Красные цветы расступились, раскрывая яркую синеву озера. Девушки поднялись на поверхность. Айсэт посчитала светлые головы в венках из бледно-зеленых стеблей. Сорок восемь. «Если вы дети моря, что удерживает вас в пресном озере? – задала она им безмолвный вопрос. – Вы томитесь в плену вместе с горным духом? Неужели и вас отдали одну за другой, чтобы унять его голод?» Она вспомнила барельеф на железных вратах, которым заинтересовался Шариф. Дахэ решила, что на нем изображена участь Гнилых земель. Но Шариф посчитал женщин на правой створке и мужчин на левой. Пятьдесят сыновей и сорок восемь дочерей морского владыки хранили вход в темницу горного духа.
Девушки поманили Айсэт снова перегнуться через борт. Отогнали цветы, норовящие сомкнуться в сплошное покрывало, разгладили круги на воде от капель, срывающихся с их волос, чтобы Айсэт могла разглядеть историю, которую птица вела девичьим голосом. На Айсэт смотрела еще одна сестра. Они все, дочери моря, были похожи друг на друга, неотличимы, как брызги морской пены. Нежные, с белой прозрачной кожей, большими глазами и светлыми волосами цвета лунной вуали на водной ночной глади. У девушки, что выглядывала из воды, глаза были светло-карие, а не голубые. В них затерялся закатный луч, словно солнце в час ее рождения забыло зайти за горизонт и подарило ее взгляду медовый свет.
– Берег влек их близостью солнца, луны и россыпи звезд. Но более всего близостью к ветру, что заставляет волны подниматься до неба, биться о скалы, накатывать и отступать. Ветер любил петь и играть, совсем как морские девы. Он шептал им много небылиц. и рассказывал о людях, что жили за утесами и порой вели свои лодки по морю. Хозяин вод не любил ветра, и лодок, и смертных, которые бороздили просторы его владений. Но держал море в узде, потому что люди каждый месяц приносили ему дары, смягчая буйный нрав. Морю приносили они часть урожая, не ловили и не ели рыбы, чтобы владыка хранил воду в границах берегов. Но молодым свойственно нарушать традиции. Все они считают, что обычаи таковы, какими их делает человек, а не боги. И вот однажды с говорливым ветром на берег пришел молодой воин. Он еле держался на ногах, израненный и оголодавший. Девы спрятались в полосе прилива, обернувшись в прозрачные медузьи наряды. Следили, как воин, поддерживаемый ветром, ходит по берегу и проливает кровь в набегающие волны. Он вошел в воду по грудь. Сестры приготовились услышать историю от его смерти, что шла следом. Она уже открыла пасть, чтобы забрать душу человека, и полилась из черного рта песня о большом сражении, о храбрости и глупости, об острых саблях, быстрых стрелах и скользящих по морю кораблях, что принесли к утесам чужаков, о молодом воине, вызвавшемся вести войско против них. Все привычно и знакомо человеку, все заманчиво и дивно наивным морским княжнам.
И снова железные врата встали перед Айсэт. Юноша, вокруг которого собрались мужчины, – озеро показывало его, перебирая волнами из прошлого кудрявые волосы. Молодой воин утонул, смерть прибрала его, а море равнодушно носило тело вдоль берега. Айсэт почти дотронулась до воина, желая перевернуть его и увидеть лицо, но ближайшая к ней девушка, с глазами, полными зеленоватых слез, оттолкнула ее руку. Слеза упала в воду, обернулась красным бутоном. Дочери морского владыки наплакали целый ковер слез в скорби по своей свободе и по сестрам. Младшая, та самая, что парила на правой створке врат над головами девушек, сбросила медузий облик, подплыла к человеку. Ее попытались остановить, оттеснить от воина, но она вытащила его на берег, обвив изящными руками, села рядом и подставила ветру нежное лицо.
Да, это была она. Айсэт видела ее в Ночь Свадеб, слышала в песне в глубине пещеры, в тенях иныжа и Бляго. Узнавала тонкие черты лица, исходивший от кожи свет и перламутровое ожерелье, собранное из разбитых ракушек. Море заботливо сгладило осколки, поделилось плавностью линий, оберегая морскую деву от острых изломов. Ветер что-то шептал девушке, она прислушивалась, опустив прозрачные веки.
– Хитрый ветер много рассказывал младшей сестре о любви, которую ведали люди. – Птица усмехалась. Она тоже разглядывала образы, что рождало озеро, опускала крыло в воду, отгоняла цветы. – Он предложил ей узнать, так ли она прекрасна и сильна, так ли схожа с солнцем в зените, недоступным морским обитателям, иллюзорным сквозь толщу вод. Он поведал, что хватит одного поцелуя бессмертной, чтобы человек ожил и полюбил.
Румянец на бледных щеках походил на распустившийся бутон новорожденного цветка. Дева сняла свое ожерелье, опустила на грудь юноши и коснулась бледных губ поцелуем, закрыв лицо воина густыми волосами. Над озером разлилось благоухание. Лепестки цветов сомкнулись и раскрылись, завертелись вокруг дочерей морского бога.
– К нему вернулась жизнь, к ней пришла любовь. Воин украл младшую сестру с берега моря, отнял у родных. Увел вверх по утесу, до горных круч, к своему народу, для которого нет разницы, морская перед ними дева или простая женщина. Для которого и любви нет, но есть тяжкий долг. Ветер об этом ей не поведал. Зато о горе, охватившем владыку, шепнул. Как и о том, что для моря больше нет границы. Земля не могла напиться соленой водой, захлебнулась от поднявшихся волн. Не стало спасения животным и людям. Могла спастись морская дева, обернись она рыбой, медузой или крохотным рачком. Но владыка не вернул дочь. Ветер забыл рассказать о главном – о великой жадности людей. Воин захотел вовсе не любви прекрасной спасительницы, а ее бессмертия. Он взял ее силой, а после вогнал в сердце, что познало любовь, кинжал и с последним поцелуем стал божеством.
Айсэт никак не могла разобрать лица человека, который обманом превратился в бога. Образ его растворялся, лишь золотые глаза сверкали в потемневшей воде, над которой стенали девушки.
– Тогда над потопом, что обрушили пятьдесят сыновей по воле отца, прозвучал голос владыки. Он проклял вероломного воина, которому мало было возвращенной жизни. И отзвуком проклятия взбеленился ветер, окружил человека, сдернул с него кожу, выпил кровь из обнажившихся жил, наполнил его галькой и песком. Понес, обдирая о вершины гор, и заточил в пещере, лишив голосов мира, который ему подарили и который он из жадности вверг в пучины вод. Море схлынуло, но оставило людям, что были народом проклятого воина, зловонные болота вместо источников, которые когда-то питали их леса.
Птица выбрала одно лицо, сидела в лодке сорок девятой крылатой сестрой и ждала, когда Айсэт скажет хоть слово. Но Айсэт не отводила взгляда от черного сгустка, которое показывало ей озеро. В нем то и дело проступали руки, ноги, голова человека. Но все смазывалось, чтобы затем отрастить рога, крылья, волчью морду, бычий хвост. После снова растерять очертания и обернуться черным вихрем. Проступал из воды и облик старца в венце. Седая борода разрослась густой паутиной, брови нависали над черными глазами, рот разрывался безмолвным проклятием. В объятиях старец держал свою младшую дочь. С нее сошла прозрачная бледность морской царевны, но объяла бледность смертная. Нежные щеки впали, нос заострился, губы замерли на выдохе. Грудь царевны больше не украшало ожерелье, зато на тонкой руке, лежащей поверх округлившегося живота, мерцал браслет.
– Дахэ, – невольно прошептала Айсэт. – Она тоже носила под сердцем дитя, она сестра и тебе. Любовь щедро одарила вас обеих, чтобы обе вы отдали во сто крат больше.
– Он не знал про сына, – птица с готовностью разгоняла смятение Айсэт вместе с прибывающими цветами, – но мы знали. Мы хотели сберечь единственное, что осталось от сестры. Но нам достался золотой младенец. Владыка отвернулся от него, сказал, что проклятие отца пало и на мальчика. Он позволил забрать ребенка с собой, чтобы тот скрасил наше заточение. Много раз пытались мы вернуть жизнь, и вот пришла Дахэ, навеки наша сестра, и вернула отнятое.
– Это ребенок Тугуза, – сказала Айсэт, не поднимая головы.
– Нет, невесты горного духа. А значит, наш по праву.
Птица сидела близко, золотисто-коричневые перья на крыльях щекотали руку Айсэт. Она невольно провела по ним пальцами, перья тут же исчезли, обнажив белую кожу.
– Владыка пленил виновника, наказал людей, но чем вы заслужили заточение? – спросила Айсэт. – Разве не должен был отец разделить печаль с дочерями? Найти успокоение в вас? Почему ты оторвана от них и летаешь под небом, лесной… – она осеклась, в последний момент отказавшись от слова «ведьма», – птицей?
– Старшие следят за младшими, младшие слушаются их беспрекословно. Она не послушалась, мы не уследили. Сорок восемь сестер напоминали об одной-единственной, а самая старшая получила по заслугам. Теперь мои глаза зорче, слух тоньше, а крылья обгоняют любой ветер. Я могу следить днем и ночью и стеречь того, кто отнял у нас счастливые дни в родном море.
– Вместо этого ты приводишь к нему невест. По пути обрывая все их связи с прошлой жизнью. Ты кормишь зверя, которого проклял твой отец, любовью, за которую умерла сестра.
Оглушительный гогот птицы вспугнул морских дев. Они погрузились в воду, и сколько бы Айсэт ни высматривала их, больше не показывались.
– Если это твои сестры, то кто тогда тащил нас на дно в пещере?
Отсмеявшись, старшая сестра развела руки, на них вновь появились перья.
– Проклятие отца облекло меня в птичье оперение, а их разорвало на части. Горе и ненависть утонули в пещере, чтобы охранять обитель горного духа, как вы называете жалкого человека, отнявшего у нас счастье. А красота и глупость – в озере правды, чтобы напоминать о том, что красоте и глупости место на дне, а не под лучами солнца. Я же свободна летать где угодно. Ни железные врата, ни безмолвие пещеры не удерживают мой полет. Потому что одной мне отец поведал о том, как отнять бессмертие у врага и освободить целебные источники.
Айсэт вскинула голову. Озеро, цветы, чужие жизни и образ беременной Дахэ спугнуло дрожью, охватившей ее. Птица заговорила медленнее умышленно. Она проверяла Айсэт, подбиралась к главному с паузами и кривлянием. Девичье лицо пошло рябью. По обеим сторонам наросло детское и старушечье, обозначилась трещина, из которой полез золотистый клюв. Она готовилась вернуть птичий облик и улететь теперь, когда Айсэт отдала бы оставшиеся у нее силы, чтобы поймать вещунью.