни садов. Круглые домики близнецами росли из темного озерного песка, чередой одинаковых белых стен, соломенных крыш, черных дверей.
– Им бы по местам сидеть, пока над миром живых совершит луна двенадцать полных циклов, да ждать жениха своего. Но по привычке все бегают друг к дружке, выцарапывают из угасшей памяти истории, которые и случались-то вовсе не с ними. Ведут свои сказки, плачут и смеются. Даже ждать толком не умеют. С достоинством ждать.
Девушки становились у домов, подходили к дверям по одной и устремляли взгляды к озеру. Айсэт заметила, что у многих волосы серебрились сединой и глаза покрывали бельма. С гладких молодых лиц глядели старые, слепые глаза.
– От первой до последней собрались, – сказала три-бабушка. – Где это видано, чтобы у хозяйки своего дома не было.
– Вы ведете меня в свой дом? – Айсэт посмотрела на ее шею, на морщины, изрезавшие смуглую кожу, на отвисшие мочки ушей, завитки белоснежных волос, выбившиеся из жидкой косы.
– Ха, – почти выплюнула три-бабушка, – воображаешь, что я первая, кто канул в небытие? Умной-разумной себя считаешь? Кто ты там, девочка? Дочь ведьмы? Ученица колдуна? Я уж и запуталась, кем ты еще себя возомнила.
– Я думала, раз все они здесь… Чишхан, Нафын, Кубэ… я ведь знала их, знаю, – Айсэт подбирала слова, но выходило плохо. – Я всегда думала, что горный дух пожирает невест.
– Любая женщина обручается со смертью. Чтобы родиться женой, нужно умереть невестою. Чтобы стать матерью – умереть девицей. Нас пожирает время, девчонка. А мы стараемся пожрать его, рожая детей.
– Сыночка, – пролепетала Чишхан, – нам бы, сестрица, сыночка. Тогда и жених наш останется доволен. Три-бабушка правду говорит. Тогда и озеро наше засияет ярче. И дом наполнится счастьем.
– Горному духу нужен сын? – спросила Айсэт у Чишхан. – Для того он и согласился принимать невест? Все ради сына?
– Какому духу? – подивилась Чишхан. – О чем ты, сестрица? Есть у нас дома, есть у каждой жених, и живем мы тут, не зная никакого горя, кроме одного. Никто из сестер не понес дитя. Сколько ни приходят, все пустые.
– Нет здесь первой и последней, есть круг, – ответила три-бабушка.
Дома тянулись по берегу, теряясь в слепящих отсветах воды. Айсэт показалось, что идти придется не день и не два, если вдруг старуха решила обойти их все. Но поток девушек иссяк прежде, чем они сделали с десяток шагов. Сколько бы ни было сестер, сколько бы ни ждало домов, они все заняли свои места у черных дверей в одинаковых позах.
– Дни проходят, долгие и короткие, сменяются ночами. Ночи складываются в месяцы. Месяцы талой водой текут в озеро, чтобы из одного стать другим, из другого – третьим и так выплакать семь синих глаз. И приходит новая сестра, и орел отбивает ее у объятий смерти. Песок растет в новый дом, и хозяйка открывает черную дверь. А после приходит к ней долгожданный жених и делит одну ночь из многих ночей одиночества.
Чишхан встала у своей двери. На плечах Айсэт остались мокрые следы, вода заструилась по телу, и она поняла, что стоит возле старухи совершенно голая.
– Ни к чему, – прошамкала три-бабушка, глядя на то, как Айсэт силится прикрыться, – ты же видела, каким человек является на свет. Если умерла, должна родиться. А если родилась, то входишь в мир свободной от любых оков. К тому же твоя одежда никуда не годится. Грязь и пыль, мед и кровь, страх и боль – вот что ты принесла на ней. Озеро не примет твоей нечистоты.
– Со мной были еще двое, – Айсэт закрыла грудь рукой. – Мужчина и женщина. Их тоже забрали змеи. Принес ли орел еще кого-то? Шариф и Дахэ. – Другой рукой она распустила косу. Длинные волосы скрыли наготу. – Шариф ранен, он умирает.
– Потому что ты, ученица колдуна, ничего не знаешь, ничего не можешь, – три-бабушка щелкнула зубами, – не так ли? Настоящие знахари всегда отмечены высшей силой. Но твоя-то метка где? Кого и как тебе лечить?
Она обожгла взглядом пустую щеку Айсэт и сплюнула на песок.
– Он бился с иныжем. – Айсэт не собиралась оправдываться перед злой старухой, повернулась к Чишхан. В отличие от остальных девушек та еще не вперилась в озеро, стояла у дома и с интересом слушала. – Ранили его клинком из деревни, где питается великан. Рана почернела, и он погибнет, если не помочь.
Три-бабушка жевала губы. Нос шевелился; возможно, она бормотала что-то. Чишхан открыла рот, как любопытный малыш.
– Их тоже поймали змеи. Если вам, – Айсэт обращалась к три-бабушке, но смотрела на Чишхан, – известно, где они, молю: помогите. Мне было видение лесной ведьмы, девочки с крыльями совы, – отчего она сказала, что крылья девочки походили на совиные, ответить Айсэт не сумела бы. Но слово вырвалось, и было правильным, – что у берегов озер найдется тот, кто сможет излечить Шарифа.
– Я не вижу, чтобы ты молила, – три-бабушка разлепила блестевшие от слюны губы, – вижу пока, что умеешь жаловаться. А жалоб редко бывает достаточно. Но есть те, кто умеет. И молить, и убеждать. И предложить что-то ценное взамен.
– Мне предлагать нечего, – сказала Айсэт.
– А то я сама не вижу. – Три-бабушка указала на ее живот: – Нагота – вздор, ерунда, а вот пустота… нам пустых и без тебя достаточно. Потому ты и не сестра им, как бы много они ни радовались.
Оставался последний дом. Три-бабушка перевела палец на дверь.
– Пока тут встань, но входить не смей. Волосы назад откинь, лица не прячь, – приказала она, – раз уж явилась.
– Если вы пускаете женщин, тогда, возможно, вы помогли Дахэ? Змей принес вам Дахэ? – Айсэт должна была достучаться до нее. – Она невеста горного духа!
Старуха растянула гнилой рот.
– Мы-то знаем. Никто другой не живет здесь. Никому другому место не отыщется. Мы все тут невесты, – она махнула жилистой рукой на дома, которые выстроились на берегу, – разве же ты слепая? Не видишь, не узнаёшь? Все до единой здесь. И сестру свою призванную примут с радостью.
Дверь открылась. Из дома на песок ступила Дахэ. На голове ее вились косы, украшенные желтыми цветами. Впереди себя Дахэ несла большой живот, обтянутый бледно-зеленой тканью нового платья. В руках держала голубой сае и темно-синий кафтан.
– Дахэ! – вырвалось у Айсэт. – Как же это?
Как она могла не понять! Права старуха, щерящая рот, она слепа. И глупа. Беспросветно глупа, непутевая ученица Гумзага! «Позор или смерть», – сказала Дахэ. И Айсэт решила, что Дахэ не примет позора из-за гордости. Но не это снедало избранницу духа. Она не боялась мнения людей, да и красоте ее нашелся бы лучший хозяин. И кинжал Тугуза не унимался всю дорогу. Оба умели хранить тайны, но чувства прорвались в минуты скорби. Тугуз предложил Дахэ бежать, но она отказалась от возможности, не желая лишать любимого достойной судьбы.
«Не зря мне прочили в женихи Кочаса, – застонала Айсэт. – Не зря даже тут, в подземном мире, нас свели. Я бы отлично подошла ему слепотой своей души».
Она вспомнила свадебное покрывало Дахэ, украшенное жемчугом. Привезенное издалека, бережно хранимое и столь подходящее к изысканной красоте невесты. Дахэ не покрыла им голову, сжимала, терзала его и то и дело прижимала к животу. Что-то было в ее жесте знакомое, с таким к Айсэт прибегала Чаж, делиться новостью о скорой радости в их семье. С таким Дзыхан рассказывала дочери о долгой ночи ее появления на свет, опуская любые подробности, кроме всепоглощающего ощущения страха и любви, ничуть не мешающих друг другу, гнездящихся в животе вместе с ребенком. Не раз и не два повторяла Дахэ этот жест во время пути. И гладила живот, и что-то шептала едва слышно.
«Но… Дахэ вошла в пещеру стройной девушкой. А сейчас передо мной женщина на сносях. Что поторопило ее срок? Тот же яд, что приближает Шарифа к смерти? Или все дело в лесной колдунье? Что это, Дахэ, проклятие или цена?» – Айсэт бросила взгляд на браслет Дахэ.
– Благословение, – три-бабушка откликнулась на мысли Айсэт, – единственная, кто принес с собой плод и даст нам его. Даст жениху то, что он хочет.
– Дахэ, прости меня. – Айсэт обогнула три-бабушку. Она не хотела, чтобы желтый ноготь коснулся живота Дахэ. – Я должна была догадаться. Ты сможешь простить? Разрешишь помочь?
– Ты можешь ей помочь, бесспорно. – Волосы три-бабушки растрепались, словно налетел ветер. Но и песок, и озерная гладь дремали в спокойствии. – У нее есть сестры. У нее есть жених. А скоро на свет попросится ребенок. Поможешь, заберешь то, что не принимают ни земля, ни небо.