Солнце снова скрылось. Но не тучи затмили его, а волны, идущие с двух сторон. Обращающиеся в людей с искаженными яростью лицами, с высоко вскинутыми клинками. Озеро бурлило лаем сорванных криками глоток. Поглощало кровь, вырывающуюся из ран, накатывало на лодку, захлестывало Айсэт. Шариф встал во весь рост, с головы до ног измазанный кровью, которая не желала обращаться в воду. Плечи его развернулись. Он будто прибавил в росте. Кинжал обратился в сторону старца, скачущего на багровом коне с развевающейся пенной гривой. Айсэт приподнялась из своего жалкого укрытия, чтобы удержать Шарифа, не дать прыгнуть в пучину сражения, и отшатнулась. Она узнала старца, озаренного жемчужным венцом. Седая борода разметалась. Кудлатые брови нависли над темными глазами. Ноздри раздувались почти так же яростно, как ноздри несшего его коня. Он направил саблю, плоскую, кривую, хищную, на Шарифа и приближался неумолимо, поддерживаемый волной остальных всадников. Навстречу мчались его враги. Шариф не видел их. Околдованный надвигающимся валом, он и не думал оборачиваться. Но Айсэт вертела головой и стонала от ужаса. В нос ударил горький аромат крови, испарины коней и людского пота, в котором смешались гнев, страх и исступление. Лодка отяжелела от крови. Айсэт отплевывалась и хватала Шарифа за ноги, но соскальзывала, качающийся борт бил по подбородку. Айсэт падала и вставала, чтобы снова упасть. Всадники мчались, их не останавливали потери. Впереди скакал старец, и Шариф ждал его, раскинув руки. Он походил на окружавших их воинов, бледный, с неистовым взглядом, омытый водой. Волны схлестнулись над лодкой и расступились, открывая пространство для старца. Сабля вошла в грудь Шарифа и вышла из-под лопатки. Старец ворвался в его тело вместе с разъяренным конем, прошил насквозь и скрестил клинок со своим настоящим врагом. Молодой воин одним ударом снес старику венценосную голову и выпустил в озеро его кровь – темно-зеленую, густую, пахнущую застоявшейся водой, землей и больным мхом. Хохот пронесся над сражением. Айсэт, плохо владевшая собой, не сразу поняла, что смех исходил от Шарифа. Он повернулся к победителю и прокричал:
– Ты сумел сокрушить море! – опустил кинжал и глянул на Айсэт. – Соберись. Это не конец. Всего лишь второй.
К кому он обращался? К всаднику, сбрасывающему безголовое тело старика с коня? Или все же к Айсэт, что стояла на коленях и наклонялась за борт? В буром от бушующей крови озере тонули мертвые воины.
– Его гневу никогда не будет конца. – Шариф дернул ее обратно в лодку. Айсэт успела заметить водоворот, поднимающийся со дна. Он собирал тела воинов, нес к поверхности. Волны, замершие на краткий миг победы, поднялись, подкинули лодку.
Айсэт полетела. Удар воды подбросил ее, ветер поднял еще выше, и она почти увидела солнце над гребнями накатывающих волн. Птица расчеркивала высокое небо. Наблюдала.
Лодка рухнула вниз, чудом не разбившись. Волны понесли ее вперед бешеной скачкой вернувшихся всадников. Они прибывали, их битва продолжалась. Старец наставил саблю на лодку, и жуткий утробный крик прорезал путь к следующему перешейку в скалах. Волны нагоняли ускользающую лодку, но из ока, полного войны, Айсэт и Шарифа стремительно выносило в яркую бирюзу.
Первое озеро, кристально чистое в лучах солнца, бледно-серое под пасмурным небом, золотое внутри, отражающее горы и лес, – приняло их с равнодушием. Для него лодки будто и не было, как и младенцев в глубине. Второе обрушило на Айсэт и Шарифа битву и не хотело выпускать чужаков из плена волн. Третье так и манило. Его тоже окружали горы, но не белые и голые, а сплошь в кудрявых ветвях горного дурмана[25], на которых покачивались желтоватые цветы. Айсэт вдохнула сладкий аромат, раскрывшийся перед ними. И боль, бьющая в виски, исчезла. Унялась дрожь, превращающая движения в нелепые рывки, выровнялось дыхание, и сердце перестало грохотать лошадиной скачкой. Озера дали им время войны и время мира. Скорее всего, так мир и должен благоухать, пьянить и обволакивать.
– Не отстает.
Шариф опустился в лодку. Аромат успокоил и его. Он перестал высматривать позади погоню – волны или всадников, сел на скамью и поднял ноги. Обувь от души напилась воды. Айсэт тоже забралась на скамью с ногами. Подол голубого платья облепил голени, она отжала его. Шариф рукой вычерпывал воду из лодки. Озеро принимало багровые капли, отнимало у них ярость и оставалось незамутненным.
– Кто? – вздрогнула Айсэт.
Шариф чуть повел бровями – «наверх посмотри».
– Кружит без устали. – Солнце спустилось со своего полуденного ложа, но птица летела все так же высоко, и перья ее сияли. – Наша старуха с нами.
– Я увидела ее в начале пути, еще в лесу. У врат и в деревне. А после у каменного стола, где… пыталась вылечить тебя. Там она явилась мне девочкой. А после… – Айсэт вспомнила пустоглазую девушку в лесу, – показалась в еще одном облике. Юной девы.
– Девой она мне не попадалась, – хохотнул Шариф. – Но у испыуна, – он вонзил кинжал в скамью, вытащил и убрал за пояс, – в бреду или нет, она пришла ко мне. Терзала рану острыми когтями, вырывала куски клювом. Я думал, это боль обрела форму. И не сгонял ее, надеясь, что жадная тварь скорее закончит дело и дух мой отлетит к предкам. Но она все старалась, погружая клюв и когти глубже в плоть. А после обернулась девчонкой.
– И Дахэ видела ее. Девочку. И даже больше, приняла от нее браслет. Она пришла ко всем троим. У Дахэ я уже не смогу спросить, но, Шариф, – на мгновение она задержала дыхание. Второй раз она назвала его по имени, – она что-то предлагала тебе?
– Убить тебя и исцелиться. – Ни один мускул не дрогнул на лице Шарифа, и Айсэт тоже окаменела.
– Но ты жива. – Шариф отодвинулся от правого борта лодки, устроился ровно посередине скамьи. – Как видишь.
Айсэт разлепила губы, хотя ей почудилось, что они закрылись если не навсегда, то на весь оставшийся им путь, сколько бы он не длился:
– И ты.
– Жаль, мы не узнаем, кого она предложила убить Дахэ, – усмехнулся Шариф.
– Но мы знаем, – с грустью поправила его Айсэт. – У Дахэ она забрала все, что смогла. Как Бляго из твоей легенды.
– Она испытывала нас, – произнес Шариф. – Убей я тебя, мне никогда бы не выйти из леса. Убей ты меня… что ж, у тебя была возможность куда лучшая, чем у меня, но ты не послушала ночных шепотков – и вот мы плывем по озерам. А Дахэ, она хотела обмануться, хотела забыть…
– Это отобранный дар, – воскликнула Айсэт. – Помнишь, безликий демон у железных врат сказал, что заберет у каждого что-то особенное. Дахэ думала, что дара лишилась я. – Айсэт непроизвольно дотронулась до щеки и тут же отдернула руку. – Но она забыла Тугуза. Забыла свою любовь к нему. Та ложная свадьба, она поверила, что он любит Нану, и вырвала его из сердца, изгнала из памяти. Бесценный дар отнял у Дахэ жестокий привратник.
– А у нас он отнимет?.. – задумался Шариф. – Погоди, я помню. Жизнь и выбор. Жизнь… знаешь, ее отнимают у всех. Нам определены начало и конец.
– Дахэ тоже так говорила.
– И не ошибалась. Ни того ни другого мы не просим, не ждем, ни тому ни другому не радуемся. Ребенок плачет, появляясь на свет, оттого что его вырывают у небытия. Умершего оплакивают, потому что его отняли у жизни. Я бы больше волновался за выбор. С его помощью мы сочиняем свою жизнь.
Айсэт недоверчиво покосилась на него. Он поймал ее взгляд:
– А ты думаешь, боги играют нами, как я играю на свирели? Нет, боги лишены цели, они существуют как солнце или ветер, как море или горы. Они есть, и они могущественны, но они не выбирают нам судьбу. Встают на пути, как преграды, и ждут, что мы опустимся перед ними на колени. Но я давно решил, что лучше уж пусть боги нам кланяются. Не будет нас – и их не станет. Так что за свой выбор я буду бороться, и ты, Айсэт, ни за что не отдавай его ни безликому демону, ни горному духу.
Шариф отодвинулся по скамье еще немного, но потом будто вспомнил, что левый борт никуда не делся, и снова вернулся на середину. Айсэт обдумывала его слова. Они не походили ни на один из уроков Гумзага, ни на то, чему с детства учили ее отец с матерью. Они звучали чуждо и неправильно, с вызовом и непокорностью. И нравились Айсэт. Она осторожно поднялась и села рядом с Шарифом.
– Ты можешь сыграть для меня?
– Конечно. Игра меня успокаивает.
Шариф подобрался, поправил ободранный цый и повел песню, которую играл под шелковицей в деревне и в лесу, где на них напали змеи. Когда свирель замолкала, над озером стелился его низкий голос. В этот раз продолжил историю двух влюбленных:
Только слышу я: бурей кипят голоса.
И глаза открываю – вокруг друзей лица,
Вспоминаю, с кинжалом в руках надо биться,
Но мне сердце пронзила чужая стрела.
А на небе парят и орел, и орлица.
В злом бою образ дивный мне, верно, приснился,
Чтобы в путь меня смертный любовь отвела.
Песня в небо летит, сердце громко поет,
И ручьев подпевают серебряных трели,
И фаты белизну облаками несет
Над лугами зелеными ветер на север.
Айсэт завороженно слушала его. Перед глазами продолжился танец юноши и девушки, несмотря на то что вокруг них танцевала смерть. Они походили на орла и орлицу, парящих высоко в небе, и их любви смерть была не страшна. Один помнил о долге, другая знала, где отыскать любимого.
Но друзья мои рядом. Кинжал вот лежит.
Воды дарят живые свои поцелуи.
Среди гор и лугов протекли эти струи,
И от жара тех вод смерть в испуге бежит.
Шариф делился гимном любви и спасения. Айсэт слой за слоем очищалась от горя. Она больше не слышала мелодию свирели, все застил его голос. Ему оставалось допеть последние строки куплета и закольцевать историю, но он осекся, вскочил и указал куда-то за плечо Айсэт.