Айсэт сделала глубокий вздох и шагнула внутрь. Боль затихла, вышла вместе с выдохом и растворилась за плечами. Отступил и мрак, изгоняемый желтыми тканями, в которые обратилась внутренность дуба, ярко-красными шелковыми подушками, пестрыми коврами. И огнями свечей, многократно дробящимися и повторяющимися в семи чашах, расставленных среди подушек. Чаши были полны водой. Айсэт прошла мимо первой. Сквозь дрожащую поверхность проступали золотистые силуэты. Во второй шла битва, в третьей, Айсэт замерла и вытянула шею, чтобы разглядеть, что скрывалось в бронзовом окаймлении, – лепестки яблони. Семь озер, которые они преодолели, прятались в дереве, и отсвет свечей прыгал над тем, что таилось в их глубинах, вспыхивая и выхватывая отголосок эмоций Айсэт.
Она очутилась в шатре, который видела, пока орел нес ее под облаками. Пещера Безмолвия скрывала цветастый тканевый полог – истинное пристанище горного духа. Айсэт раздвигала занавеси, что спадали из-под купола, обходила подушки и свечи, чаши и кувшины, круглые низкие столы, заставленные подносами с фруктами, и другие – на них лежали аккуратно сложенные нижние рубашки, платья, кафтаны и теснились небольшие ларцы, набитые украшениями так, что не закрывались крышки. По стенам, сотканным из плотной ткани, висели кинжалы и сабли, мужские бешметы и бурки, шапки и башлыки. Все искусно сделанное, дорогое и недоступное в Гнилых землях. Что-то попискивающее тонким голоском дергало Айсэт вытащить из ларца нитку бус, примерить расшитую мерцающими камнями шапочку с невесомой вуалью, которую можно опустить на лицо. Выбрать из горки фруктов на медном подносе спелый инжир, отпить из кубка темно-красного напитка. Закружиться среди развевающихся полотен, поддаться налетевшей мелодии: нежному разговору струн и барабанов. Айсэт почти видела, как поднимается, слегка изгибаясь в локте и запястье, правая рука, как стремится к куполу левая. Как ноги плавно несут по ковру шагами, незаметными под длинной юбкой, размеренными, словно течение спокойной реки. Мелодия разворачивалась лентой, разум убаюкивали сладкие ароматы, свечи и драгоценные камни очаровывали блеском, вода в чашах расходилась кругами в такт сдерживаемому танцу.
– Спой, – шепнул ей вездесущий ветер, приподнял легкие ткани, потревожил солнечный свет.
– Я пришла не петь. – Айсэт уняла восторг, что требовал подчиниться музыке.
– Ты пришла требовать. – Ветер погладил ее волосы, пробежался по спине, на мгновение накинул одно из полотен на плечи.
– Голос покинул меня. – Айсэт опустила глаза, отказываясь от теплого света, украшений и яств.
– Но ты поднимаешь его. Я слышу, как ты повторяешь свой приказ. Спой. И тогда, возможно, я подчинюсь.
Мелодия походила разом на все известные Айсэт мотивы. Смычки надрывали струны свадебным величанием, погребальным плачем, лаской колыбельной, плавным полетом двух орлов, танцем юной пары в рассвете их любви, призывом к бою, материнской молитвой и заговором кровоточащей раны. Айсэт могла открыть рот и позволить вырваться любой из своих песен, но часто дышала и боялась сглотнуть сладкую от ароматов слюну. Песня птичкой билась в груди. Ткани распахивались перед ней, открывали пространство шатра, подставляли к ногам подушки, ковры и столы. Горный дух встречал невесту как радушный хозяин, околдовывал наигрышами невидимых инструментов, нектаром спелых фруктов и цветов, благовоний в дымящихся курильницах, мерцанием драгоценностей в ларцах, переливами нарядов в сундуках. Преподносил дары избраннице и ждал, что она примет их. Тело подводило Айсэт. Тянуло если не танцевать, то присесть на мягкую подушку. Если не спеть, то оторвать от виноградной грозди спелую ягоду. Если не обернуться в поисках того, кто вкрадчиво уговаривал попросить, потребовать, вспомнить о том, что вело ее до самого шатра, то сбросить грязные, порванные одежды и выбрать рубашку из шелка, платье из атласа, шапочку, шитую золотой нитью, и золотой пояс.
– Я ждал другую, – щедрый хозяин не спешил явиться посреди великолепия. Прятался за ветром, касался Айсэт прохладой, дразнил огнем свечей, – одну-единственную, прекрасную, обещанную мне майской ночью. В сиянии луны я разглядел светлые волосы и глаза, спорящие с ночными небесами, вдохнул аромат нежной шеи, ощутил горячую кровь и хрупкость стана. В полной тишине спросил ее имя и назвал своей. Но явилась ты. Тенью просочилась, прокралась как вор. И теперь не принимаешь того, что я даю.
Из сундука вырвалось платье. С шорохом развернулся подол, распустились длинные рукава, блеснули круглые застежки, звякнул треугольниками вычурный нагрудник. На плечи наряду легла белая вуаль, и все облачение приблизилось к Айсэт, подчинившись дохнувшему ветру. Выскочили из ближайшего ларца браслеты и кольца. Выбирай, настаивали они, сталкиваясь и звеня. Не оскорбляй хозяина шатра.
– Мне ничего не нужно, – Айсэт отстранилась от вещей, предлагавших себя.
– Ничего, кроме источников, что питали некогда твою долину. Взгляни, быть может, они скрываются среди моих сокровищ.
Поднялись и закружились чаши с водой. Семь круглых тусклых глаз уставилось на Айсэт. Они вертелись, постепенно обращаясь в зеркала, украшенные виноградной лозой, с длинными рукоятями, похожими на столбы, навершие которых украшали головы баранов или кошачьи точеные фигурки. В массивные зеркала, что вешали на стены за перекрестие из четырех кожаных полос. И в одно небольшое с ручкой витой и темной – знакомое Айсэт зеркало у железных врат. Они танцевали вместо нее, отражали испуганное лицо на замутненных поверхностях. Они походили на озера, которые преодолела лодка. Золотое, белое, зеленое, серое, желтое, красное, черное. И точно как коварные разноцветные воды, зеркала отнимали дыхание. Потому что за своим искаженным лицом Айсэт разглядела другие лики. Волосатая оскаленная морда иныжа с кровавым медом на толстых губах. Паучьи жвала и распахнутый загнутый клюв орла. Кабан с золотыми клыками. Конь, выдыхающий сизый дым. Темно-зеленые с продольными зрачками глаза водяного змея. Пустым оставалось седьмое, маленькое черное зеркало. Неужели оно и скрывало обладателя ласкающего голоса? Когда он говорил, в музыку вплетались наигрыши свирели. Айсэт слушала их, и сердце сжималось.
– Мы должны довольствоваться тем, что предлагает судьба. Все мы пленники чужой воли. Не тебе суждено было пройти путь, определенный моим проклятием. Не тебе являлись многочисленные личины, в которых заперли мой дух. Не тебе велено было открыться священному дубу, обнажая темную душу. Но ты стоишь передо мной. Мы с тобою…
– Ты все время был рядом, – прошептала Айсэт. Безумная догадка отняла у сердца один удар и вонзилась под ребра, мешая биению восстановиться.
– Не думаю, что ты хоть раз отпустила эту мысль. Возможно, в деревне она выпорхнула из опьяненной свадебным медом головы. Но дальше ты видела и понимала, не принимая и не желая останавливаться. Ведь ты же сама призвала горного духа. Кого ты ждала? Черный вихрь, заполонивший тебя у пещеры? Сломленную тварь, утратившую человеческий облик? Или все же человека, которого ты бы сумела уговорить? Околдовать? Соблазнить.
Шесть зеркал снова отразили лицо Айсэт. Она прижала руку к щеке. Шесть отражений покрывались кровавым пятном: глаз, щека, часть шеи. Пятно ползло за воротник, чтобы распластаться по телу. Как жаль, что метка не вернулась, когда в змеином доме Дахэ не узнавал ее Шариф!
– Горному духу положена прекраснейшая. Что ты собиралась предложить в обмен на мои источники? Ты не хочешь даже спеть, чтобы спасти родителей. Неужели ты забыла о них? Одна песня за целую деревню.
Айсэт дрогнула. Что-то поднялось в ней. Ее собственный горячий ветер. Она открыла рот и позволила ему облачиться в слова:
На высоком холме дуб могучий растет,
Кроной гордой своей солнце в сети плетет…
– Не эту, – взревел ветер. Солнечные оттенки вмиг слетели с полотен. Купол и стены шатра потемнели, разошлись трещинами и буграми обугленного ствола, под ногами забулькал ил, вырвались корни. Ветер налетел на Айсэт, сжал грудь и выдавил песню, которую ждал. Голос выходил из нее, выжигал нёбо, крошил зубы. И все же он звучал мягко и нежно, потому что хватка вихря обернулась прикосновением теплой ладони и вместо рева заворковала свирель:
Но друзья мои рядом. Кинжал вот лежит.
Воды дарят живые свои поцелуи.
Среди гор и лугов протекли эти струи,
И от жара тех вод смерть в испуге бежит.
В их теченье прекрасная дева танцует
И мне силой любви жизнь обратно дарует.
Так пусть сердце навек сон любви сохранит.
Песня в небо летит, сердце громко поет.
И ручьев подпевают серебряных трели.
День за днем жизнь водой побежит-потечет,
А в конце пути вновь повстречаемся, верю.
Не зная слов, теряя сознание, она вывела конец дивной песни, что пел ей Шариф. И та звучала в ней для него обещанием скорой встречи.
– Ты пела не мне, – прохрипело из приблизившихся зеркал. На Айсэт глянули застывшие глаза Дзыхан. Мать смотрела во тьму, смотрела в пустоту смерти. – Они все умрут. Потому что ты ничего не хочешь отдавать, а значит, не получишь источников.
– Они не твои, – произнесла Айсэт сквозь зубы. Руку от лица она не убрала, все ждала, что сейчас ладонь опалит жаром.
– Наглость твою я по ошибке принял за смелость, но ты пришла не побеждать меня, а всего-то приказывать. Вспомнила слова старого призыва. Вошла в пещеру по доброй воле, чего не позволяла себе ни одна женщина. И вошла безоружной, на что не решался ни один мужчина. Ты расплескала остатки разума, но наглости не утратила. Все в границах этих владений принадлежит мне. Я здесь пленник, но и хозяин тоже я. Я решаю, дать тебе жить или разорвать на части.
– Сначала ты хотел купить меня, а теперь желаешь наказать.
– Разве не так поступают мужчины с женщинами?