Она ткнула за порог:
– Облачись в чистую одежду.
Чишхан и Дахэ помогли Айсэт одеться. Натянули нижнее платье, управились с петлями корсета, запахнули кафтан. Чишхан перетянула сае тонким поясом-косицей, какой носили незамужние женщины, и отошла к своему дому, отстранившись от происходящего.
– Прошу, сестра, входи, – мягко сказала Дахэ и пропустила Айсэт в дом.
Наверху, вне пещеры, Дахэ принадлежала просторная комната, здесь ей отвели крохотную, круглую и пустую, лишенную очага, с единственной узкой постелью, покрытой овечьей шкурой, поставленной поперек дома.
– Радостный день, три-бабушка. – Дахэ глядела мимо Айсэт и старухи, разговаривала с переливающимся в солнечных лучах озером. – Наши гости нами любимы!
– А не любящего нас пусть вода уносит, – поддержала ее три-бабушка. – Те же, кто решается спасти их, пусть утонут вместе с ними.
Три-бабушка издала смешок, заглушивший стон человека, сидевшего у кровати связанным по рукам и ногам. На овечьей шкуре лежали кинжал и свирель.
– Еще одна невеста, – зло сказал Шариф, увидев Айсэт. – Не много ли девиц на одном берегу?
Змей оберегал Дахэ. Обвил теплыми кольцами, нес по лесу как в колыбели. Тек струей дождя вниз по утесу. Ужас Дахэ отступил. Она дремала в размеренных движениях гибкого тела. Ее собственное тело будто обрастало чешуей, бирюзовой, мягкой, вовсе не сухой и не холодной. С чешуей к ней приходили силы, душу покидали сомнения и последние воспоминания о каком-то живом огне среди февральского снега. Дахэ уже не любила огонь, ей нравилось обращаться в змею и ползти по рассыпчатому песку вдоль озера.
Змей принес ее к древней женщине, морщинистой, согнутой в пояснице.
– Мы ждали тебя, невеста. – Женщина помогла Дахэ подняться. Пальцы тверже камня прижались к животу Дахэ.
– Собирайтесь, сестрицы, – заверещала старуха, издав пронзительное «лей-ли», – принимайте не одну из многих, но долгожданную. Полной луной пришла к нам сестра, не пустой чашей.
Дахэ узнавала девушек, которые появились перед ней. А кого не знала, о тех догадалась. Ее предшественницы, другие невесты, отданные духу, встали на колени у домов, выросших из песка, и заголосили:
– О три-бабушка, великая весть! О жених обещанный, скорее приди!
Старуха подозвала троих.
– Сестрице нужен дом, дайте ей место и платье. Дайте кушаний и вина. Научите ждать.
Дахэ тоже достался дом из озерного песка. Она стала хозяйкой. Низкую кровать покрывала белая шкура, на плетеных стенах висели ковры. В открытом сундуке лежали одеяла. А на трехногом столике умещались подносы с кашей, пирогами, козьим сыром, спелыми сливами и блюдо с копченым мясом. Дахэ выхватила кусок из подливы, щедро посыпанной травами, затолкала в рот. Взялась за пирог и сразу же выбрала самую крупную сливу, разорвав ногтями желтую кожицу и втянув в себя сок.
– Попробуй и вино, – предложили ей девушки. Они напомнили Дахэ кого-то, других подруг, молодых и прекрасных. Но лица новых и старых товарок стирались, все затмевал голод. Дахэ вылавливала мясо, уплетала пирог, набирала полные ложки каши, позабыв о несчастной белке, добытой для нее Шарифом. Она забыла и о самом Шарифе, и об Айсэт, которую змеи унесли первой. Сделала глоток вина – и сразу опьянела. Рот полнился слюной, голова – песней старухи:
«Чтобы враг ни один не сравнился с тобой
И виноградная кровь не пьянила тебя,
Чтобы верен был ты, пес сторожевой,
И послушен был нрав, будто бы у коня.
Чтоб в ремеслах росла слава день ото дня,
Чтобы в битвах великих воспели тебя
И куда бы ни шел, возвратился домой» –
Так поет тебе мать, наш сынок дорогой.
Живот откликнулся на песню и начал расти. Девушки стянули с Дахэ сае, корсет, кафтан, истерзанные ядовитым медом. Облачили в тончайший шелк нижнего платья, в золотой кафтан и широкое платье, вместившее увеличивающийся живот. Старуха пела для сыночка, которого Дахэ носила под сердцем. Дар того, кто погас в ее памяти покинутым костром, зашевелился, откликнулся словам, что обещали ему славную жизнь. Выставил ножку, натянув кожу живота, и мать – она уже почти не помнила свое имя – погладила дитя через ткань платья. Мир сомкнулся внутри нее, не унималось лишь изумление чуду, что разрасталось в ней.
– Ты принесла нам сына, сестрица, – ворковали девушки.
– Ты подаришь его жениху.
– Ты станешь каплей озера.
– Ты вернешься одной из нас.
– Все так, – соглашалась три-бабушка. – Но сперва, сестрица, ты должна нам помочь.
Дахэ, постепенно забывающая, что когда-то жила далеко-далеко от этого дивного места, своих сестер и мудрой их защитницы, обратилась в слух.
– Все что скажешь, три-бабушка. – Она поклонилась старухе.
Вино и еда сделали ее вялой и сонной, живот мешал двигаться. Дахэ переживала, что не сможет больше примерить змеиную кожу, но для три-бабушки она извернулась бы, расшевелилась. Ведь совсем скоро она поможет ее сыну появиться на свет. И Дахэ увидит солнце в мягких кудрях мальчика и с замиранием сердца найдет сходство с его неведомым, но бесконечно любимым отцом.
– Мы ждем гостей, – сказала три-бабушка. – Один из них уже на пороге. Прими, как положено радушной хозяйке. Не обмани ожиданий. Пусть оценит красоту и манеры нашей сестрицы.
Еще две девушки ввели в дом Дахэ мужчину, измазанного грязью и кровью. Дахэ оглядела его. Быть может, вот он – отец ее ребенка?
– Дахэ, – прохрипел мужчина и упал, когда девушки перестали поддерживать его под руки.
Нет, не он ее благословенный жених. Темный и страшный, тенью пробравшийся в ее дом.
– Кого он зовет, три-бабушка? – смутилась Дахэ. – Что делает мужчина в краю невест? Нашему жениху придется не по душе его присутствие.
– Верно, верно, сестрица, – согласилась три-бабушка. – Но, видишь ли, он ранен. Он приполз к нашему берегу в мольбах о помощи.
– Тогда уложим его, три-бабушка.
Три-бабушка приподняла мужчину жилистой рукой, бросила его к изножью кровати. Он не застонал, но прижал к груди ладонь.
– Не смей причинять ей вред, – проговорил он.
– У нашего гостя лихорадка, он в бреду, – покачала головой три-бабушка. – Дадим и ему вина, чтобы он набрался сил и дождался второго гостя.
Дахэ поднесла мужчине чашу, из которой сперва отпила сама.
– Не надо, Дахэ. Я вовсе не хочу пить, и ты не ешь и не пей их угощений. – Он окинул взглядом ее тяжелый живот, что сотрясался от ударов требовательных ножек.
– Видишь, радость какая! – оживилась Дахэ. – Совсем скоро сыночек родится.
– Сын Тугуза, – сказал мужчина, отворачиваясь от вина.
Имя, прозвучавшее в его устах, причинило Дахэ боль. Живот скрутило, дитя замерло. Девушки хором запричитали:
Кому не нравится счастье мое,
Кто ко мне со злом пришел –
Пусть спиной вперед ходит,
Пусть лицо его сморщится,
Взгляд всех пугает,
Передвигается на четвереньках
И никогда не отыщет своего счастья.
– Что ты, – рассмеялась три-бабушка, – от нашего жениха. Долго он ждал и, наконец, примет сына.
Сестрицы закивали. Дахэ оглянулась, чтобы разделить с ними радость. Но мужчина схватил ее за руку. Вино пролилось на пол, ушло в песок.
– Ты зачала на подходе весенних дней, – прошептал мужчина. – Не срок ему еще. И не для их жениха ему рождаться.
– Гость наш в горячке. – Три-бабушка встала между Дахэ и мужчиной. – Не пострадал бы, не причинил бы себе вреда.
Узловатыми сильными пальцами она оторвала руку мужчины от запястья Дахэ, забрала у нее чашу и подала веревку:
– Позаботься, сестрица. А я угощу дорогого гостя.
Она вцепилась в горло мужчины, сдавила и просипела:
– Пей.
Веревка обхватила его. Сестрицы достали из-за его пояса кинжал и свирель. Дахэ отчего-то знала, что рожок вовсе не волшебный, что не в его силах одарить мир благодатью или ввергнуть его в погибель.
– Вот они, оружия мужчины. Смерть и обман, – громко произнесла три-бабушка. – Но наш жених бережет нас. Ему доверимся.
Она вливала вино в рот гостя.
– Пусть сыграет нам, три-бабушка, – попросила Дахэ, повинуясь внутреннему зову.
– Сыграет, родная, – согласилась та, – вот как придет другой гость, так и сыграет.
Три-бабушка затолкала в рот мужчине кусок мяса:
– Если прежде не умрет, совсем слабый.
Девушки вышли из дома. Три-бабушка, обняв живот Дахэ, последовала за ними. А Дахэ, как добрая хозяйка, осталась с гостем. Она могла бы ждать три-бабушку, сестриц и жениха целую вечность, но свирель на постели смущала ее. Дахэ положила руку на живот, и дар, дожидающийся в нем своего часа, ударил шаловливой пяткой. Дахэ представила, как рожок играет ее рыжеволосому мальчику с голубыми, почти льдистыми глазами, и запела:
Наша гордость и наша краса,
Ты, малыш, – золотая роса,
Что упала на наше село.
Седловину горы,
Что в снегу до поры,
Для игры ты возьмешь как седло.
Кто-то звал ее сквозь колыбельную. Мужской голос, затихший в ней вместе с дурманом вина и терпким вкусом трав и мяса. Живот отзывался, и билось в нем еще одно позабытое имя. Гость смотрел на Дахэ. Он не походил на ее сына. Живые, напоенные солнцем и зеленью лесов глаза, острые, как кинжал, что лежал на ее постели, терзали ее. Дахэ пела, глядела на мужчину и просила, чтобы у ее нового жениха были такие же красивые, золотые глаза.
Шариф говорил отрывисто и явно не узнавал Айсэт. Дахэ прислонилась к двери и тоже больше не обращала на нее внимания, уставившись на озеро. Она ждала чего-то. Айсэт ждать не могла, потому что у них обоих, у Шарифа и Дахэ, почти не оставалось времени. Живот Дахэ опустился, как бывает незадолго до родов, лицо опухло, на щеках появились коричневатые пятна. По шее Шарифа распускались грозди черных прожилок, вены заполнились ядом. Айсэт подошла к нему. Сердце оглушительно билось, и она усмиряла его, чтобы раненый волк, каким мнился ей сейчас Шариф, не почуял ее страха. Он и выглядел раненым зверем, затравленным и озлобленным. Одежду его подрали когти орла, рваные рукава открывали старые шрамы на предплечьях, и к ним скоро добавятся новые, если глубокие борозды от когтей успеют затянуться. Если прежде Шариф не умрет.