– Тебе меня не удержать, – птица заметила движение Айсэт, – как не удержать в руках воды, а в голове – собственного безумия. Мне ни к чему улетать, потому что мы почти достигли цели.
Лодка ударилась о берег. Птица взмахнула крыльями и перелетела узкую желтую полоску суши, поросшую пожухлой травой, что отделяла седьмое озеро от пристанища дочерей морского владыки. Водяные девы выглянули на поверхность. От удара Айсэт невольно обернулась, не веря, что они преодолели красный простор. Но цветов позади не осталось, вместо них из воды поднимались лица девушек. Легким дыханием ветра долетала до Айсэт знакомая песня:
Как увидишь его, позабудешь о том,
Где была до того, где был свет, где был дом.
Дом отныне навеки в шатре у скалы,
Где кричат горделиво бжыги-орлы,
Где у демона сотня обличий дурных,
Где он держит весь мир на ладонях своих.
Он откроет тебе яркий полог шатра,
В тридцать три покрывала укроет тебя:
В свою ярость и месть, в свою жажду и боль;
И насыплет на рану красную соль,
И кинжал он положит на ложе твое,
И горячею кровью клинок запоет.
Губы Айсэт дрогнули в ответ на вторую, запретную часть заговора, но птица оборвала ее гортанным стоном. Он обернулся пронзительным криком и разорвался хохотом. Чтобы замереть над седьмым озером, запутаться среди корней, вырывающихся из мелководья, из темно-серого вязкого ила. Корни перекручивались змеями, шевелились, когда Айсэт моргала, заплетались в узлы. Они обвивали озеро – лужицу по сравнению со старшими братьями. Они выпили всю воду из последнего ока, набухли, сочились влагой.
– Семь озер – семь болот, – прокричала птица. – И ни к чему скрывать от тебя тайну, врученную мне отцом, потому что убить горного духа, – птица раскрыла клюв и заклокотала очередным всплеском хохота, – сумеет прекрасная девушка, которую он сам выберет в невесты. Но не ты. – Она захохотала еще громче, перелетела на извилистый корень, а с него на ветку огромного дуба. – Не ты!
Голые ветки переплетались той же сложной вязью, что и корни, лишенные листвы. Образовывали купол над озерцом. Как вырос он посреди ила? Или своими корнями он высушил озеро? Выпил почти досуха, разросся, заполонил от края до края?
– Вот почему он позволил Дахэ умереть. – Айсэт поднялась в лодке во весь рост.
В дубе зияла трещина, подобная расселинам на священных деревьях. Молния отметила его, и открытая рана разорвала ствол, выжгла древесину, оставив то ли складку, то ли шрам, то ли проход в могучем теле. Возможно, не раз и не два била небесная стрела в дуб, оттого и раскрылся он распахнутой буркой, и лишился сердцевины, оставшись с густой тьмой, скованной корой.
– Она могла снять с нас проклятие. Зачем тогда весь этот путь? Для чего не убить избранницу, едва она перешагнет порог железных врат? Для чего ты требовала смерти Шарифа?
– Стоит ли лишать себя развлечения, – птица чуть дернула крыльями, как плечами пожала, – когда их достается так мало? Да и не годится мерить того, кто давно уже не человек, человеческим мерилом. Одна умрет, другая дойдет, третья даже в объятья упадет. А мне в радость их боль. Что же до твоего героя. Любой мужчина в моих глазах вероломный предатель. – Она раскрыла клюв и снова одарила Айсэт нутряным то ли стоном, то ли смехом. – И пока ты не умерла от его руки, занеси свою и отними жизнь – вот что я тебе предлагала.
– И Дахэ тоже? – выкрикнула Айсэт. – Ах, нет! Ей ты предлагала убить ребенка.
– Отказаться, – поправила ее птица. – Чистая душа неповинна в грехах отцов. Взамен я, кажется, обещала ей свободу и любовь. И она получила их на берегу первого ока. О сыне, о возвращенном сыне моей неразумной сестры, я еще позабочусь, когда закончу наблюдать за твоей дорогой. Избавлюсь от браслета, которым одарил его твой герой, – и дитя сможет стать мужчиной для бедных невест.
Сердце тягостно забилось. Айсэт прижала ладонь к груди убедиться, что не пробило оно дыру, стремясь избавиться от боли. Перед ней возник образ Шарифа. Айсэт расслышала его речь, в которой он обещал, что ребенок Дахэ найдет путь в мир людей. И разглядела на суровом лице крохотные капли родинок, что смягчали полоску шрама. Она вытянула саднящую от трепещущего сердца руку и попросила Шарифа подождать: «Скоро, скоро я присоединюсь к тебе».
– Ты следила за дорогой каждой из них? – произнесла она вслух.
– Я не нарушаю обещаний.
– И каждой открывала свою тайну? – Айсэт сделала попытку подловить птицу.
– О нет. Им подобного знать ни к чему. Это ты незваная, тебе моя правда не принесет освобождения. Я могу вручить тебе кинжал, хочешь попробовать? Но я уже просила тебя убить, а ты не смогла. А вот твоя подруга, ей бы хватило смелости.
Дахэ убила бы не задумываясь, если бы это привело ее к Тугузу и его любви. Но старшая из морских дев околдовала ее лживыми обещаниями.
– К смерти ее вели гнев и горечь. Представь, если бы ее решимость направляла надежда. Что же до тебя, – птица деловито чистила перья, сидя на нижней ветке, – ты тоже достигла желанной цели, но не можешь ступить на берег. Мои слова сковали тебя. Не можешь повернуть назад, потому что не ты правишь лодкой. Не можешь узреть правды, потому что слепа и глупа, а главное, потому что не на своем месте. Я могу открыть тебе все тайны мира, но и тогда ты останешься слепой и глупой, потому что сама того желаешь. Обещанная дурачку, но никак не духу гор. И все же выходи, девушка. Он ждет.
– Это ведь ты? – прежде чем наступить на переплетение корней, Айсэт задала птице последний вопрос. – Ты помогла мне появиться на свет?
– Если тебе вдруг чудится в моем поступке предопределенность, то, прошу, не строй иллюзий. Нет никакой избранности, есть общая судьба. Вы все во власти проклятия отца. Вы все – плата за вероломство. Много смертей или одна, неважно. Твои предки сумели договориться с горным духом. Считай это ответом на свой вопрос. Будь ты мальчишкой, я бы пальцем не пошевелила. Но девочки – единственное, что имеет цену в Гнилых землях, и все они принадлежат горному духу. Я спасла его, – она щелкнула клювом, – имущество.
– Горшок или козу? – не удержалась Айсэт.
– Правильные мысли, но, увы, не вовремя. Жаль, ты не рассудила так прежде, чем войти в пещеру. Была бы счастливой женой.
– Я всегда мечтала обернуться птицей, – смешок заколдованной дочери морского владыки застрял в горле Айсэт острой косточкой, – и улететь прочь.
– Крылья не дают свободы, если мы носим свои путы внутри. Дахэ была свободна, хоть ее лишили выбора, ты же не освободишься, даже если я подарю тебе свое оперение. Знаешь, чему меня научила история моей сестры? Не искать счастья зазря. Нет большей несвободы, чем вечный поиск.
Птица взмахнула крыльями. Перья блеснули в сплетении ветвей, она устремилась прочь от черного дуба и лодки. Айсэт невольно поежилась, одиночество и тишина обрушились на нее. Ни всплесков, ни шорохов, ни голосов, ни прикосновения ветра. Глаза искали птицу, но ветви сомкнулись в плотную завесу, отгородившую Айсэт от неба и богов, если те еще не утратили интереса к ее судьбе.
Корни застонали под ногой. Айсэт теряла равновесие, перепрыгивая с петель на изгибы. Она больше не мышонок, детская считалка не помогла. Ноги отяжелели, то и дело цеплялись за узлы корневищ. Руки болтались плетьми, шея гудела. Позади не осталось ничего, кроме корней и ветвей. Впереди раскрывалась широкая прогалина в стволе исполинского дуба. Деревья связывали все в мире, в привычном для Айсэт и в неверном, запутанном мире, что открылся в пещере. Через деревья разговаривали с людьми боги и предки. Голосом листвы общалась природа. И когда не хватало сил или мудрости, люди приходили к деревьям. Им приносили подношения, в их корнях хоронили старейшин, под ветвями просили благословения для новорожденных. Айсэт видела и людей, пораженных небесным огнем. Их тоже, совсем как деревья, считали отмеченными высшей благодатью, избранными, особенно если они мгновенно умирали. Смерть в подобном случае оборачивалась честью, местом подле богов. Их связывали вместе – отмеченных молнией, – людей подвешивали на ветвях раненого дерева, чтобы две силы и две мудрости объединились и защищали народ от бед и невзгод. Такие избранники походили на деревья еще и потому, что путь молнии по их телу напоминал силуэт корней, ствола и ветвей – большие или маленькие, они расцветали под кожей, красные, пока жизнь еще теплилась в человеке, темно-синие, когда смерть приносила избавление.
Что можно испросить у умирающего человека? Какую силу почерпнуть у искореженного великана?
Боль. Терзающую и очищающую, ненавистную и благословенную. Потому что боль – свидетельство жизни, а освобождение от нее – смерти. С каждым шагом Айсэт все больше убеждалась, что таит в себе дуб, выросший посреди озера. Отзвук боли слышался в стоне корней под ее ногами, пробирался в нее, мешал идти. А боль, что таилась внутри Айсэт, устремлялась ему навстречу. Два потока стремились друг к другу, чтобы объединиться и истечь в ил, превратиться в грязь, стать ничем. Айсэт представила, каким могло быть дерево, если бы не утратило узорные листья – нежно-зеленые по весне, солнечные ранней осенью, темно-коричневые в подбирающихся холодах. Как прятались бы в листве желуди, а дети срывали бы их для игры в мешочек ведьмы или для бус, что девочки нанизывали на длинную нить. Дерево поведало бы о жизни, к которой просыпается раз за разом после зимы. О молодых почках, о побегах, пробивающихся сквозь землю там, куда белка или птица уронили желудь. О связи между стариком-дубом и молодыми дубками, его детьми и внуками. О годах, проведенных в лесу, о людях, которые касались коры ладонями и лбами, о птицах, что вили гнезда, о жуках, что точили корни. О многих знаниях, что дает время, и воспоминаниях, что дарит настоящая жизнь.
Руку Айсэт встретило не обожженное, высохшее сердце дуба, но колеблющаяся вуаль. Легкая преграда, непроглядно-черная, но податливая. Словно в расщелине ствола кто-то натянул полог, который Айсэт предстояло откинуть.