о были сестрами, как все девушки Гнилых земель, как все девушки на берегу. – Она стушевалась на мгновение. – Ей было за что не принимать мою дружбу.
– Если ты о своем пятне, то, поверь, недостатки одной не отталкивают другую. Наоборот, привлекают, побуждают принять под крыло, выставляя напоказ собственное совершенство. То, что ты утратила свою метку, подорвало Дахэ сильнее любой твоей помощи.
Айсэт закрыла глаза. Она прекрасно усвоила, что Шариф всегда говорит то, что думает. Говорит без злости, открыто и прямо и требует подобной честности от других.
– Ее мучило другое пятно. Тугуз.
– Снова Тугуз? Он следует с нами четвертым весь этот путь.
– Наши семьи жили на окраине деревни. Мы дружили с Тугузом. Пока Дахэ не научила меня, что и кто кому принадлежит.
– Тебе пришелся по вкусу ее урок?
Айсэт поморщилась. Шариф спрашивал так, будто присутствовал в их игре с нагучицей и орехами.
– Вся наша недолгая дружба с Тугузом полнилась разговорами о Дахэ. И я слушала его речи, потому что мне нравилась сила его любви. Он будто бы родился для Дахэ. А она – для него.
– Ты тоже любила Тугуза? – спросил Шариф. Вдалеке разбежался и затих последний зов грома.
Айсэт открыла глаза и натолкнулась на его суровое лицо. Подвижные губы обратились в узкую тропу, с которой легко было сорваться в пропасть.
– Я любила его доброту. А Дахэ – его страсть. Она и дала всходы. Я никогда бы не поверила, что тот Тугуз, который столько же раз, сколько встречалось нам камней на пути к кузне у испыуна, повторял имя Дахэ, мог отказаться от нее. Возможно, годы вдали от нее остудили его пыл. Он вернулся с иными чувствами и намерениями. Или же, – «Я не хочу, не стану верить в подобное», – страсть переросла в одержимость, и он решил взять свое силой. В любом случае он отказывался не от Дахэ, что бы ни случилось между ними, лишь от ребенка. В его понимании он никогда не предавал ее, – закончила Айсэт пылкую речь и сникла. – Но Дахэ считала иначе. И не согласилась бежать с ним.
– Он тоже умел думать, вот и все. – Шариф расправил широкие плечи. – Не надо искать подвоха, смысла и противоречий. Он умел думать и принимать удары судьбы. Одним шрамом больше, сыну кузнеца не привыкать к боли.
– Я не думаю, что он смирился. – Все в Айсэт воспротивилось его рассуждениям. – Дахэ ни за что не полюбила бы человека, склоняющего голову перед невзгодами.
– Ты бы не полюбила такого, – терпеливо сказал Шариф. – А Дахэ нравилось видеть его склоненным пред ее красотой. Она снисходила до его страсти. Она могла поддаться минутной слабости, ведь все мы заранее прощаем себе подобные мгновения. И вполне могла вернуть свою гордость единственным способом, который видела и считала правильным. Она вошла в пещеру ради собственной чести. Смерть искупает многое, Айсэт. Но если тебе не по душе мое разъяснение, прими другое. Мы теряем и плачем, но слезы высыхают, и последующие дни делают явными скрытые до того сокровища. Мы не отказываемся от подобных даров, утираем слезящиеся глаза, стряхиваем соль с сердца и понимаем, что жизнь всегда хочет длиться. И Тугуз примет жертву возлюбленной и понесет ее в сердце своем. Но найдет в веренице дней красоту Нану, и там, наверху, зазвучит свадебная музыка, которую мы уже слышали в деревне, что подсунул нам дух.
– Не говори подобного! Ни ты, ни я не можем знать, что творится в чужих душах.
– Мы и в своих не можем разобраться, – произнес Шариф и послушно замолчал.
Айсэт тоже собиралась молчать, позволить лодке нести их по озеру. Но вопросы теснили грудь:
– Почему же они остались золотыми? Сын Дахэ ожил, задышал.
Шариф явно размышлял, дозволено ему говорить или нет.
– Потому что они не настоящие, – сказал он после раздумий, – они не рождались. Их создали мертвые, а не живые. Сын Дахэ – другое дело. Золото сошло с него, потому что сразу три бьющихся сердца привели его в мир. Тугуз, Дахэ и ты.
– Я не сделала ничего. – Айсэт жалела, что в голубом платье не было широких рукавов, чтобы спрятаться за ними.
Золотые младенцы из вод материнских чрев погрузились в воды озера. Живые или мертвые, не ощутили боли и отчаяния, оставшись в привычном темном, полном влаги мире, очерченном круге, где никто не мог причинить им зла.
– Старуха не зря требовала от тебя принять роды. Прикоснись она к жизни, получила бы смерть. Боюсь, слуге духа передалось проклятие хозяина. Как бы ни облачалась она в солнце и в перья, она пленница тлена и иллюзий.
– Ты слишком хорошо осведомлен об участи духа, – вырвалось у Айсэт.
В этот момент чувства, которые она обнаружила и отрицала по отношению к Шарифу, замерли, спрятались. И Айсэт желала, чтобы его не было в лодке. Или же чтобы вместо нее с ним плыла Дахэ. Но Шариф не исчез, он ответил:
– Просто и я умею думать.
Айсэт отвела руки от лица, Шариф ковырял борт лодки. Промокший, в рваной одежде, с прядями, прилипшими к лицу и шее, он не выглядел тем уверенным, наглым чужаком, который входил с ней в пещеру. Улыбка его, которая не гасла, казалось, никогда, вырисовывала скорбные линии в уголках рта, желтые вкрапления в усталых глазах проступали явнее. Нет, он точно не оправился до конца, хотя рана на груди сомкнулась выпуклым извилистым червем шрама.
– У тебя много шрамов, – невпопад произнесла Айсэт. – Откуда они?
– Это все мои дороги, меня много носило по свету. И частенько роняло. А я не собирался уступать и поднимался.
Айсэт представила, как много открылось ему за те годы, что он провел вдали от Гнилых земель. Свободный от их проклятия, искал собственные пути, падал и вставал по своей воле. Зачем же он вернулся в края, где никогда не обитала свобода? Зачем оставил целый мир ради их крохотной деревни?
– Мне очень жаль, что ты потерял… – Имя Дахэ застряло в горле, память о ней воспротивилась сожалению. Она никогда не принадлежала Шарифу, несмотря на старые договоренности и традиции. Дахэ бы многое поведала о свободе, которую не могли дать другие, но которую человек брал сам, а потому Айсэт печально выдохнула: – Невесту.
– Много птиц на свете, – Шариф говорил без эмоций, – но я последовал лишь за одной.
Он вглядывался в озерную даль и хмурился от солнечного света, бьющего в глаза. И Айсэт вновь не удержалась:
– Впереди нас ждет еще шесть озер. Но мне сполна хватило первого, я не хочу глядеть в остальные. Не хочу знать, что нас ждет.
– Разве ты откажешься от своих родителей?
Свирель Шарифа звучала над озером. Он больше не подбирал веселых мелодий, повторял один и тот же печальный наигрыш. Шариф тоже оплакивал Дахэ, и Айсэт устыдилась гнева, который обрушила на него. Мотив жаловался и сетовал. Оборачивался то льющейся по камням водой, то шепчущим в тростнике ветром, то непроизнесенными, но осязаемыми словами. Из каких земель принес его Шариф? Золотое озеро – так про себя назвала Айсэт прибежище детей – успокоилось. Солнечные лучи заливали все за бортом их маленькой лодки.
«Я умерла, – Айсэт ловила игру света на воде, – утонула еще в пещере. И не тело, душа скитается по подземному миру. Я не смогу вернуться к родителям. Зато они придут ко мне, совсем скоро. Кто знает, может, они уже ждут меня за семью озерами».
Солнце пригрело спину, Айсэт сползла со скамьи, оперлась о борт и задремала. Она спала бы вечно, куталась в тепло и покрывалась золотом солнца. Опустилась бы к младенцам и указала им путь, озарила воды подаренным светом, спела бы песню, подсказанную свирелью. А потом приказала бы птице, что умела обращаться в человека, унести их по одному. Пусть выведет детей из пещеры и найдет им матерей и отцов. Где-то далеко от Гнилых земель, где еще есть счастье. Потом вернется за Айсэт, золотой и неподвижной, подцепит когтями, потратит немного сил, чтобы поставить ее у входа в пещеру истуканом. Айсэт послужит людям еще как символ запрета: никогда не входи, глупец или храбрец, в сокровенный мир горного духа.
Айсэт раскрыла рот, чтобы позвать птицу. Солнце заполнило горло и вырвалось с обжигающим кашлем. Птица, отделившаяся от света, ударила ее клювом, разбрызгивая солнце вперемешку с кровью.
Айсэт распахнула глаза и тут же зажмурилась. Шариф тряс ее за плечи, за спиной его раскрывались два огромных каменных крыла – скалы над бьющейся о бурные пороги лодкой.
– Держись, – закричал он. – Да открой ты глаза и держись!
Айсэт вцепилась в его ноги, лишив равновесия. Шариф чуть не упал за борт, но устоял.
– Не за меня, за борта держись, а лучше за скамью. Айсэт, приди в себя!
Айсэт сильнее прижалась к его ногам. Вода заливалась в лодку. Била по спине. Кидала в лицо колючие брызги. Свет иссяк. Скалы смыкались над головой. Белый камень по обеим сторонам от лодки в издевку над жалким суденышком извивался дугой, образуя длинные складки, по которым бежали струи воды. Буйный поток кидал лодку вверх и вниз, поднимал над водой и погружал в густую пену. Золотое озеро изгоняло их, передавало на милость бешеного нрава следующего ока, что пряталось за грозными скалами. Лодка скрипела и трещала.
– Она выдержит? – возглас Айсэт потонул в грохоте воды.
Шариф сумел отцепить ее от себя. Он все еще сжимал в кулаке свирель.
– Не оставляй меня, – взмолилась Айсэт.
– Голову вниз!
Вместе с их криками расступились скалы, взлетела лодка и просвистела стрела. Из темно-красного ока второго озера поднимались волны и обращались во всадников, несущихся навстречу лодке. Они вскидывали луки и стреляли. Что было водой, становилось оружием и искало свою цель.
Шариф накрыл собой Айсэт.
– Невозможно, – прошептали и Айсэт, и лодка, хрустнув передней скамьей, в которую угодила стрела.
Из рева порогов они угодили в лязг оружия и ржание коней. Лодку выбросило в сердце битвы.
– Они сражаются не с нами, – Шариф вытянул шею, вокруг летали стрелы и звенели кинжалы, – они ведут бой друг с другом. Нет, не вставай.
Лодку бросало от всадника к всаднику. Ноги лошадей бились о борта, превращаясь в мелкие капли. Воины вылетали из поднимающихся волн и опадали вместе с ними. Айсэт задыхалась под тяжестью Шарифа, его длинные волосы скользили по ее лицу. В глазах его – единственное, что Айсэт видела ясно, – переливалось пламя. Он выпрямил руки, подтянулся, и вместе с воздухом к Айсэт пришел страх. Шариф намеревался вмешаться в бой.