– Я совершил то, на что не смел решиться долгие-долгие годы. Рискнул посмотреть, чей горячий призыв требует меня. Наступала Ночь Свадеб. С рассветом назначенного дня открылся мой проход. Мой верный друг, ветер, принял вид Акоза. Мы славно с ним повеселились! Я почти ощутил себя живым. За эту милую шалость Гуашэ и наказала меня ядом. Тебе нравилось смотреть, как тело мое гниет, сестрица? Нравилось играть в спасительницу смелого воина? Она привыкла видеть меня страдающим в день, предшествующий безумию. И удивилась безмерно. Откуда ей знать, что твой зов, Айсэт, придал мне сил! Я явился к твоему учителю. Я знал о его сыне, как знал обо всех поколениях людей, живущих в страшном соседстве со мной. Мне ничего не стоило выдать себя за вернувшегося юношу и ненадолго стать желанным гостем в деревне. Я смог обмануть и тебя. Но многомудрый Гумзаг сразу понял, кто перед ним. Я горячо просил прощения за вынужденную ложь. Я умолял его выслушать мою историю. Иную легенду. Ты спрашивала меня, видел ли я, как человек горел? Рассказал о давней битве за мой родной край. Когда не было еще вашего аула, когда никто не знал Гнилых земель, когда и долина Счастливых источников не обрела звонкой славы. Чужеземцы явились на кораблях, чтобы назвать наши земли своими. Они убивали мужчин, женщин, детей, стариков. И вовсе не проклятие богов обращало их в чудовищ, но жадность и желание властвовать. Они жгли поселения. Тогда я и видел, как горит человеческая плоть. Тогда и совершил первое убийство невинного. Оборвал его мучения кинжалом в сердце. А после убивал врагов, потому что спасал не одну родную мне душу, но многие. Я поднял перед жрецом образы прошлого. И дивный облик утраченной любви. И само море… Гумзаг поверил мне, поверил, что когда-то я был человеком. Как поверил в то, что искал я не оправдания, не спасения, но смерти. Гуашэ исполнила ритуал. Я же впервые вошел в пещеру по собственному желанию.
Сердце Айсэт прыгало по ребрам, во рту собралась горечь. Она хотела выплюнуть, избавиться от болота, что пробралось в нее, и ударом оборвать колдовство, царящее под куполом шатра. Но не шевелилась. Держалась за кинжал руками, а теряющим ясность сознанием – за узор на бешмете того, кто проделал с ней весь долгий путь. Шариф не отступал от острия клинка, раздирающего ткань на его груди.
Гуашэ ревела уже совсем не птичьим криком.
Человеческая речь терялась в стонах и вое зверя, пронзенного стрелой.
– Сейчас все свершится, Гуашэ. Наберись терпения. Круг замкнется. Но ты боишься этого, ведь так? Много птиц на свете, но лишь за одной я решил последовать…
Гуашэ замерла, клюв, которым она рвала полотно, пропал. Женские губы беззвучно двигались.
– Потому что поняла куда раньше меня, моя мудрая, верная стражница. Ты всегда напоминала мне о цикле, в котором мы живем. – Шариф изогнул уголок рта в знакомой, полюбившейся Айсэт ухмылке, с которой подбадривал ее на протяжении всего пути, и произнес, повернувшись к ней: – Ты получишь воды и спасешь родителей. Бей, Айсэт! Я выбрал невесту!
– Нет! – вскричала Гуашэ и разорвала полотна.
Она больше не притворялась птицей или человеком, она была всем разом. Бросилась на Шарифа, выставив когти. Рот ее исказил крик, по впалым щекам текли слезы. Она раскидывала подушки, спотыкалась, пыталась взлететь и никак не могла приблизиться к Шарифу и Айсэт.
– Бей в сердце, – острие кинжала царапнуло цый, Шариф подошел вплотную к клинку, – скоро проклятие возьмет свое. Ты должна поспешить! Пусть мы оба покинем пещеру.
– Я не могу. – Рука с кинжалом безвольно повисла вдоль тела. Айсэт сама превратилась в дуб, пораженный молнией, и выжженная душа покрылась рытвинами шрамов. – Ты вел меня… ты спас нас… Не заставляй меня верить, что все это время горный дух обманывал меня, прикрываясь твоим лицом. – Она посмотрела на шрам, пересекающий его глаз. «Сколько раз Гуашэ вырывала его? Все эти шрамы… раз за разом она полосовала его когтями».
– Можешь. Лицо это всегда было моим. В словах, что я говорил тебе, не было лжи. Я спасал тебя и спасу снова. Ты стала моей судьбой, Айсэт. Мы долго шли, но я мог бы идти рядом с тобой вечность.
– Мы долго шли… и ты оставался человеком. Ты оставался… Шарифом.
– Время в этой темнице повинуется проклятию, усиливает мои муки. То, что тебе мнилось днями, всего лишь один долгий рассвет, Айсэт. Я все не мог наглядеться на восход солнца, помнишь? Я представлял, каким мог быть наступающий день моей свободы там, у пещеры. Но время не замирает навечно. Боги требуют свое.
– Ты пел нам песни, рассказывал сказки. Ты сказал, что я непременно помогу родителям.
– И ты поможешь.
– Ты заставил меня поверить в свою смерть!
– Она ведь каждый раз настоящая, Айсэт. И боль, она тоже настоящая. И я прошу тебя сейчас: подними кинжал. Сделай то, о чем Гуашэ просила у каменного стола, думая, что забавляется с очередной жертвой. Дай мне последнюю смерть! Воды связаны со мной. И мы хотим освободиться.
– Я не хочу. – Айсэт разжала пальцы, но Шариф, стоящий к ней вплотную, так близко, что Айсэт видела крошечные черные вкрапления в золоте ее глаз, положил свою руку поверх ее и сжал на рукояти. – Я думала, что у меня отняли дар. Думала, Дахэ лишилась жизни. Ты – выбора. Но все это неправда. Дахэ осталась без дара. Она так любила Тугуза и несла в себе его часть – единственное, что могла взять с собой в пещеру, но забыла его и отдала свое дитя. А ты просишь лишить себя жизни, тем самым отнимая у меня выбор.
Лицу Шарифа потемнело. Он скривился, хватка его на руке Айсэт стала сильнее.
– Конец играм, – проклекотала Гуашэ.
Шариф дернул руку Айсэт, заставляя поднять кинжал:
– Я даю его тебе. Единственно правильный выбор, нужно лишь решиться. Как решился я.
– Нет, – Айсэт боролась с ним. Тени сгущались. Гуашэ хихикала, растягиваясь на подушках.
– Время истекло, – провозгласила она. Но Айсэт не испугалась. Она вовсе не слышала победного замечания, не видела ухмылки на разгладившемся лице Гуашэ. Все затмевало золото глаз Шарифа.
– Я не стану выбирать между родителями и тобой. Там, у порога пещеры, я бы не смогла, потому что никогда не отнимала жизнь. У испыуна не смогла, потому что ни за что не подняла бы руки на умирающего. И теперь не сумею. Потому что…
– Столько человеческих жизней я прожил, столько жизней забрал. Пусть ничто тебя не остановит, – голос Шарифа прозвучал грубо, во рту блеснули клыки, от высоких скул пошел дым, тени легли на его кожу и отбирали бледность, рисуя на ней узоры тьмы. – Счастье умереть от рук моей Айсэт.
Он запрокинул голову, кудри, до которых Айсэт так хотела дотронуться, тоже дымились. Тени поднимались над плечами, отнимая у Шарифа одежду.
– Бей же, – прохрипел он.
Пальцы, обхватившие запястья Айсэт, почернели.
Кинжал запел, подчиняясь резкому движению. Ожил решимостью, пробежавшей от рукояти по ребру к острию. Айсэт закричала.
– Я не позволю тебе умереть, – шепот Шарифа погас в ее крике. Он отпустил Айсэт, и она отбросила кинжал, как змею. Но он не упал. Яд смерти проник в сердце Шарифа, клинок пил кровь. Шариф улыбнулся, отступил на шаг.
– Что же ты наделал? – Айсэт кинулась к нему, но Шариф поднял руку в предостерегающем жесте.
– Теперь мы свободны, – проговорил он, сделав еще шаг назад и пошатнувшись, – и воды пробьются на свет. Сейчас… сейчас…
Шариф схватился за грудь. Раздался хруст, заглушивший рыдания Айсэт. Она успела заметить мрачное удовлетворение в лице Гуашэ, прежде чем все поглотил черный дым. В темноте, что пожирала яркие краски шатра, Шариф осел на ковер. Угасло мерцание рукояти кинжала, потеряли блеск драгоценности, вздрогнули и замерли огни свечей. Игривое пламя сжималось под ладонью тьмы. Горели золотые глаза Шарифа, но и они закатились. «Мое солнце уходит, чтобы никогда не вернуться», – подумала Айсэт. Тело Шарифа выгнулось, забилось, ломая линии рук и ног. С новым оглушительным хрустом кинжал вылетел из-под вывороченных ребер и утонул во тьме.
– Никакой свободы! – захохотала Гуашэ. – Ты убьешь ее!
Крылья хлестнули Айсэт по лицу. Оперение Гуашэ несло свет, и Айсэт тянулась к свечению, чтобы разглядеть, что заколдованная дева рвет когтями черную, дымную кожу с извивающегося тела. Рвет вместе с ошметками плоти, отнимая у Шарифа человеческий облик.
– Убьешь, – раскатывала она птичий клекот, – и будешь пировать над ее телом! Никто не освободится от проклятия. Никто не уйдет от кары моего отца!
Волчья пасть сомкнулась на шее птицы, дернула, придушила, отбросила. Клыки окрасились кровью, слишком белые, изогнутые полумесяцы в черноте, породившей облик горного духа. Волк, которого представляла Айсэт за много лет до того, как войти в пещеру, явился. И золотые глаза видели ее насквозь – глаза, обещанные ей водами болот. «Никакого охотника я не дождалась. Мне была назначена встреча со зверем».
Вернулась пещера. Стерла весь пройденный путь, смяла шатер, отобрала дыхание. Стены сомкнулись вокруг них, влажный холод забрался в Айсэт. Слезы выплеснулись ее собственными водами.
Две косы в единый жгут
Так с тобой меня пусть свяжут,
И пускай по миру скажут:
Сердца два в одном живут, –
прошептала она. Спеть не получилось.
Айсэт встала на колени перед зверем и протянула руку – коснуться черной шерсти. Тьма обступила ее. Легла на ладони.
«Я не вижу смерти. Я вхожу в тени и отдаюсь им, чтобы изгнать болезнь. Я не вижу волка. Я закрываю глаза, Шариф, и крепко держу».
Печать безликого стража вернулась в назначенный час исполнить то, что предрешено. Кинжал вошел в грудь, возвращая ей выбор. Кровь оросила морду черного волка. Голова Айсэт ударилась о пылающий лоб зверя, руки повисли, талия надломилась. Кровь впитывалась в грязную ткань платья, вовсе не подходящего невесте.
– Потому что люблю тебя…
Айсэт отпустила себя на волю.
Жизнь покидала тело маленькой птичкой. Никогда Гуашэ не угнаться за ней, не забрать простора неба. Ни черному вихрю, ни поднявшемуся морю, ни силкам людей не оборвать полета. Птичка летит и поет, завершая забытый призыв: