– Почему же ты не убьешь меня? За наглость, – прикрываясь ладонью, говорить выходило куда легче. Словно вместе с пятном к Айсэт возвращалась уверенность. – Ты дал своей прекраснейшей умереть, к чему расточать слова ради меченой.
Впервые она назвала себя ненавистным словом. Она резко убрала руку. Зеркала показали чистое лицо.
– У каждого человека может быть множество личин, – голос горного духа затих, напоминал теперь легкое дуновение. – Тебе дали новую, чтобы проверить, отчего ты откажешься ради нее. Но ты упрямо цепляешься за прежнюю себя. Меня волнует это. Ты не отдала своего дара.
– Неправда, – быстро проговорила Айсэт. – Я не смогла вылечить Шарифа, – закончила она еще быстрее.
– Ты излечила его.
– Не я, – сказала Айсэт. Она заметила перекладину, свисающую из-под купола. На этой жердочке отдыхала трехликая птица, вдоволь налетавшись по владениям, отданным ей под стражу. – Мне помогла твоя птица.
Ветер заволновался, зеркала на миг помутнели.
– Она никому не помогает, – произнес голос. – Все, что делает Гуашэ, она делает лишь для себя.
Глава 17. Огненные воды
Айсэт оцепенела.
– Гуашэ, – проговорила она.
– Раз дошла, слушай. Три ветви дано ей. Три дуба. «Сторожи пещеру, врата и шатер», – велел ей мой мучитель. Но ей все мало. Она хочет мести и крови и не может остановиться. Что слепой схватил, то он крепко держит. Ее помощь – проклятие, крылья – чума, лица – ложь. Она сама тень от тени, а я лишен теней, потому что не человек больше.
«Кто без тени, тот не человек», – откликнулось в Айсэт.
Зеркала окружили ее, медленно вращались.
– Гуашэ, – повторяла она эхом.
– Раз желала правды, не отворачивайся. Если сердце не смотрит, то и глаза не видят. «Я сохраню вашу тайну, – обещала она. – Как прекрасна ваша любовь», – говорила она. И привела своих братьев, и его… его привела… Каково это – сражаться с волной? Я бился с десятком, с сотней воинов. Мой клинок пил их кровь, почти такую же соленую, как море. Трижды мы сходились с ним в честном бою. Первым он принял облик иныжа, всемогущий владыка, но я разбил его камень. Тогда поднял он против меня пятьдесят своих сыновей и других пенных воинов, но я бился как свирепый барс.
«Замолчи! – кричало внутри Айсэт, превозмогая тихий шепот: – Первый… второй…» Она знала, что откроет дух в третьем бою, но заперла себя от волн, бьющих в грудь, позволяя губам выговаривать «Гуашэ».
Дух произносил слова безликого привратника, и Айсэт заново ощущала удары вихря о железные врата. На сей раз они ломались внутри нее.
– Раз просила, не отказывайся. Неназначенный срок далек, назначенный наступит. Не кровило его войско, не падало от ран, не страшилось биения храброго сердца. И сам владыка принял удар в сердце и продолжил сражаться, пока она не упросила его отступить. Был и третий раз. – Айсэт выдохнула «третий» вместе с горным духом. – Море поднялось и опало. И там, где должны были мы, как обещал владыка, сойтись один на один, подняли хвосты морские змеи, спущенные с привязи вместе с огромными волнами. Он дал им свободу стереть с лица земли людей, которых обвинял в вероломстве. Возлюбленная моя молила отца унять ярость: «Любовь моя безгранична. И морю место в нем, и моему избраннику». Она пошла к берегу, чтобы шепнуть волнам о ребенке. Чтобы успокоить их великим даром жизни. А я… я гнал коня, я мчался во весь опор. Потому что Гуашэ явилась ко мне с решением владыки. Он принял дочь вовсе не для прощения. Я летел навстречу морю, занес кинжал, вглядываясь в его лицо в толще воды. И владыка, завидев меня, поднял оружие, поставил белогривого коня своего на дыбы. Но вовсе не на меня направил он удар.
Айсэт задыхалась.
– Гуашэ, – в третий раз повторила она и рассмеялась, чтобы не потерять те крохи здравого смысла, которые еще оставались в ней.
На высоком холме дуб могучий растет,
Кроной гордой своей солнце в сети плетет,
Корни в землю ножами вонзаются,
В сердцевине дорога скрывается, –
она зашептала слова призыва духа, облекая терзающие ее мысли в реальность.
– Он ждал меня. Он послал Гуашэ за мной, чтобы я стал свидетелем его ненависти. Я помню, как упал белый платок моей любимой. Девушка бросает платок, чтобы остановить сражение, и воины смиряются перед силой милосердия. Но не девичье веление мира остановило нас, а смерть. Владыка убил дочь, осмелившуюся перечить ему. Исполнил то, что шепнула мне Гуашэ. И море, поглотившее земли, стало алым. Он кричал о моей вине перед морем, о предательстве и скверне, а волны вырвали дыхание из моей груди. И сердце, сердце вырвали и бросили в когти Гуашэ, чтобы та пожрала его и обернулась хищной птицей. Она рвала меня когтями, осознав, что разделит со мной проклятие. И не могла сбросить перьев.
Айсэт сглатывала соленые потоки слез, убеждала их течь вспять и беззвучно выводила слова призыва:
Если спустишься вниз, если смелость найдешь,
То во мраке пещерном навек пропадешь,
Сердцу нечего видеть и глазу – смотреть:
Там нигде, никогда света ясного нет.
Зеркала кружились быстрее, говорили разом, сбивчивая речь хозяина шатра звучала вокруг и над Айсэт.
– Одной достались крылья, другой – каменный дом. Отец похоронил младшую дочь в испыуне, чтобы я наблюдал с помощью вод семи озер, семи отведенных мне зеркал, как ее истончает время. Как остается один мой браслет в глубине ее гробницы.
Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.
Ты пройдешь наугад среди острых камней,
И, когда наконец озарит солнце взор,
Ты увидишь, как демон спускается с гор, –
ни одна личина горного духа, заточенная в зеркалах, не замечала, как шевелились губы Айсэт. Но упоминание браслета прервало ее напев. Сказка Тугуза становилась правдой, а его подарок Дахэ принадлежал другой девушке, любившей так же сильно и преданно. Айсэт оглядела столы и ларцы. Он лежал там, невзрачный среди ярких драгоценностей, и мерцал зеленым камнем. Две печати безликого демона вернулись на свое место. Где же находилась третья?
– А что досталось людям, укрывшим нас? – дух, казалось, погрузился во времена своей человеческой жизни, и его откровения били по ушам Айсэт грохотом камнепада. – Смерть. Недоступная мне, запертому в пещере Безмолвия, в пещере собственного горя. Проклятие владыки сорвало с меня кожу, но не доставило ему удовольствие, потому что жизнь уже вышла из меня. Он забрал у меня любимую, облик и разум. Но оставил подле завистницу. «Гуашэ, – просила она, – Гуашэ, помоги мне убедить отца. Помоги нам спасти сына…» – голос духа сорвался в вой, иныж ударил о зеркало волосатым лбом, паук выпростал длинную мохнатую ногу, змей выплюнул шипящую струю яда. Он прорывался наружу, заставляя свечи вздрагивать и дымиться черными клубами.
Не зря Гумзаг заставлял повторять заговор, пока она не научилась выпевать тише, чем дышала. Горный дух подчинялся магии слов, обволакивала она и Айсэт. Никто из них уже не мог остановиться – заговор действовал в обе стороны. Айсэт, отрицавшая правду, держащая ее за хвост, да что там за хвост, вцепившаяся в нее мертвой хваткой, чтобы не выпустить и не позволить развернуться, оглушить, сбить с ног, слабела. Слезы туманили глаза. Все, что осталось за вращающимися зеркалами, слилось в непроглядное сплошное пятно. В Айсэт разворачивался клубок тьмы, покрывающий сознание, что пыталось бороться с заговором.
Время вспять повернуть на мгновенье позволь,
Пропусти сквозь себя духа горного боль,
Позови, укажи из пещеры домой
Путь далекий, тревожный, но верный, прямой, –
она проговаривала строку за строкой, а сердце выстукивало единственный приказ. «Имя», – требовало оно.
– Я не помню ее имени, – заревел горный дух. Айсэт отпрянула. За зеркалами вспыхнул и растворился черный сгусток. – Его отняли у меня, до краев наполнив отчаянием. Но я помню другие имена. Пещера молчит для вас, но для меня вопит сотнями женских голосов, выкрикивает бесконечные обвинения. Ночь моего безумства приносит новое имя, нынче к нему присоединилась и последняя избранница. Дахэ.
Напев Айсэт вновь застрял в горле и вышел одинокой слезой, сорвавшейся на щеку. Яркий полог шатра выцветал тем сильнее, чем больше свирепели твари в зеркалах и проявлялся вихрь, превращаясь в тень, в которую Айсэт провалилась бы безвозвратно, если бы сдвинулась с места.
«Скажи мне имя», – приказала она и упустила еще одну слезу.
Как вода потечет по земле нашей кровь,
Дух пойдет по горам за свободою вновь,
Но свободу в руках его крепко держи.
Солнце в небе взойдет – духу ты прикажи.
«Глупа и слепа», – обвинила ее птица. «Наглость вместо смелости», – сказал горный дух. Она не разрешала сердцу чувствовать, заглушала его трепет. Не позволяла глазам видеть, ушам слышать, а коже ощущать. Все, чему ее учил Гумзаг, отринула, оставив для себя одну цель. И так потеряла мать и отца, Дахэ и Шарифа.
«Шарифа», – призыв требовал завершения. Ей предстояло прошептать последнюю строку. Но лучше бы она вырвала себе язык!
«Кто из вас убьет меня? – мысленно спрашивала она у выбирающихся из колеблющихся поверхностей зеркал чудовищ. – Сделайте так, чтобы я не успела узнать правды. Она разорвет меня».
– Оно разорвало меня, – вторил ей голос духа. Вихрь оформлялся в силуэт, отращивал мглистые руки и ноги. Над головой вместо волос плясал дымный пламень, словно все свечи шатра отдали ему почерневший огонь. – Превратило в ярость, в жажду, в голод. Из своей темницы я слышал голоса людей, подсматривал их судьбы. Но никто из вас не слыхал моих криков, не стремился разгадать моей судьбы. – Голос замолк на мгновение. – Как я мог забыть? Были, были смельчаки! Входили в пещеру, искали пр