оклятого духа. Но увы, смерть находила их быстрее. И вовсе не от моих рук. Для незваных в ее недрах множество ловушек, запутанных ходов и глубоких трещин. Сам я выбирался из пещеры раз в год, отмечая свое обращение в чудовище. Оставлял у гробницы своей любимой остатки кровавой трапезы и уползал обратно, во тьму. А Гуашэ рвала мертвых когтями и клювом, припадала к застывшей крови тремя жадными ртами. Истинная падальщица, она наслаждалась тем, что я творил по велению ее отца. Птица скорби пела мне песнь тремя полными крови ртами. Восхваляла мою ярость и свою мудрость. Мудрость врага страшнее его силы. Она мыслила легко, как ребенок, живо, как всякая женщина, и далеко, как положено старухе.
Бесплотный голос оборвался, и Айсэт затаила дыхание, едва не сбив заговор, который рвался из нее. Она плела заученное колдовство, но при этом всецело отдалась рассказу духа. Слезы жгли глаза.
– Это ведь Гуашэ подсказала владыке изощренный способ мести. Сделай так, что избавить от мучений его сможет лишь девушка, которую он полюбит всем сердцем. Определи, что свобода придет к нему от кинжала в ее руке. И дай ему возможность выходить из пещеры раз в год в память о твоей дочери, отец. Пусть вновь ощутит себя прежним. Подставит грудь свежести листвы, почует тепло людских домов, приблизится к их селениям. Пусть поверит в жизнь и тут же потеряет веру. Минет ночь наслаждения, и обернется он бездушной, бессердечной тварью, которую не сразит самый могучий воин. Кто полюбит его таким? Кто убьет? И по сказанному я выбирался из логова, бродил в чаще, не находя в себе силы явиться к людям. А после оборачивался чудовищем и убивал без числа. Когда же пещера призывала меня, становился собой и осознавал, сколько крови на моих руках. Но потом… старейшины создали призыв, испросили цену. И снова Гуашэ, моя дивная птичка, проявила себя. Она пожаловала на зов. Зря люди тешили самолюбие, считая, что их магия способна превозмочь печать бога! От моего имени потребовала она прекраснейшую для ужаснейшего. Невесту для твари, что превратила долину Счастливых источников в Гнилые земли. И распорядилась, что я буду выбирать среди девушек жертву, призванную избавить других от страданий. Хитро придумала, Гуашэ, дивная птичка моя! Но тем самым пробудила во мне слабую надежду…
«Младшую дочь богов», – уже не слезы, а хохот прокладывал путь по языку и зубам Айсэт.
– Возможно ли, что девушка, которую я выберу, сумеет пройти по моему горестному пристанищу до конца и вонзит кинжал в то, что когда-то было моим сердцем? Я почти поверил, почти убедил себя, что смогу полюбить одну из них хотя бы призрачным подобием прежней любви. – Дух расхохотался вместе с Айсэт. – Но мне нужно быть честным до конца, я не мог выбирать… Не мог сравнить с утраченным чувством их страх и боль. Кого могли бы видеть глаза мои, кроме моей единственной? Я нес свое проклятие, а Гуашэ выбирала за меня.
Посмотри прямо в солнце его глаз златых,
Пусть откроется мир, что когда-то был в них.
И потребуй, чтоб правду тебе дух сказал,
Кто и кем заточен в вечной крепости скал.
«Кто и кем…» – Айсэт наконец выговорила последнее слово призыва. Она заикалась почти как Кочас, и рассказ горного духа падал в открывшуюся в ней пустоту камнями с крутых склонов гор. Шесть зеркал опустели, выплюнув своих чудовищ в круг, и упали на подушки, излившись на ткани водой. Седьмое зеркало, черное и пустое, застыло за спиной Айсэт.
– «В Ночь Свадеб не охотится ни один зверь», – сказала ты, – с грустью произнес дух. – Айсэт, ты могла бы не мучить себя заговором. Едва я услышал призыв, что спел мне чистый голос, едва я выбрался из пещеры, где спрятан огромный тесный мне мир, едва облачил ветер, что вечно вьется вокруг меня, в коня, а вой его – в тонкий стебель свирели, я вел тебя к правде. Давай закончим вместе.
Свирель поднялась в воздух, Айсэт не видела, где она пряталась прежде. Белая дудочка, утонувшая в волнах третьего озера.
Как увидишь его, позабудешь о том,
Где была до того, где был свет, где был дом.
Дом отныне навеки в шатре у скалы,
Где кричат горделиво бжыги-орлы,
Где у демона сотня обличий дурных,
Где он держит весь мир на ладонях своих…
Она узнала его – низкий, мягкий голос, стоило ветру приказать ей спеть. Но закрыла разум и сердце, почти такая же мертвая и холодная, как первая невеста, что оставила отчий дом ради иной судьбы.
– Я не хочу слышать, – прошептала Айсэт, утратив себя окончательно.
…Он откроет тебе яркий полог шатра,
В тридцать три покрывала укроет тебя:
В свою ярость и месть, в свою жажду и боль;
И насыплет на рану красную соль,
И кинжал он положит на ложе твое,
И горячею кровью клинок запоет.
Айсэт попыталась вобрать обратно заговор, не позволить прозвучать запретной части. Повернуться, оттолкнуть висящее зеркало и выбраться из шатра, из расколотого дуба, из пещеры, хоть бы пришлось иди вечно. Но ветер, бушующий вокруг, удержал ее, обвил с ног до головы плотным покрывалом.
– Ты жаждала услышать имя. Скажи его сама.
– Нет. – Айсэт растерла слезы по щекам, желая содрать с себя предательски зудящую кожу, добраться до мыслей, вырвать их, кричащих о ее бесконечной глупости, о метке, которую не смыть, не скрыть, не отречься. – Я видела, как змей убил его.
– Я бы убивал его без счета. И я убивал его, и убиваю всякий раз, денно и нощно, из года в год.
– Мне не нужны источники! Отпусти меня! Прошу, дай мне уйти. Дай умереть вместе с родными, вдалеке от… правды.
– Ты не похожа на ту, кого я любил. Но и я не похож на того, кем себя помню. Ты все хотела заглянуть в меня, но тени ускользали. Кто без тени, тот не человек. Но мы оба притворялись, ведь так? И я все еще могу притворяться, пока ты смотришь. Но если обернешься, Айсэт… я смогу просить…
Тихий шепот ветра заглушил шорох крыльев. Птица ворвалась в шатер, разрывая клювом легкие полотна. Налетела на Айсэт, вцепилась в волосы и дернула изо всех сил, вырывая из оцепенения. Тень горного духа, Айсэт отчаянно сопротивлялась обрушивающейся на нее истине, шагнула к ней и накрыла, утянула вглубь, освобождая от ветра и заставляя птицу кидаться с удвоенной силой. Айсэт провалилась в кипящие воды, в которых плавали бесчисленные тела, мертвые, синюшные, раздутые, и стала одним из них, почти слепой и глухой, почти частью вырвавшегося из границ моря. Но успела выхватить из стремительно отдаляющейся поверхности знакомое лицо. Он держал в объятиях девушку, чьи волосы струились в глубину, куда падала Айсэт. Губы его надломились кривой улыбкой, пальцы гладили тонкий стан девушки и шею, и щеку, правую щеку, покрытую кровавой меткой. Айсэт так и не сумела понять, что он держал в объятиях ее. Ударилась головой о что-то холодное и вынырнула из отхлынувшего моря, из тени и из упавшего на ковер черного зеркала, которое отражало не ее, но личины горного духа, соединяющиеся с дымящимся силуэтом. Возле зеркала лежала третья печать. Как и обещал безликий страж врат, они являлись в свой срок. Айсэт схватила кинжал, выдернула его из ножен.
Птица закричала тройным женским воплем, рухнула перед Айсэт, поднялась девушкой. Старшая дочь морского владыки оттесняла Айсэт от черного зеркала, что изливало воду, и та текла, огибая их ноги. К фигуре, меняющей тень на цый и бешмет, вышитые искусной рукой мастера, которого никогда не знали в Гнилых землях.
– Убегай, – завизжала Гуашэ, прежде чем Шариф схватил ее за плечо и отбросил в сторону.
– Убегай! – кричала девушка-птица, извиваясь на подушках. Полотна сорвались со стен, она боролась с ними, руки то обращались в крылья, то терзали обхватившую ее ткань. – Иначе он убьет тебя!
Айсэт прижала кинжал к груди. Сын Гумзага стоял перед ней. Человек, трижды спасавший ее, игравший на свирели прекрасные песни, вошедший вместе с ней в пещеру Безмолвия. Айсэт простилась с ним, отдала пятому озеру. Оплакала, вырвала из щемящего сердца. И теперь убеждала себя, что это ложь. Что заговор не помог. Что горный дух облачился в дорогую одежду Шарифа, отнял у него голос, забрал лицо и золотом вытеснил лесную зелень из глаз, в которые Айсэт никак не могла наглядеться.
– Только невеста может тебя убить, – бесновалась старшая дочь морского владыки. Ткань, словно живая, предупреждала ее движения, удерживала на месте, Гуашэ – пора было Айсэт признать это имя за ней – выгрызала себе путь, как гусеница из кокона, но не ртом, а когтями. – Иначе не сбросить проклятие отца!
– Невеста, – произнес Шариф, и Айсэт выставила кинжал, чтобы он не смел приблизиться. – Ты отлично выбирала, мой истовый страж. – Он повернул голову к Гуашэ. Ее лицо, пробившееся через кокон ткани, исказила ярость. Она лязгнула клювом, тут же вернула себе девичьи губы и зашипела, обнажив белые острые зубы. – Ты умело пользовалась тем, что погибшее сердце мое не видело света, не слышало голосов, не принимало жертв. Приводя невесту, вручая ей кинжал, ты наслаждалась ее гибелью. Мне жаль Дахэ, поверь. – Шариф сделал шаг к Айсэт и сразу остановился. Острие кинжала уткнулось в бешмет, с легкостью определив место, которое Айсэт так старалась излечить. – Но куда больше я жалел бы ее, если бы она вошла в шатер. Мудрая Гуашэ, друг моих страданий, назвала ночь, следующую за моей краткой свободой, Ночью Свадеб. Я могу бродить по лесу человеком, предаваться горестным воспоминаниям и наблюдать, как избирается невеста. После забиваюсь в самый дальний угол своей тьмы, но Гуашэ так или иначе приводит ко мне, ужасу из легенд, жертву. Я вновь и вновь на долгий год погружаюсь в море отчаяния, и из глубин, из тьмы, с которой ты, Айсэт, умеешь говорить, вырываются чудовища. И Гуашэ ждет моего обращения и твоей гибели.
– Гумзаг признал тебя своим сыном, – еле слышно вырвалось из Айсэт.