Поистине, ни в какой феерии не додумывались до такой фантастической процессии, какой была процессия чудовища Тараска{222} — шествующее представление Испании XV — XVII вв. Но это не был театр! Это была сама жизнь, стремившаяся к театральности, — жизнь, которую наряжали в бренчащий наряд Арлекина и которую хотели видеть под маской страшной, трогательной и благочестивой.
Испанский театр! — В этих двух словах тягчайший упрек и современной жизни, и современной сцене!
Сейчас, когда по всему фронту передовых сценических деятелей идет решительная переоценка реалистических ценностей современной игры, когда чад бытового натурализма стал есть глаза самым терпеливым из нас и зов к идеализму тона достиг даже глухой провинции, — сейчас особенно уместно вспомнить об испанских актерах, хотевших одно время быть натуралистами, но не сумевших стать ими лишь потому, что были чересчур художниками.
Будем искренни только в приязни к маскам искренности!
Что такое наша жизнь, наше право и долг в ней?
Моя театральная этика гласит: наше право — получать «впечатление», наш долг — давать его.
Все остальное — метафизика.
Что значит отдать почести?
«Розовый атлас, на гагачьем пуху… отделка из сложенного рюша, который должен быть очень густ и изящно сделан… украсить двумя-тремя полными петлями из атласной ленты… один атласный бант впереди на рукаве, а другой, пошире и пышнее, внутри ниспадающей части рукава. К этому — шарф длиною в пять локтей: концы во все полотнище, а в середине немного уже…» — Вот одна из моделей халатов Рихарда Вагнера, как он ее описывал в письме к модистке Берте. Подобных писем с заказами халатов, один изумительнее другого, сохранилось шестнадцать, причем все они были опубликованы еще при жизни Вагнера (в «Neue Freie Presse»{224} 1877 г.), отнюдь не считавшего пустяками то, что могло иметь вид. «Ленты слишком легки, и в них нет никакого вида», — сетует Вагнер в другом письме к Берте.
Меньше всего я хотел бы, чтобы меня считали серьезным человеком, потому что перед серьезными людьми снимают маски или надевают только печальные, женщины не кривляются, дети играют без удовольствия, военные реже звякают шпорами и не желают рассказывать анекдотов. К тому же дураки всегда серьезны.
В «доброе старое время» познания медиков были ничтожны: тем не менее, те и другие существовали для больных. Здесь беспомощность в науке находила компенсацию в отлично-особенном покрое костюма, декоративных очках, таинственно-специфическом запахе, нарядной латыни и той невероятной оперативной бутафории, которую они таскали с собой на всякий случай. Один уже вид такого «дяди» сразу внушал больному веру в выздоровление, ибо «медик» здесь! (медик с головы до ног!). Два‑три «медицинских» жеста, два‑три медицинских слова, и больной возвращался к прерванным играм.
Понятно, почему и в наше время военный доктор скорей поможет, чем штатский. Закон природы‑с.
Мы не чувствуем так остро боль, когда ушибаемся на виду посторонних. Я даже думаю, что Муций Сцевола{225} совсем не мучился при ожоге руки: так много было публики, так торжественно было историческое выступление, так эффектна была картина, так увлекательна была роль!
2 x 2 может равняться на сцене и 3, и 5, в зависимости от меньшей или большей театральности.
Заштатный город Недригайлов… Лавка, где продается и табак. Вывеска в старинном духе, — теперь больше таких не делают… Я стоял и смотрел на этого турку, который, ловко подвернув ногу с явно показным вывертом, сидел на бархатной софе в красном фигаро, расшитом золотом, «шикарной» чалме, желтых атласных шароварах и, держа в руке, осыпанной рубинами, топазами и изумрудами, эффективную трубку кальяна, пускал задумчиво синие кольца послушного дыма… О, сколько в детстве я видел таких турок и турчанок, одна наряднее другой… Есть что-то безумно влекущее в этих турках, совсем не вяжущихся с улицей, через которую они смотрят далеко-далеко туда, где они не только сидят и курят, но и ходят, едят, пляшут, участвуют в торжественных процессиях, рубят головы своими кривыми саблями, протягивают усталые ноги для омовения лилейными руками черноокой красавицы, таинственно входят в луной освещенные покои гарема, выражают любовь словами «газель моей души» или чем-нибудь вроде этого и, в случае непослушания, красиво-безжалостно отсчитывают удары по подкрашенным нежным подошвам. А сейчас этот турка только курит и думает… О чем, о чем он думает? О серости окружающей его жизни, об этих тусклых глазах гуляк, не умеющих или стыдящихся так вырядиться, как он, и так же ловко подвергнуть ногу с демонстративным вывертом? О том, что люди разлюбили сказки жизни, разлюбили праздничное, нарочное и погасили все яркие краски, распрямили все эффектно подвернутые ноги? Или о том, что скоро и в Недригайлове снимут этот милый образ задумчивого турки, — образ, на который устало молится согбенный дух прохожего, снимут, унесут, возьмут известки, замажут и на том покойницком саване напишут черной траурной краской: «Здесь продаются табак и папиросы»… О, поставили бы заодно крест, большой черный крест над всеми радостями жизни, над всем, что в ней «театр», над всем, что дорого нашей фантазии, вечно жаждущей игры, сказки, турок с подвергнутыми ногами и таинственных чар бесконечных преображений!
Единственно серьезный крах грозил театру тогда, когда жизнь, лишенная театрального интереса, т. е. голая жизнь (стало быть натуральная), толкнулась в театр. И наоборот — единственно серьезным крахом самой жизни стал грозить момент, когда ушла из нее театральность.
Ребенок сначала рисует «из головы», что вздумает и как вздумает, потом, подросши, учится копировать с натуры и, если бесталанен, так и застревает на всю жизнь в «натурном классе», если же талантлив, снова творит «из головы», но уже мудро и сознательно смело.
В истории театра нечто подобное: сначала свободное творчество, потом подражание жизни (копия) и, наконец, сознательное возвращение к свободному творчеству нового.
Запомните это, гг. профессиональные актеры, чуждые еще вольного преображения!
Простой народ не любит пьес из знакомого ему быта (подавай графьев на сцену!). Если же вдобавок бытовая драма разыгрывается натуралистически, — мужик ругается, и в этой ругани святая правда протеста, заложенного в его душу самой Природой, не желающей быть таковой.
Когда я слышу русских, разговаривающих друг с другом по-французски не «devant les gens»{226} и не ради практики, когда я вспоминаю, что с тою же охотой говорили римляне по-гречески, французское духовенство по-латыни, испанцы XVII века по-культистски и школяры всех стран «по-свойски», т. е. на выдуманном ими жаргоне, — я вижу пред собой театральную одежду, к которой тяготеет не только совершеннейшее тело, но и совершеннейший язык.
В театр на представление пасторали пришли, между прочими, пастор, портной, публицист, режиссер, учитель словесности, художник, эстет, музыкант, архитектор, рецензент и проститутка.
Все они остались очень недовольны представлением.
Пастор нашел, что пример языческого поклонения богу любви (Эроту) представлен без должного осмеяния; у пастушки ноги видны до колен (что, как известно, всегда избегалось в покрое конфирмационного платья); самое же слово «пастораль» может ввести верующих в заблуждение, что это слово происходит от слова «пастор».
{89}Портной заметил, что все это — сущая дешевка. (Он имел в виду качество материи и приклада.)
Публицист сказал, что виденное им — явная ложь, т. к. социально-экономическое положение пастуха не позволяет, увы, подобных трат на чисто маскарадные костюмы, носить которые — проблематично-счастливый удел одних лишь буржуев, питающихся за счет невежества рабочих масс.
Режиссер — что «пратикабль» беседки трещит, комик два раза некстати попал в «спинное» положение, первый софит надо было понять выше, а пастух нетвердо «крыл» реплики.
Учитель словесности нашел перевод невозможным, а лицо пастушки неприятным ввиду сходства с последней ученицей 5‑го класса параллельного отделения Б.
Художник возмутился «кричащими» кустами на заднем плане, и мысль о «французской зелени», в связи с «ужасными» бантами на башмаках «отца», заставила его даже уйти из театра до занавеса. («И что это за маляр писал такой занавес»!)
Эстет признал тональность re minor не вяжущейся ни с розовым корсажем пастушки, ни со словами слуги маркиза «ваш батюшка идет».
Музыкант нахмурился до конца представления, заметив фальшь 4‑й валторны и излишнее sforzato{227} у фагота в арии о голубке.
Архитектор скучал, потому что «беседка» была игрушечная, а само здание театра плохо вентилировалось, и «уж такие карнизы он бы ни за что не допустил».
Рецензент записал в книжечку, что Петров плохо знал роль, Климова слишком машет руками, пьеса ординарна и наивна, капельдинер не хотел одолжить даром бинокля и в буфете «анафемские» цены.